Ольга ЧЕРЕНЦОВА

 

Прозаик и художник. Родилась в Москве. Публиковалась в журналах «Юность», «Кольцо-А», «Литературная учеба», «Молодой Петербург», «День и ночь», «Волга 21 век», «Бийский Вестник», «Новый журнал», «Чайка», «Побережье», «Новый берег», «Слово/Word», «Literal Latte», «Manhattan Arts» и др. Автор книг «Двойник» (2009), «Изгой» (2014). Живет в США.

 

 

КРАСНЫЙ ЗАМОК

Рассказ-воспоминание

 

Тусклый коридор-туннель. По нему ползет, толкая впереди себя стул, скрюченная фигура. Вся – черно-коричневая: платок на голове, безразмерный балахон, лицо. Глаза – дыры, и только вблизи видно, что в их глубине светятся два живых огонька.

Сколько старухе лет, никто толком не знал, даже ее внучка Фрося – сама уже далеко не молодая. Имя тоже все забыли и звали ее «бабка». Дворовые дети ее боялись – считали ведьмой, а она была беспомощной и безобидной.

«Добрый день», – сталкиваясь с ней, здоровалась я. Она была соседкой моей бабушки по коммуналке. Слух и зрение, как бывает в таком возрасте, она не потеряла и, посматривая на меня, шамкала пустым ртом: «Добрый». А потом перестала отвечать. То ли все-таки оглохла, то ли решила, что нечего утруждать себя приветствиями – и так каждый день видимся. Как-то она перепутала двери. Вошла в комнату бабушки и уставилась на картину на стене. Поизучав ее пару минут, с трудом повернулась и, поскрипывая ножками стула, отправилась к себе. Но однажды я не увидела в коридоре гуляющую по нему горбатую тень. И пустовал на кухне стул, на котором старуха неподвижно сидела по утрам, наблюдая, как ее внучка готовит завтрак. Фрося, утирая слезы, жарила оладьи в одиночестве.

– Слегла наша бабуся, – сказала она мне.

Переживала она искренне, хотя никогда не скрывала, что ждет, когда же бабуся освободит место: мол, пора уже уходить, молодым площадь свою отдать, на кой жить в таком дряхлом состоянии. У Фроси было две комнаты. В общей стояли громоздкий стол, накрытый клеенкой с цветочками, кондовый буфет и железная кровать с горой взбитых подушек. На каждой подушке – ажурная вязаная салфетка. На всех шкафчиках и тумбочках – тоже салфетки. В спальне-закутке – та же ажурная обстановка. Там проживала старуха, и на ее комнату рассчитывала дочь Фроси, ютившаяся с мужем в общежитии института.

– Не волнуйтесь, выздоровеет бабуся, уже не раз так бывало, – утешила я Фросю.

К волшебным исцелениям старухи все привыкли и считали, что она вечно будет бродить по коридору и всех переживет. Казалось, что она, как и Бенджамин Баттон, родилась сморщенной и древней, но, в отличие от него, не помолодела.

– Да нет, в этот раз дело плохо, она упала, повредила бедро, – всхлипнула Фрося.

Смахивая ладонью слезы с лица, она переворачивала оладьи. Поймав устремленный на сковородку мой алчущий взгляд, она положила на тарелку целую горку и протянула мне:

– Держи, а то, небось, побежишь в свою библиотеку, не поевши.

Оладьи она делала вкусно и, как только расползался по прокисшей коммуналке их запах, временно убивая несвежий воздух, я спешила на кухню, зная, что она угостит.

Фрося – деревенская женщина. Полнотелая, рано поседевшая и рано постаревшая. Добродушная, неконфликтная, но упрямая и дремучая. Даже долгая жизнь в столице не сумела вытравить из нее «первобытных» взглядов. Когда ее дочь Клава (все имена в рассказе изменены, кроме имени моей бабушки) собралась замуж за своего однокурсника – темнокожего островитянина, Фрося восприняла это, как катастрофу. Толпа ее родственников – тоже. В день регистрации брака Клаву заманили в квартиру ее тети и заперли. Однако не учли, что это первый этаж и можно легко перелезть через окно. Прошло время, Фрося смирилась, даже прониклась к зятю симпатией и не терпела критики в его адрес.

Жили мы все в коммунальной квартире на Кузнецком мосту. Я жила там нелегально – без прописки. Когда я училась в десятом классе, мама вышла второй раз замуж, и я, освобождая место молодым, перебралась к бабушке. Передвинулась я всего на несколько метров – в соседний подъезд. История, которую рассказываю, произошла, когда я только-только окончила школу и, провалившись в институт, устроилась на работу в библиотеку.

Забегу чуть вперед. Фросю совсем не волновало, что я незаконно пользовалась «благами» их коммуналки, а вот ее зятя, островитянина, это не устраивало. Разозлившись на нас с бабушкой (об этом ниже), он не раз грозился донести на меня. Кричал в гневе с резким акцентом, что сообщит кое-куда и меня вмиг выставят на улицу. Но не настучал – отплатил, как он верил, другим способом. Когда наша собака умерла, он всенародно хвастался, что это он наслал на нее болезнь. Будто бы умеет колдовать и расправляться со всеми, кто ему не мил. Свои возможности он сильно переоценивал. Наша бедная псина заболела задолго до его появления. Потом он пытался навести порчу на каких-то обидевших его людей – для этого запирался на час в туалете, вызывая недовольство соседей, и что-то там бормотал. Выходил оттуда и радостно объявлял, что дело сделано. Но, как он ни старался, его обидчики оставались живы-здоровы. Образованный, далеко не глупый, а при этом дикий человек.

Вбежав в комнату с тарелкой оладий, я сообщила, что старуха слегла.

– Все там будем, – заранее ее похоронив, всплакнула бабушка.

Она была в своем утреннем халатике. Ухоженная, с красивыми, едва тронутыми возрастом руками, с ясными голубыми глазами, в которых светилась ее добрая душа. А на голове – неровно покрашенные хной завитушки. «Опять передержала», – огорчалась она и в следующий раз делала то же самое.

Моя бабушка – чистокровная полячка. В молодости – вылитая кинозвезда старых фильмов. Смотрю на ее фотографии. На одной она лежит на диком пляже, и невольно приходит в голову сравнение со статуей Пигмалиона – тело у нее идеальное, точеное, как будто тоже из слоновой кости. А Пигмалионом вполне можно назвать моего деда – он обожал ее фотографировать и сделал серию прекрасных портретов.

Деда я знаю только по рассказам, по хранившимся у мамы его эскизам декораций и по его рисункам в Бахрушинском музее. Он окончил Строгановское училище, работал в Большом театре. Был также реставратором, архитектором. С бабушкой они развелись задолго до моего рождения. Поймав деда с его первой женой, бабушка от него ушла. Хотя представить, что моя милосердная бабушка способна на твердость – трудно. Разжалобить ее ничего не стоило, но, будучи гордой, она наотрез отказалась возвращаться к деду, когда он оправдывался, что любовные утехи с бывшей супругой изменой не считаются! Потом у него появилась новая семья. А бабушка, несмотря на большое количество поклонников, второй раз замуж так и не вышла – не хотела.

Не могу не упомянуть ее кавалеров. На нас с братом, детей, они производили большое впечатление. В День Победы они приходили к нам – видные, все еще подтянутые. Все в орденах и медалях. Они пили за победу, ухаживали за бабушкой. «Наша красавица Лялечка», – ласково говорили они о бабушке. Звали ее замуж. Один из них – дядя Володя – все годы до последнего своего дня уговаривал бабушку выйти за него. Мы с мамой тоже ее уговаривали – он нам нравился. Но бабушка твердо сказала «нет!». Есть у меня подозрение, что она не могла забыть деда. Хотя она это отрицала. Однажды спустя годы дед неожиданно появился, попросил ее о встрече. После их свидания бабушка вернулась домой возбужденная, расцветшая, как девушка. Но простить его она так и не смогла.

Умяв половину оладий, я понеслась в библиотеку. Она была недалеко, находилась в здании техникума. У входа, как обычно, сидел на стуле, болтая короткими ножками, сторож Степан – маленький и щупленький, как мальчик. Голосок у него был женский, писклявый. Носил он всегда одно и то же: плоскую с длинным козырьком кепку, мятый пиджачок и солдатские сапоги. Жил в самом техникуме в каморке без окон. Личность – загадочная. Вроде умственно отсталый, а глаза – хитрые, все подмечающие. Ходили слухи, что он за всеми следит и стучит. Не уверена, что это так. На меня он ни разу не донес начальнице, а мог бы: когда я работала во вторую смену, ко мне забегала подружка попить чайку, поболтать. И я водила ее в книгохранилище показать редкие издания. Степан все видел, но ни разу не остановил нас и молчал. Несмотря на его странноватый вид и глупые шуточки, он мне нравился и казался безвредным. «Ага, еще скажи, что он ангел! – смеялась подруга. – Ты на его рожу посмотри!» Позже, когда я уволилась, я узнала, что Степан внезапно исчез, как сквозь землю провалился, а в его каморке обнаружили зашитые в матрас драгоценности и пачки денег.

Но пока еще Степан жив-здоров, сидит у входа в техникум на стуле и, хихикая, развлекается – пристает к прохожим с дурацкими вопросами. Одни, не обращая на него внимания, проходят мимо. Другие хмуро смотрят: кто этот клоун? Третьи зло швыряют в него бранным словечком. Его это только подзадоривает, он еще больше хихикает и продолжает кривляться. Персонаж он в чем-то колоритный и попал в мою повесть «Окно на Неглинной».

– Приветик, – пищит он в ответ на мое «здрасте». И быстренько обрисовывает взглядом мою фигуру – мужчина в его немощном тельце не умер.

Библиотека походила на его коморку – без окон, без воздуха, холодная. Как склеп. Место не для тех, кто страдает клаустрофобией. Там я часами штамповала страницы учебников, затем выдавала учебники студентам и поглядывала с нетерпением на часы. Поскорей бы вырваться из этой темницы! «Лучом света в темном царстве» были походы в книгохранилище. Даже не верилось, что в техникуме пряталось такое богатство – ряды ценных с ятями книг. Страницы – хрупкие, желтые, пахнущие стариной. Листала я их бережно, боясь повредить. Сколько там было редчайших изданий, которые никого не интересовали! Студенты брали учебники, а сотрудники техникума – свежие только что выпущенные книги и в основном детективы.

Коллектив наш был маленький: две молодые женщины и я. Когда я вошла, Вера (заведующая) и Зина пили чай.

– Присоединяйся, – пригласила меня Вера.

Произнесла она это радушно, а лицо – каменное. Улыбаться она не умела. Мало кто умел. Внешне она – пончик. Фигура, щечки, губки – пухленькие, но в меру. Роста невысокого, чуть выше Степана. Слегка прихрамывала, но это не убавляло ее привлекательности. Чистое без единого изъяна лицо, красный ротик, отполированные ноготочки, яркая одежда – прямо куколка.

Я присела, довольная, что можно слегла побездельничать. Штамповать учебники не хотелось. Их только что привезли и ими был завалена вся библиотека. Как обычно, Вера и Зина оживленно обсуждали противоположный пол. Обе жаловались на то, что в период ухаживания мужчины – само обаяние, а в браке – зануды, неряхи и никудышные в постели. Вера была осторожней в своих излияниях, супруга своего не ругала, говорила, что рассуждает о мужчинах в целом, а Зина нисколько не стеснялась. Про ее благоверного мне было известно абсолютно все, словно я сама с ним жила. И, когда он, робкий и симпатичный дядечка, приезжал за ней, мне было неловко на него смотреть – как будто я подглядывала за ним в замочную скважину. Я знала все его дурные привычки и всякие интимные подробности.

– Он так шумит во время этого дела, что я боюсь, что соседка услышит. Она, небось, ухо к стене прикладывает. Жуткая сплетница! – делилась Зина и в этот раз.

– Да уж эти хрущевки, все слышно! У нас соседка ничуть не лучше, подходит утром и с такой подленькой улыбочкой: «Ты что, вчера с мужем повздорила?», – сказала Вера и, обернувшись ко мне, спросила: – Картина-то твоя так и не нашлась?

– Пока нет.

– Я ж говорю: это твои соседи. Украли, как пить дать!

– Вряд ли это они.

– Кто же еще?

– Не знаю.

Я и впрямь понятия не имела, кто стащил мою живопись, но почему-то не сомневалась, что ее вернут. «Наивная ты, – говорила Вера, – украденное не возвращают».

Она ошибалась – иногда возвращают. Так было до этого год назад в Литве.

Городок Тракай – спокойный, с прелестными магазинчиками, с гладкими озерами, со сказочным красным замком, который я рисовала, сидя на балконе. По вечерам небо и вода становились синего цвета, сливались, и Тракай как будто плыл, покачиваясь, в воздухе. Дом, в котором мы с бабушкой снимали на втором этаже комнату, стоял на берегу. По сравнению с нашей московской коммуналкой – дворец. Условия шикарные: ванная, туалет, плитка, холодильник. Вход отдельный: на балкон вела лестница. Хозяйка брала с нас недорого.

Небо было, как на заказ, безоблачное, и солнце, помогая мне, пока я работала, освещало замок, подчеркивало его цвет, вырисовывало кирпичи, треугольные колпаки на башнях, оконца. Я привезла с собой в Тракай гуашь, кисти, небольшие листы ватмана, а мольберт соорудила из стула: выклянчив у хозяйки две фанерки, я прислонила одну к его спинке, прикрепила к ней лист бумаги, а другую положила на сиденье, покрыла ее толстой картонкой, чтобы не запачкать, и разложила краски. Хозяйка строго предупредила, что, если заметит хоть одно пятнышко на стуле и на полу, мне придется платить. Особой она была сумрачной, смотрела с укоризной, словно я уже измазала все гуашью. Но отличалась хлебосольством: приносила нам кастрюльку с супом, овощи со своего огорода и свежий хлеб. Категоричная и резкая в суждениях, возражений она не принимала. Когда мы спросили, как добраться до барахолки, она заявила, что нечего нам там делать, облапошат нас и обворуют в два счета: спекулянтов и карманников там пруд-пруди. Место это она терпеть не могла, а тех, кто туда ходил, осуждала не меньше тех, кто торговал. Но слушаться ее я не собиралась. Мне не терпелось купить модные туфли, которые можно было там достать.

По утрам, рисуя замок, я накидывала на плечи шерстяной платок. Воздух – с прохладцей. Работать мешал только ветер: качал шаткий стул-мольберт, все опрокидывал, а однажды сорвал с меня платок и бросил на землю. Я посмотрела вниз и увидела мужичка – низкорослого, с неприятной физиономией, с непомерно большими ушами, торчавшими, как ручки сахарницы. Задрав голову кверху, он криво улыбался мне уголком рта. В руке держал мой платок.

– Вот поймал, – сказал он.

– Спасибо, сейчас спущусь, – поблагодарила я.

В эту минуту из дома вышла хозяйка, сердито произнесла что-то на литовском языке и вырвала у него из рук платок. Что ее так разозлило – непонятно.

– Кто это? – спросила я у нее.

– Рабочий, – коротко ответила она.

Наконец, моя картина была закончена. Оставив ее на балконе просохнуть, я пошла в ванную. В нашей московской коммуналке не было ни ванной, ни горячей воды, и мы ходили в общественную баню. А тут такое счастье – лежи себе в теплой воде сколько хочешь! Пока я этим наслаждалась, вернулась бабушка с пакетом яблок.

– Совсем хозяйка нас задарила, даже неудобно, – произнесла она, – а мы обманываем, тайком на барахолку едем.

– Почему обманываем? Имеем право ехать, куда хотим, – сказала я.

Одевшись, я вышла на балкон, чтобы внести картину в дом. Но она исчезла. Ветер в тот день был слабый, вряд ли ее сдул, а уж тем более не мог выдернуть из фанеры кнопки – они валялись на полу. Я оглядела весь участок. Пусто. Вбежав назад в комнату, я спросила бабушку, не видела ли она мой «Замок».

– Какой ужас! Кто же мог так поступить! – запричитала она и так распереживалась, словно украли ее пенсию.

Чтобы ее успокоить, я притворилась, что мне все равно – пропала картина и ладно, еще сделаю. Я решила втайне от бабушки расспросить хозяйку про подозрительного рабочего. Не он ли стащил? В то утро он возился на участке, поглядывая на меня и также косо улыбаясь.

В отличие от тихого и безмятежного Тракая, Вильнюс – шумный, суматошный, многоголосый. На барахолке – толкотня. Торговля шла бойко. Желанные туфли я нашла мгновенно, но, узнав, сколько за них просят, скисла. Накопленных денег не хватало. «Да их у меня любой оторвет», – уперлась продававшая их женщина, когда я попробовала сбить цену. Выручила, как всегда, бабушка. «Считай, что подарила», – отмахнулась она от моего клятвенного обещания вернуть долг и проворчала, что наша хозяйка права: дрянное здесь местечко, обдираловка.

Когда мы вернулись в Тракай, хозяйка с недовольством просверлила глазами мою сумку, из которой выглядывали каблуки купленных туфель, и прочла нотацию о том, что мы поощряем спекулянтов. Дескать, если бы народ был более сознательный и ничего бы у них не покупал, то они бы вскоре вымерли. Отчитав нас, она вручила нам ужин – как обычно, бесплатный.

На следующий день прикатил тот же рабочий. Я подошла к нему. Вблизи он выглядел старше. Кожа на лице пересохшая, как в шрамах, словно он жил в пустыне под раскаленным солнцем. В глазах – не белки, а желтки. Нездоровый вид.

– Вы случайно не видели мою картину? – спросила я.

– Чего? – набычился он.

Накануне нашего отъезда я отнесла хозяйке фанерки. Про пропавшую картину так и не спросила. Зная ее нрав, я предвидела, что она прочтет в этом обвинение в воровстве. А утром, когда я вышла на балкон, чтобы попрощаться с озерами и замком, я обнаружила мою картину. Она лежала на полу. Так это и осталось загадкой: кто и зачем ее взял, почему вернул. И я никак не могла предположить, что ее опять украдут – уже в Москве…

Рабочий день в библиотеке, наконец, окончился, и я помчалась домой к бабушке. Комнатка у нее хоть и крохотная, но уютная, пахнет слоеными пирожками, которые она подогревала к моему приходу. Поужинав, бабушка уселась в кресло со спицами в руках. Поглядывая на экран телевизора поверх очков, она, как всегда, что-то вязала – одевала все наше семейство. Друзей – тоже.

Бабушка вяжет, а я пью чай и смотрю на голую стену, где раньше висела моя картина «Красный замок». Недавно она снова загадочно пропала. Но я чувствовала, что она вернется. Я живо помнила каждый штрих, каждое движение кисти. За этот год мой замок засветился, поалел и как будто плыл по синей воде, как и замок в Тракае. Гуашь не пожухла, как я беспокоилась. «Теперь сделаю маслом и на большом холсте», – думала я, зная, что это пока лишь мечта. В комнате с трудом повернешься, холст сюда не вместится, да и бабушка не выносит запах скипидара. Пока я воображала свою будущую мастерскую – просторную, светлую, со множеством окон, с прочным мольбертом, а не хлюпким стулом, в коридоре началось какое-то движение.

В коммуналке стены тонкие и «прозрачные». Все звуки и привычки соседей известны. По шагам определяешь, кто идет и куда – на кухню или в туалет – и сколько времени там пробудет. В этот раз в коридоре происходило что-то тревожное. Мы с бабушкой вышли. Там стояли заплаканные Фрося и беременная Клава – тростиночка с вытянутым бледным лицом, внешне – девочка. Ее часто принимали за школьницу и охали: «Надо же, сама еще ребенок, а собралась рожать!».

– Умерла наша бабуся, отмучилась бедная, – всхлипнула Фрося.

Позже, когда мы все, погоревав, разошлись по комнатам, моя бабушка легла спать, а я разложила складное кресло-кровать, на котором она до этого сидела со спицами, и распахнула окно. Перегнулась через подоконник и вдохнула июньский воздух.

Кузнецкий мост был тих, безлюден и в белом пуху – тополь цвел, как безумный. Пушинки залетали во все углы комнаты, и по утрам мы с бабушкой выгребали их оттуда веником. Тут из-за поворота вынырнула машина и остановилась перед нашим домом. Из нее вылезла пара мужиков, они вошли в наш подъезд, позвонили в дверь. Фрося открыла, повела за собой. Я слышала шум, возню, сиплые голоса. Потом Фрося защелкнула все задвижки и, причитая, потопала назад к себе, а эти двое вынесли что-то из подъезда – вроде как завернутый в белую тряпку сверток. Открыли багажник и швырнули внутрь. Свет от фонаря упал на сверток, пока он летел в машину, и я обомлела. Это было маленькое высушенное тельце в ночной сорочке.

Затем эти мужики вытащили сигареты. Покурили, поплевали на тротуар и уехали.

Меня потрясло не только, как тело несчастной старухи пролетело в воздухе в белом, словно привидение, но и какого размера оно было. Превратилось в палочку после ее смерти. Или всегда таким было – пряталось внутри ее балахона. А ведь когда-то десятилетия назад это тельце, молодое и упругое, кто-то обнимал и любил. Теперь же его кидают в багажник, как бревно.

Растревоженная, я легла спать. И всю ночь снилось, как бродит по коридору в обнимку со стулом горбатая тень. Никого не трогает, ни на что не жалуется, молча пережевывает свои горести и мысли.

Через неделю обстановка в нашей коммуналке изменилась – въехали Клава и ее муж Кем. Он сразу же взялся за дело. Ввинтил новую лампочку, радостно осветившую наш тусклый коридор, все почистил, починил и установил над кухонной раковиной бачок, который наполнял спозаранку подогретой водой. Кем был веселый, энергичный, быстрый. По-русски говорил с той же бешеной скоростью, как и печатал – работал переводчиком. И, если бы не сильный акцент и кофейного цвета кожа, его вполне можно было бы назвать русским. Одеждой он не выделялся, зимой ходил в тулупе и шапке-ушанке. Со спины походил на одного из наших дворовых, особенно если шел, пошатываясь, под градусом. Его присутствие оживило мрачноватую коммуналку. На смену скрипу ползущего по полу стула пришли другие звуки – более приятные.

Без разногласий, мирно мы прожили месяца полтора, пока не умер наш сосед. Про него мало что можно сказать. Видели мы его редко, он в основном сидел у себя взаперти и напивался в одиночестве. Едва его похоронили, как началась борьба за освободившуюся комнату – точнее, за «чулан» с полчищем клопов. По непонятным причинам эти вампиры скопились именно там. Входишь к соседу и начинаешь чесаться, как сумасшедший. В результате к нему перестали заходить, да и смысла не было – он вечно в отключке, а ему эти твари не мешали, алкоголь убил чувствительность к их укусам.

Поначалу всех объединило беспокойство, что въедет чужак и разрушит нашу коммунальную идиллию. Кем проявил невероятную прыть: бегал по разным инстанциям и добился (чудом или блатом, не знаю), чтобы к нам никого не вселяли. Добился с той же быстротой, с какой делал абсолютно все. Благодаря его стараниям комнату отдали под общее пользование. Все вздохнули с облегчением и забили ее вещами. Кем внес свой рабочий стол и книги, а моя бабушка скромно втиснула в угол шкафчик с домашней утварью. Из-за этого шкафчика и началась война.

Кем занимался переводами сутками. Печатал все ночи напролет. «Тук, тук, тук!» – доносилось из-за стены. Когда он работал днем, входила бабушка взять что-то из посуды. Через полчаса она возвращалась, ставила назад. Уходила, опять входила. Это раздражало Кема – вторжения ему мешали. Как-то, не выдержав, он рявкнул на нее. Бабушка надулась и из принципа – общая же жилплощадь! – стала чаще наведываться. Он рявкнул посильнее. Тогда возмущенная бабушка заявила, что он барабанит по клавишам по ночам и не дает нам спать. Кем вскочил со стула и вытолкал ее за дверь. Бабушка схватилась за сердце, жалобно вскрикнула: «Оля, помоги!» Я примчалась, набросилась на Кема. «Ты вообще живешь здесь без прописки!» – заорал он.

С тех пор мы с ним не болтали больше на кухне, не обменивались приветствиями, сталкиваясь в коридоре, а враждовали. Крича, что я не имею право пользоваться их телефоном, он выбивал у меня из рук трубку. Назло выливал из бачка теплую воду, а туалет оккупировал. Чтобы не скучать, сидя подолгу на унитазе, прихватывал с собой журналы. «Не прописана, убирайся отсюда!» – вопил он. Бабушка нервничала, Фрося – тоже, но не вмешивалась, а Клава не замечала, что творится вокруг – была на сносях. Когда она родила, все поутихло. Кем, счастливый папаша, перестал вырывать у меня телефонную трубку, не сидел часами в туалете и вновь сиял улыбкой. На фоне кофейного цвета лица его белые зубы аж сверкали. Однажды, когда бабушка отправилась в театр, он явился с бутылкой вина.

– Давай мириться, – предложил он и покосился на кастрюлю на столе.

– Давай, – обрадовалась я и угостила его борщом.

Русскую кухню он любил, особенно супы. Ел с той же скоростью, как работал и жил – через несколько секунд тарелка была пуста. Довольный, он налил себе вина. Мне тоже плеснул, хотя я отказалась, и предложил тост за дружбу. Бутылку он прикончил одним махом и, охмелев, разоткровенничался. Вспомнил прошлое, как познакомился с Клавой, как ее родственники старались их разлучить. Обид у него накопился целый ворох.

– Родственники эти тупые, расисты, они и сейчас меня ненавидят, – завершил он свою речь.

– Ничего подобного, – возразила я. – Фрося хорошо к тебе относится.

– Чего ты ее слушаешь! Она – лицемерка и все врет. Думаешь, она на самом деле переживала, когда ее бабка умерла? Радовалась, что той больше нет.

– А ты не радовался? Вам же с Клавой комната досталась, – не удержалась я, забыв, что перемирие – хрупкая штука. Он мгновенно вспылил.

– Что в этом такого?! Каждый устраивается, как может. Ты тоже здесь, а не у своей матери живешь. Знала бы, как моя теща тебя обманывает, не защищала бы ее! Эти деревенские только с виду лопухи, в два счета обведут тебя вокруг пальца!

– Ну и как она меня обманывает? – не поверила я.

Не ответив, он сказал, что пора приниматься за работу, и ушел.

Наши отношения после этой стычки не испортились, как я ожидала. Он был по-прежнему приветлив, любезен, пакостей не говорил. А однажды так даже попытался меня поцеловать. И, к моему удивлению, не обиделся, когда я его оттолкнула. Рассмеялся и ушел. Видимо, решил, что худой мир лучше войны. Моя бабушка пришла к такому же выводу и согласилась переставить свой злосчастный шкафчик в коридор. Так дружелюбно без всплесков ссор прошло полгода. Потом я оттуда уехала, а до этого неожиданно постучала в дверь Фрося. В руках она держала мою картину «Красный замок».

– Твое? – спросила она.

– Да, – захлебнулась я от радости. – Откуда это у вас?

– Нашла в сундуке нашей бабуси, она там сухари держала и всякое старье. Как-то раньше не доходили руки разобрать, а вчера взялась, гляжу, а там на дне это лежит. Я вроде это у тебя видела.

И я вспомнила, как старуха молча вкатила к нам в комнату свой стул и, застыв посредине, уставилась на мой замок. Дверь мы редко запирали. Наверное, она потом вернулась и содрала живопись со стены, хотя как ей удалось дотянуться – неясно. Не исключено, что Фрося все знала, а признаваться было неловко. Не это ли имел в виду Кем, когда говорил, что она меня обманывает? Да нет, все выдумал. Хотел насолить теще. Но зачем картина понадобилась старухе, можно только гадать.

Я до сих пор помню ее, бредущую со стулом, ставшим частью ее разрушенного возрастом тела. Помню, как она, маленькая в белой распашонке, словно новорожденная, летит в воздухе. Летит в другой мир, где она опять молодая и кем-то любимая…

Вскоре коммуналка эта распалась. Дом забрало какое-то учреждение и всех расселили по разным местам. Фросю и ее семейство я больше не видела.

Веру и Зину тоже больше не видела, всего пару раз по телефону разговаривала. Из библиотеки я вскоре ушла. Мой последний день совпал с субботой. В техникуме, кроме меня и Степана – никого. На улице – «мороз и солнце, день чудесный». Торчать в здании, тем более холодном, не хотелось. Уговорив себя, что, раз я уволилась, не велика беда удрать на час раньше, я все заперла и пошла к Степану отдать ключи. Он сидел в коридоре на своем любимом стуле, который то выносил на улицу, то втаскивал назад внутрь. Лукаво посмотрел и, ничего не сказав по поводу того, что я ухожу раньше, взял ключи. А после моего ухода пришла с цветами и тортом Вера. Хотела проводить меня с почестями. Увидев, что меня нет, обиделась, угостила тортом Степана и уехала. Не догадываясь, что поймана с поличным, я спешила домой. Шла и представляла, как скоро окажусь в тепле, как мы с бабушкой будем пить горячий чай, есть пирожки. Они так вкусно хрустели во рту, а под ногами хрустел снег, мерзли руки в варежках. Город был ледяной, как у Лажечникова…