Ирина ЕРМАКОВА

 

Поэт, автор семи книг стихов и многочисленных журнальных публикаций. Стихи переведены на шестнадцать языков. Лауреат премий «Московский счет» (2007), «Antologia» (2007), международной поэтической премии «LericiPeaMosca» (Италия, 2008) и других литературных премий.

 

 

ДЛИННОЕ ВРЕМЯ

 

 

*  *  *

 

Время длинное, длинное, как вода.

Вот бы сидеть над этой водой всегда.

Вот бы под этим деревом и сидеть.

Просто сидеть и в воду эту глядеть:

 

как горит песок невидимый на дне,

как звенит серебро-золото в волне,

как меняет цвет разносторонний свет,

и со всех сторон птицы летят ко мне.

 

Облепили так трепетно, ровно я –

голова-руки-ноги – гармония,

словно сейчас возьмутся на мне сыграть,

будто им нет во мне никаких преград.

 

Хорошо сижу. Нет у меня врагов.

А проплывёт что-нибудь вдоль берегов –

птиц разногласных крепко собой держу –

только пернатый шорох по камышу.

 

Стукну затылком по дереву: уф, уф.

Все мы смешны, когда разеваем клюв.

Уф – как трещат пёрышки. Уф – тишина

перистая. И времени – дополна.

 

 

*  *  *

 

Незрелый август отрывает плод.

И плод, щеками толстыми сверкая,

невидимое время рассекая,

без тормозов по воздуху плывёт.

 

В нём тикает неслышимый завод.

На нём прозрачно кожура тугая

пульсирует, а жизнь кругом такая,

что только зацепи, и всё взорвёт.

 

А плод глядит в себя, не замечая,

как на земле трепещет каждый лист,

рассеянно холодный свет вращая,

поёт себе, зелёный аутист.

 

Душа растёт в почти ненужном теле.

Так происходит жизнь на самом деле.

 

 

*  *  *

 

Туман поднимается с тёмной воды

белея

и руки разводит укрыть от беды

смывая предметы сливая черты

как будто одна на земле я

 

А там за туманом за мутной стеной

в блестящей

в случайно отбившейся капле одной

растёт океан и молотит волной

невидимый свет настоящий

 

Но шума не слышно но он впереди

но к солнцу и грому и вою

так рёбра подпрыгивают в груди

что кажется – сможешь сквозь стену пройти

навылет

на вольную волю

 

 

*  *  *

 

прогибает волны ветер взлётный

может и не ветер дело к ночи

может это дух такой свободный

бесится и правит как захочет 

 

дразнит пальму и она раскрыла

раскатала грузные ветрила

рвётся-машет ворох перьев чёрных

лампочки в гирляндах рассечённых

вспышек перевёрнутые лица

море злится

в нём кипят чернила

 

сколько ни ломай за веткой ветку

сколько ни дрожи огнями в кроне

как ни отрывайся – вяжут корни

это можно только человеку

ночью

моря буйного на фоне

 

человек всё легче с каждой датой

всё прозрачнее с минутой каждой

он глядится в беглый блеск мазута

золотого на волне горбатой

думает волнуясь: вот минута

или не минута но однажды

станешь духом и взлетишь отсюда

 

 

*  *  *

 

Продираешь глаз: ну и ночка была!

Как же я долго спала – так, что успела

прорасти насквозь. В поле – тела, тела

крепко прошиты травами ржавострела.

 

Солнце всплывает. Ворон взлетает. От

мёртвой воды ломит весёлые кости.

Близкий ручей размыленный сор несёт,

в розовой пене – вести, ветошки, грозди.

 

Солнце зависло. Ворон кружит ещё

с алюминиевой солдатской кружкой в клюве.

От живой воды больно и горячо.

А говорил – никто никого не любит.

 

Вечно врёт, а краснеют – щёки рябин.

Грузных, предзимних, в частой поклёвке с граем.

Собираешься с миром. Уходишь – один.

Возвращаешься, а мир неузнаваем.

 

Тесен между столетиями проход.

Вроде и лица те же, а всё иначе.

Солнцем сентябрьским подначен, шиповник цветёт,

белый, как первый день после мёртвой ночи.

 

 

СВЯТКИ

 

Нет, не о смерти. Всё с ней и так понятно –

детская дрессировка, всегдаготова.

Не о слезах – не зазовёшь обратно.

Просто скажи: Лёша. Наташа. Вова.

 

Бабушка Соня. Глебушка. Миша. Нина.

На табуретке. В кухне. Сижу живая.

Таня и Толя. Внятно. Медленно-длинно,

бережно-бережно по именам называя.

 

Как вы там, милые? Дробь и погудки горна.

Холодно вам? Здесь у нас – дождь и святки.

Саша и Саша. Плавится шёлк у горла.

В  слёте дружинном. В святочном беспорядке.

 

В долгоиграющих праздниках столько света,

столько огней, жалящих именами,

ёлки горят – словно жизнь до корней прогрета

и никакой разницы между нами.

 

Ночи идут строем, вьются кострами.

 

Даты и даты. Звёздочки именные

пристально кружат в здешних кухонных кущах.

Столько любви вашей во мне, родные, –

хватит на всё. Хватит на всех живущих.

 

 

*  *  *

 

…Эрос Танатосу говорит: не ври,

у меня ещё полон колчан, и куда ни кинь –

всякая цель, глянь – светится изнутри,

а Танатос Эросу говорит: отдзынь!

 

Эрос Танатосу говорит: старик,

я вызываю тебя на честный бой,

это ж будет смертельный номер, прикинь на миг…

А Танатос Эросу говорит: с тобой?

Ты чего, мелкий, снова с утра пьян?

Эрос крылышками бяк-бяк – просто беда.

 

А у Танатоса снова чёрный гремит карман, 

он достаёт и в трубку рычит: д-да…

и поворачивается к Эросу спиной,

и в его лопатке тут же, нежно-зла,

в левой качаясь лопатке, уже больной,

огнепёрая вспыхивает стрела.

 

 

ПЕРЕКРЁСТОК

 

Двойного зренья фокус точный

разводит я на я и я –

привычный мир и мир заочный, –

двоится жажда бытия.

 

Так, с двух сторон гонима жаждой,

я перекрёсток рассекла,

таксиста глас многоэтажный,

вой тормозов и бой стекла.

 

Мигает глазом цвета пекла

свернувший шею светофор,

гудят гудки, ты что, ослепла? –

кричит испуганный таксёр.

 

О нет! – мне видно всё отсюда:

и горний ток, и дольний рёв –  

как в точку сдвоенное чудо

на перёкрестке двух миров.

 

 

*  *  *

 

Так низко небо, что нахлобучив

облако это, вроде панамы,

несёшься, а следом другие тучи,

сверкают пятки, гремят карманы,

мчишься от ливня, в карманах галька,

припомнишь каждый найдёныш-камень,

тяжесть земная, а бросить жалко,

и пены месиво под ногами,

дико и пусто на длинном пляже,

сдёрнешь панамку и, кажется, недо-  

бежишь, споткнёшься, волна размажет,

и вдруг взлетаешь, – так близко небо.

 

 

*  *  *

 

Лето Господне. Луч на плече. Жара.

(воздух течёт – хоть выжимай платье)

В доме радость – гостья! переполох с утра:

– Знаешь, Маша, ты мне теперь сестра.

– Все мы сёстры!

– Некоторые – братья.

 

Их тела прозрачны. Тени прошиты светом.

Каждая – носит в себе сына.

– Человек – это глина.

– И дух!

– Дух и глина.

(сыновей убьют – но они не знают об этом)

Они болтают, пьют лимонад, смеются.

(о Утешитель всех сокрушённых сердцем)

Кудри одной морем червонным льются.

Косы другой – крупная соль с перцем.

 

– Лиза, смотри, какие вчера браслеты

подарил мне Оська – яхонт на изумруде!

(лёгкость моя – летняя лёгкость где ты)

Солнце на крыше, что голова на блюде.

Тень на стене сложилась крестообразно.

На столе лукум, орехи, гроздь винограда

в каплях розовых, луч в разломе граната.

Чудятся дальние громы, а небо ясно.

 

Первая – девочка. Вторая – почти старуха.

Над головами их по горящей сфере.

– Слушай, Маш, а он… он тебе верит?

Верит Иосиф, что… от Святого Духа?

 

Что такое две тысячи лет?

Глоток лимонада.

Миндаля ядрышко в сахарной пудре липкой.

Две слепых минуты.

И тёмная ночь над зыбкой

(сумки-шуба-шапки-валенки – из детсада

на руках – ангина – градусник на пределе

человек – дух дух дух – дух и глина

скорая – заблудилась где-то в метели

Боже – не оставляй моего сына).

 

Усмехнулась Мария. Сияет Елизавета.

Луч сломался. Лица подсвечены снизу.

Тонет солнце за кровлями Назарета.

И родится Свет. Но прежде – Свидетель Света.

 

Красноглазый голубь разгуливает по карнизу.