Владимир ПИМОНОВ

 

Родился в Донецкой области (Украина) в 1964 г. Учился в Московском геологоразведочном институте. Работал на металлургическом заводе буровым мастером, чернорабочим в монастыре, корреспондентом провинциальных газет, менеджером. Издавал литературный журнал «Родомысл». Сейчас работает журналистом. Пишет статьи по топливно-энергетической тематике. Участник семинара критики Совещания молодых писателей СПМ 2015 года. 

 

 

ИЗ ПУНКТА Ц В ПУНКТ А…

 

Татьяна Риздвенко. Стометровка. – Самара, «Цирк Олимп+TV», 2013.

 

Какую дистанцию преодолевает автор, когда он трудится над своей книгой? Вопрос из разряда риторических, но московский поэт Татьяна Риздвенко дает однозначный ответ – 100 метров. Так без обиняков она назвала свой третий сборник – «Стометровка».

В книге Татьяны Риздвенко на классическую спринтерскую дистанцию приходится 48 стихотворений. Для полноты картины можно высчитать «поэтическую скорость», разделив 100 метров на количество произведений в сборнике. Получается 2,083 метра за одно стихотворение. Можно также наоборот поделить: стихи на метры. Здесь результат обратно противоположный – на каждый метр дистанции поэт затратил  0,48 стихотворения.

Но каковы бы ни были результаты, главное все же преодолеть не только метры, но и сопротивление воздуха, среды, пространства. Причем как самому писателю, так и читателю. И тут нужно помнить, что настоящее мастерство заключается даже не в скорости, а в том, чтобы найти кратчайший путь к финишу.

Техника спринта, как известно, делится на четыре этапа: старт, стартовый разгон, бег по дистанции, финиш. «Стометровка» Татьяны Риздвенко состоит из трех частей. По всей видимости, автор игнорировала стартовый разгон, то есть бег широченными шагами на носочках. Сразу после старта она побежала, как умеет. И мы, читатели, побежали за ней. Точнее – вместе с ней.

Для начала давайте договоримся, что в забеге не будут принимать участие ни Джесси Оуэнс, ни Валерий Борзов, ни Карл Льюис, ни Усейн Болт. При всем своем великолепии они не смогут тягаться с автором в поэтической «Стометровке», которая только по названию являет собой спринтерскую дистанцию, а по наполнению – это настоящий марафон, преодолеваемый в радостном одиночестве, при полном вооружении.

По воле автора, стартовать приходится от точки Ц. Итак, на старт! Внимание! Марш! Звучит резкий хлопок стартового пистолета. И – «Вспышка света в темном ц»…

 

Наше бытие, и от этого никуда не деться, представляет собой темное царство. Но автору в лом писать слово царство, поскольку длинно и тяжеловесно. Потому его (царство) можно сократить до одной буквы, до одного цыка – звонко и весело. И это несмотря на то, что вокруг темнота и мрак. Цыкнуть – значит тихонько, почти незаметно приструнить, а для выходцев из Средней Азии – сказать «нет». Темное ц – темное отрицание. В какой-то мере это протест, но протест неосознанный, на уровне подкола. Поэт пытается определить его, как юродство.

«Поюродствовали, ша».

Темное ц населяют каменные изваяния, люди с каменными лицами и, прости Господи, с каменными сердцами. Все в себе, все в заботах. Автор говорит о сжатых ртах, желваках, пальцах, тыкающих кнопки. И вот вспышка – малыш.

«Он как лист бумаги писчей,

Не исписан, не засален..»

«и пока не затвердел

скулами и желваками всяких глупостей и дел».

Ребенок – свет и удивление. Удивление неожиданное, сиюминутное. И мы вдруг осознаем, для чего живем на свете…

Образ, сведенный к букве ц, появится во второй части «Стометровки» в стихотворении «Азбука». Он напомнит о Марине Цветаевой. И сколько бы ни вопрошал автор:

«А кто там – в Болшево – в конце –

Мать, дочь, сестра в одном лице

– в молчанье замер на крыльце –

на Ц?»,

мы, однако, не забыли, что ц – это еще и темное царство, от которого и приходится стартовать, то есть убегать быстро-быстро.

Находящийся в стартовых колодках спринтер напоминает собой Сизифа. Первые метры дистанции даются с трудом – еще бы, плоскость трассы оказалась под наклоном вверх, и ты как бы катишь перед собой не камень, а всего лишь яблоко.

«О, яблоко, хватательный рефлекс.

Приманочка, наживка, искушенье».

Риздвенковское яблоко – плод сакральный. Кроме того, это сквозной образ. Во всяком случае, в первой части книги. В нем заключена тайна. Сначала яблоко представляет собой  портал в другое измеренье, где взгляд преломляется, где несуразная заноза ожиданья и тоски, которую так хочется изъять, чтоб не успела исколоти, превращается в дитя, как пирамидка из рассказа Рэя Бредбери.

«Сорвется с верхотуры, с плодоножки,

ударится, заплачет, закричит …»

и остается только

«принять его, родимое, в ладошки»…

 

Какая музыка подходит к творчеству Риздвенко? Болеро? Энергетика похожа, но в произведении Равеля все-таки больше высокопарности, упорного повторения главной темы. Повторения-наступления, повторения-навязчивого вдалбливания. Болеро – жесткая энергичная музыка. В стихах Татьяны Риздвенко ноты мягче. Музыка хотя и энергичная, но исполняется в свойственной ей манере – с легкой иронией и сентиментальностью. Кажется, ее произведения подходят под аккомпанемент балалайки Алексея Архиповского. Всего-то три струны – тонкие, вот-вот порвутся – а душу вынут у кого угодно.

Но вот предметом стиха становится гладкий бег. Чтобы от напряжения не порвались мышцы, нужно не бежать, а парить. И еще не мешало бы подружиться с невесомостью. Никаких лишних движений. Нужен только

«пылкий смех между локтей и лодыжек,

мелкий смех до мурашки в паху.

Ха-ха-ха, хо-хо-хо, ху-ху-ху».

Чувствуете, спортсмен переходит в другое пространство, время замедляется? Какова формула света? Не важно, поскольку время замедлилось, и его начали стирать ластиком. В качестве энергии – разжиженный смех. Думаете, пространство безвоздушное? Вакуум, думаете? Как бы ни так! Здесь властвуют ветра и потехи. И этот, как его, ежик, который из тумана.

«Я без смеха как кегля пустая», – признается автор. И что делать с таким признанием? Как заразиться таким пониманием жизни, мироздания, труда, преодоления (да-да, преодоления!).

Под наркозом лежали? Голова разрывалась от боли? Хирурги вас раздражали? Раздражать может только Хирург на мотоцикле. В остальных случаях они (хирурги) достойны восхищения, даже когда мешают пиво с водкой. Помните Женю Лукашина? «Сам поломал, сам и починю».

 

Автор не создает мир, он структурирует пространство вокруг себя. Он нашел код программы, где можно вносить изменения в формулы. Автор напоминает программиста-физика, работающего с ядерным коллайдером. Формулы и цифры падают как дождинки. Автор точечно выхватывает некоторые из них и вносит изменения. Здесь вместо корня в третьей степени нужен интеграл, здесь возьмем производную, всё разделим на четыре и приплюсуем ноль. Что получилось?

А получилось, что буквы «ц» и «ч» поменялись местами. А вы что ожидали, будем жить под двойной радугой и каждый день в четыре утра доить корову? Как бы ни так!

Корова застряла в нечерноземном «ч» и забористых «ш» и «щ». К тому же в поле зренья появились новые объекты, например, такие как: нимфа лампочки и фея вольфрама…

 

А вот автор ловко пользуется жанром стихотворение-эссе. Его можно удачно применить, рассказывая, допустим, об аквариумных рыбках. Эссе это ведь такой язык, на нем можно общаться даже с водоплавающими. Здесь главное – забота и участие.

И тогда можно услышать, как рыбки в аквариуме целуют пленку воздуха, чмокают в ожидание корма через толщу воды. Ну же, прислушайтесь!

Да-да, мы прямо обалдели, когда услышали, как лопаются крошечные пузырьки из-за того, что на дом наваливаются звуки города.

Вместе с нами удивляется и Татьяна Риздвенко. Только она на самом деле не Татьяна, а Лилу из «Пятого элемента» – рыжеволосая, с вечно вопрошающим и добрым взглядом.

«– Как Миша? Сережа? Как барбусы, гуппи?

Как сомик, не задирает ли он меченосца?».

Лилу – высшее и прекрасное существо, как и все инопланетяне, все свои дневниковые записи делает в столбик, в виде стихов. Вот она оказалась на всенародном празднике в Москве. Но ее запись получилась не о празднике, а о солнце, которое вывалилось из-за туч, и «залило околоток жалобным светом». Кто из землян сможет так сказать о солнце? Никто, только инопланетянка Лилу – чистая душой.

Но зачем записывать боль и переживание? Обычно мы стараемся забыть об этом скорее. Но автор «Стометровки» – сильный человек. Она не теряется даже когда болит, не замыкается в себе. Она все видит, все фиксирует – когда доктора, когда вой пожарных сирен в ноге и стыдливость при раздевании до пояса. При этом лирическая героиня чувствует себя не человеком, а существом, скулящим, ноющим, простотакживущим.

Физическая боль рождает экстремальные строки. Согласитесь, это настоящее мужество – писать стихи, когда тебе реально больно, когда сознание напряжено и повернуто. И в голове только одно – просьба о красном вине.

В такие моменты на первый план выходит сила, которая, на самом деле, слабость, хрупкость, хрустальность. Такая себе – бокала тонкая ножка. Искренность – не искренность  – игра в понарошку. Автор как бы вбрасывает слово-образ-мысль и отходит в сторону, смотрит, какой эффект.

Поэт ничего не навязывает, не кричит, не рвет на себе рубаху. Но мир, создаваемый им, необычен, волнует. Впору захлебнуться от этой парадоксальности, паранормальности, – где блин и человек едят друг друга и получают удовольствие, где солнце вытекает, как глаз на щеку, где рыбы-семечки целуют пленку воздуха, где уд по физкультуре – жаркий и твердый, а неуд – вялый, бледный и стыдливо никнет.

Эта Поэзия не зовет, не взывает, не плачет (Боже, упаси!), не доказывает, не обвиняет. Она (Поэзия) никому ничего не должна, и ей никто не должен.

«Мне всё красиво, каждое уродство

во всем задор, изгиб и благородство».

Поэт называет себя гением наблюдательности. Он благодарен судьбе за то, что есть для него место «не в том строю, где промежуток малый», а в том углу, где «пункт наблюдательный, творительный, падежный».

Кроме того, у него есть линза (не иначе как волшебная).

«Настрою линзу, тряпочкой протру

и диафрагму черную расправлю».

Ну, чем не черт Буковский? Впрочем, тот зациклен на себе. У Риздвенко больше альтруизма во взгляде.  Хотя определенная толика цинизма присутствует.

Вот поэт пафосно выдает одическую строку: «Меня поймут, кто болен и влюблен». И тут же ее фактически зачеркивает: «Хотя мне пофиг это пониманье».

 

Но вот и финишная ленточка. Причем, не мы наваливаемся на нее, а финиш наваливается на нас. Махнет рукой физрук, щелкнет секундомером, зафиксирует результат. Только нам уже не нужен этот результат. Мы лежим на финише в некрасивой позе, щекой в асфальт, сухими потрескавшимися губами просим пить. Но никто не слышит. Некому поднести стакан воды. И строчки уже не летят в пространство, они направлены внутрь нас. При этом кажется, что некоторые стихотворения написаны от имени Бога, который всех любит, всё замечает и вмещает…

 

На финише нас уже не ждали. Все разошлись. А мы прибежали, преодолели дистанцию. И улыбаемся. Почему бы не совершить круг почета?

«Эйфория раздувает меха.

Ты идешь. Ты свободен. Ха».

Свобода от результата, свобода от чужих мнений, от навязчивых мыслей. Мы – бесплотны. Нас вернули обратно – посмотреть, проверить, готово ли все ко Второму пришествию и Страшному суду.

Вроде бы все знакомо, но в то же время – не совсем. Люди нас не замечают, идут поперек. И ладно. Каждая человеческая жизнь – киношная история. Кстати, можно сходить на какой-нибудь сеанс. Там насыплют попкорна. И мы будем смотреть-смотреть до последнего титра, до последнего миллиметра мультфильм – динамичный и добрый. Узнайте, каково это – смотреть в одиночку!

Насмотримся, сольемся на время с нарисованной и отрежиссированной кем-то действительностью. А потом выйдем на улицу с мыслью, что пока мы  были в кинотеатре, хана уже наступила.

«А там – нет –

всё еще свет.

белый, дневной, твой».

А значит, самое время поднять руки, чтобы показать, сымитировать, как Усейн Болт, фигуру стреляющего лучника. Слышите, аплодисменты – жиденькие, но искренние. Это хлопает в ладоши гений наблюдательности.