Александр КИРНОС

 

Родился в 1941 г. Окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Военный врач-хирург. После демобилизации живет и работает в Москве. Автор книг стихов и прозы: «Дорога к храму», «Поговорим», «Мидреш», «Тыча». С 2004 года издатель и соредактор альманаха «Складчина». Стихи и рассказы печатались в литературных альманахах России и Израиля. Член Союза писателей Москвы.

 

 

СОЛОВЕЙ МОЙ, СОЛОВЕЙ

Из цикла «Будни авиационного гарнизона времён застоя»

Рассказ

 

– Так, раздолбаи, сколько я буду вас ждать? Становись! – круглый, маленький, подвижный, как ртуть, подполковник Росляков перекатывался на коротких ножках перед неровным строем парашютистов, закончивших укладку парашютов и терпеливо приготовившихся выслушать нудный, набивший оскомину, инструктаж.

Сонин слушал вполуха, за долгие десять лет работы врачом авиационного полка он наизусть знал всё, что говорил начальник ПДС, (1) и ждал только его завершающей команды: по лодкам!

Росляков был из поморской семьи и до службы в армии промышлял рыбной ловлей.

– Нас с Севера, – обычно говорил он после первого стакана, уставив в свежего собеседника пронзительно-синие бусинки глаз, сияющие сапфирами на кирпично-красном, похожем на бугристую картофелину, лице,  – нас с Севера без блата только двое за всю историю Расеи в Москву попало, Михайло Васильич и я. – И пока озадаченный собеседник пытался сообразить, кто же это такой – Михайло Васильич, он наливал второй стакан и, наклонившись к слушателю, продолжал: – Ну, так Ломоносову легче было, увязался за обозом с рыбой и прямо в Первопрестольную и дотяпал, а меня помотало по гарнизонам, будь здоров, помотало, как лодку в моряну.

Но сегодня ухо Сонина уловило нечто необычное.

– А с вертолёта прыгать сложно. Дверь по широте узка, внизу яма трёхметровая торчит, а земля не пух – …ешься и … здравия желаю, – с нажимом  инструктировал Росляков.

– Савватий Иванович, ну как вам не стыдно, – ведь здесь девушки, – звонкий голос Кати Орловой оборвал песню Рослякова на самом взлёте.

– Этта, кто этта здесь девушка, кто, я тебя спрашиваю? – Росляков подкатился к Кате и, привстав на цыпочки, чуть ли не подпрыгивая, пытался заглянуть ей в глаза, но стройная, худенькая Катя, которая была на голову выше Рослякова, встала по стойке «смирно» и смотрела  поверх его головы.

– Что это с ним? – шёпотом спросил Сонин, стоящего впереди него, щедро обсыпанного веснушками увальня Сизова. Смешно переваливающийся при ходьбе, с вечно полусонным, похожим на тюленью морду лицом (сходство довершали редкие смешные рыжие усы), в воздухе он преображался. Легко и изящно входил в вираж; сальто, что переднее, что заднее – крутил просто бесподобно; полный комплект безукоризненно отрабатывал меньше, чем за девять секунд, но на земле постоянно дремал, и все привыкли к тому, что его желтоватые глаза были прикрыты подрагивающими белёсыми ресницами, и никто посторонний никогда в жизни не мог бы предположить, что Лёшка Сизов – лучший акробат сборной.

– Да Катька – опять вернулась в полтретьего ночи, вот он и бесится, – почти не разжимая губ, ответил Сизов.

– Можа, некоторые, особливо, девушки, думают, что земля – пух, вот и прохлаждаются до третьих петухов, водку пьянствуют, а кто прыжки прыгать будет, кто, я вас спрашиваю, Алябьев?

Вопрос был явно риторическим. Алябьев в строю не просматривался, и где он был, не знала даже Катя, поджидавшая его до утра.

Алябьев – лётчик, списанный из истребителей за неоднократные нарушения дисциплины, плотно сбитый, похожий на стоящий в кабинете начфина сейф, – полтора в кубе, – так с опаской, зная вспыльчивый нрав и тяжёлую руку, поддразнивали его друзья, исчез с вечера и так и не появился до начала прыжков.

Было уже шесть часов утра, техник звена капитан Шубин на грязно-зелёном «ИЖе» с коляской, завершив предполётный осмотр, скрылся за капониром, небо над аэродромом было нежно-бирюзового цвета, только высоко-высоко медленно проплывали лёгкие перистые облака. Командир вертолёта уже сидел в кабине Ми-4 и готовился к запуску двигателя, а лётчик-штурман Сорокин, не торопясь, подошёл к Рослякову и передал метеопрогноз. Росляков, не глядя, сунул его в карман.

– Вы бы посмотрели для порядка, товарищ подполковник, – сказал Сорокин.

– Да  что там смотреть и так понятно – штиль, видимость мильён на мильён, – бросил через плечо Росляков, но всё же достал листок, взглянул на него и удивлённо присвистнул.

– Командир, чего там? – спросил Сизов.

– Да вот, выше восьмисот метров метеобоги ветерок обещают.

– Свежий?

– Порывами до двадцати метров в секунду, – сказал  Сорокин.

– А ниже?

– А ниже штиль.

– Ну и где будете выбрасывать?

– Тебя, – Сорокин  посмотрел на Сизова, – в километре, а его, – Сорокин кивнул на Сеню Кантора, который стоял крайним справа, и которого было едва видно из-под надетых на него основного и запасного парашютов, – километрах в полутора, а, может, и в двух.

Сеня Кантор, маленький белобрысый паренёк из Могилёва, ростом метр пять с кепкой и весом мухи, уже полгода возивший на «газике» Рослякова и мечтавший стать парашютистом, каким-то чудом сумел уговорить его, и грозный Савватий Иванович сжалился нал ним и разрешил совершить один прыжок. Для прыжка Сене выделили ПД-47, десантный парашют с громадным куполом, который управлялся подтягиванием строп. Строп было много, но все они сходились в четыре пучка, два передних и два задних и, выбирая тот или иной пучок, можно было развернуться в воздухе и как-то противодействовать сносу. Но главной задачей этого парашюта было доставить тяжело экипированного бойца в целости и сохранности на землю. А куда? Это уж кому как повезёт.

Члены сборной прыгали на новых Т-4. Эти произведения искусства предназначались для прыжков на точность приземления, в куполах было несколько щелей, а стропы стягивались в два клеванта (узлы, оснащённые деревянными бобышками), на которые легко ложились пальцы парашютиста. Легкое потягивание за клеванты изменяло геометрию купола, и парашютист то стремительно снижался, то плавно, как ястреб,  кружил над аэродромом, по одному ему известным приметам определяя момент, необходимый для приземления. Сонин больше всего любил смотреть, как приземлялись парашютисты, стараясь попасть каблуком тяжёлых шнурованных ботинок в белый десятисантиметровый кружок посреди площадки приземления, трёхметровой ямы с песком.

 – Ладно, – Росляков ещё раз осмотрел строй, подошёл к Кантору, проверил, как застёгнуты парашюты. – По лодкам, – скомандовал он, – а вы, товарищ капитан, – обернулся он к Сонину, – выясните, где Алябьев.

У Алябьева с Росляковым отношения были непростые, прямо скажем, сложные были отношения. Росляков не сразу стал начальником ПДС полка. В юности он тоже был истребителем, участвовал в братской помощи корейскому народу, был сбит, успел катапультироваться, по счастью приземлился севернее тридцать восьмой параллели и в плен не попал, но во время приземления повредил спину и был списан из лётного состава. После выздоровления он сумел зацепиться за должность начальника ПДС полка, а сейчас исполнял обязанности начальника ПДС округа. 

Алябьева, отличавшегося нравом крутым и бесшабашным, списали в транспортную авиацию из истребителей после очередного загула, и всё бы ничего, но Алябьев оказался ещё и парашютистом со стажем, и Росляков, давно и безуспешно оказывающий недвусмысленные знаки внимания официантке лётной столовой и члену женской парашютной сборной команды округа Катюше Орловой, которая эти знаки внимания не отвергала, но и не поощряла явно, вдруг заметил, что Катюша как-то по-особенному относится к новому члену команды. Хотя Алябьев почти не обращал на Катю внимания, Росляков, втайне подозревая соперника в успехе, ревниво отслеживал его перемещения в треугольнике – гарнизон, аэродром и посёлок Верхушки, где жила Катя.

В гарнизоне только Росляков и Алябьев были счастливыми обладателями последней модели «Волги» с оленем на капоте, а так как машины были одинакового молочного цвета, да и номера почти совпадали, у Рослякова 35–53, а у Алябьева 53–35, то зачастую гарнизонное радио ОБС одновременно приносило вести о загулах мужей их жёнам, при этом каждое нарушение морального кодекса строителя коммунизма естественным образом удваивалось, а так как основным гулякой был Алябьев, но исключительно ревнивой была жена Рослякова, то и доставалось больше ему, благо поводов для ревности Алябьев предоставлял с лихвой, не то что на двоих, на десятерых бы хватило.

При этом, устроив мужу дома такой скандал, после которого багрово-красный крепыш Росляков одну за другой высаживал полпачки сигарет и в буквальном смысле слова становился сизым, Лора Окаяевна (так за глаза звали в гарнизоне медоточивую, амбициозную, завистливую сплетницу Лору Николаевну, жену Рослякова, работавшую старшей медсестрой в гарнизонном госпитале) выходила на прогулку и со всеми встречными обстоятельно делилась своим сожалением о безнравственном поведении Алябьева.

– Ведь вы знаете, – понижая голос, почти шептала она, – Алябьев, собственно говоря, не так уж виноват в своих проступках, ведь то, как ведёт себя Ниночка, это ведь… ну, кто это может выдержать... Но ведь он постоянно подставляет моего Саввушку, а мой Саввушка просто святой, но и он ведь может сорваться, я с трудом его удерживаю, с таким трудом.

Жена Алябьева, Ниночка, не уступала мужу в лихости и незаурядности попыток насладиться эфемерными радостями жизни: то её заставали в кочегарке, где она задушевно пила портвешок с солдатами, то какие-то сомнительные типы вынимали её из коляски мотоцикла у ворот гарнизона и, аккуратно посадив на бордюр около КПП уезжали, то она выпрыгивала из окна второго этажа кирпичного грязно-жёлтого ДОСа, где у них с Алябьевым была восемнадцатиметровая комната в коммуналке. Случалось это, когда озверевший от художеств жены Алябьев запирал её в комнате на ключ, а ей надо было срочно опохмелиться.

В общем, Нинка была той ещё оторвой, притчей во языцех всех женщин гарнизона, независимо от их возраста и положения. Работала она продавщицей в гарнизонном магазине, за словом в карман не лезла, и, когда однажды бледная, тонная, жеманная, претендующая на статус гранд-дамы, жена Рослякова покровительственно попросила её: «Ниночка, замените мне, пожалуйста, эту курочку на другую, нетоптаную», –  сверкнув глазами, метнулась в подсобку и аккуратно выложила на прилавок истощённого, синего, как будто из концлагеря, курёнка.

– Что это, Ниночка? – тонкие, выщипанные в ниточку бровки Лоры Окаяевны взметнулись вверх.

– Как «что»? Вы же просили нетоптаную курочку, а кто же её такую, – и Нина пренебрежительно перевернула курёнка жалким тощим гузном кверху, – какой же петух её топтать будет?

После этого у Савватия Ивановича, наверное, как решили на сходке у гаражей мужики,  действительно сорвало резьбу и он однажды позвонил местным орудовцам, с которыми не единожды распивал массандру, и попросил их внимательно проверить водителя «Волги 53–35». 

– Ну, бойцы и остановили Алябьева, возвращающегося из города субботней ночью, был он в плепорции, то есть вести автомобиль мог, а выйти из-за руля – это уже нет, но когда его попытались насильно вытащить, кое-кого таки приложил, – с восторгом рассказывал Сонину одессит Жора Рудой, худенький старшина сверхсрочник, который был радистом в экипаже Алябьева.

Так это было или нет, то есть как разбирался Соловушка (это было второе прозвище Алябьева, большинство загулов которого кончались тем, что он брал в руки гитару и, подыгрывая себе, насвистывал арии из опер) с ментурой, точно установить, конечно, не удалось, но Алябьева задержали, и дело докатилось аж до гарнизонной парткомиссии. 

Это спустить уже было нельзя, отношения жён – это их дело, и по неписаному мужскому кодексу никак не должны были отражаться ни на служебных, ни на иных отношениях мужчин, каждый нёс свой крест сам, и Резо, (так друзья звали отчаянного бабника, высокого, гибкого, черноволосого красавца Гришу Резникова, близкого друга Алябьева) разработал изощрённый план мести. Зная ревнивый нрав Лоры Окаяевны, он  примерно через месяц после описанных событий подговорил Алябьева подъехать ранним утром по свежевыпавшему снегу к гаражу Рослякова и оставить там отпечатки протекторов. Лора, уходя на работу, всегда проверяла гараж, особенно, когда мужа не было дома (а этой ночью он был дежурным по части), и вот у своего гаража она увидела свежие отпечатки шин.

Ей стало дурно, на работу она не пошла, сославшись на приступ мигрени, а мигрень Лоры Николаевны – это было нечто особенное, это была болезнь со строгим, неукоснительно соблюдавшимся ритуалом. Лора Николаевна надевала желто-синий китайский халат с драконами, натирала виски уксусом, накручивала на голову, как тюрбан, махровое китайское полотенце, расшитое райскими птицами, надевала тёмно-красные в мелкую поперечную полоску гетры, ложилась на диван в гостиной и ждала прихода Сонина, которого предварительно вызывала по телефону.

Сонин заставал её всегда в одной и той же позе, которую она, по-видимому, высмотрела в одном из эротических журналов, изредка завозимых в гарнизон экипажами, летавшими в командировку в Берлин или Легнице, что под Варшавой.

Она картинно лежала на диване, правая пола халата была полуоткинута и обнажала полоску кожи между гетрами и длинными шёлковыми небесно-голубыми панталонами, правая рука с зажатым в ней кружевным платочком бессильно свешивалась вниз, подсинённые веки с густо накрашенными тушью ресницами подрагивали. Окна были закрыты плотными шторами, но пятирожковая люстра заливала комнату таким ярким беспощадным светом, что и у здорового человека могла бы разболеться голова. 

 – Ах, доктор, – говорила она слабым голосом, – вы пришли, наконец-то вы пришли, только вы, вы один понимаете меня, и только вы можете помочь мне. Простите меня за мой вид, но я так плохо себя чувствовала, всё случилось так внезапно, что я совсем… я не сумела привести себя в порядок.

Сонин поднимал её руку и углублялся в подсчёт пульса, а Лора Николаевна говорила о том, как она одинока в этой дыре, что её никто не понимает, что она вынуждена жить среди людей малообразованных, что её муж, человек, несомненно, достойный, несомненно, а за недостойного она никогда бы не вышла замуж, её руки добивались такие люди, такие люди, и известный скрипач Н., и выдающийся хормейстер В., и многие другие, но она вышла замуж за Савватия Ивановича,  потому что он настоящий мужчина, и она сразу это поняла, и вот теперь…

– Доктор, включите, пожалуйста, радиолу, там то, что спасает меня, – завершала она свою сольную партию.

Сонин опускал иглу на пластинку, пластинка была всегда одна и та же, этюды Шопена в исполнении Эмиля Гилельса, затем Сонин включал настольную лампу, выключал верхний свет, накапывал в мензурку двадцать капель валокордина (ни в коем случае не корвалола), смачивал тёплой водой полотенце, клал его на лоб Лоре Николаевне и массировал ей биологически активные точки на руках и лице.  Вся процедура вместе с излияниями Лоры Николаевны занимала от десяти до пятнадцати минут. Затем прибегал Савватий Иванович, Сонин уходил, и дальнейшее излечение происходило уже без него.

Но в этот раз, сказавшись больной, Лора Николаевна не вызвала Сонина, а, надев халат и гетры, сделала макияж и дождавшись возвращения сменившегося с дежурства мужа, увлекла его в постель. Это Сонин узнал уже от Савватия Ивановича, который пришёл к нему не столько за советом, сколько от необходимости поделиться своими переживаниями. В то утро Савватий Иванович не был расположен к интиму, он устал и не выспался, но отказать жене не смог.

– Ещё, – шептала Лора, – люби меня ещё, слышишь, я хочу, я требую.

Савватий Иванович рассказывал Сонину, что впервые в жизни он по-настоящему испугался. Когда его подбили американцы, он испугаться не успел, настолько быстро всё произошло. Он услышал хлопок, самолёт клюнул носом и потерял управление, а затем начал беспорядочно падать, в какой-то момент он увидел, или ему пригрезилось, что рядом с ним появился самолёт со звёздно-полосатым флагом на фюзеляже, и лётчик в кабине, повернувшись к нему, опустил книзу большой палец правой руки.

– Ах ты, римлянин грёбаный, – возмутился Савва и попытался восстановить управление самолётом, но это ему не удалось.

Уже перед самой землёй он вспомнил про катапульту и нажал рычаг. Пока слетел фонарь, самолёт потерял ещё несколько спасительных десятков метров, хорошо хоть, что катапульта сработала не тогда, когда самолёт, уже вошедший в штопор, был в перевёрнутом положении, но высоты всё равно не хватило, и уже раскрывшийся парашют не успел полностью погасить скорость падения. Приземление было жёстким и закончилось компрессионным переломом позвоночника.

А сейчас он испугался, не за себя, за неё: она была мертвенно бледной с широкими бездонными зрачками, такой он не видел её никогда, даже в медовый месяц. Когда близость завершилась, она преобразилась, деловито подобрала с пола презерватив и ушла на кухню, а спустя несколько минут ворвалась в комнату разъярённой фурией и набросилась на Савватия Ивановича, пытаясь расцарапать ему лицо. Оказывается, она измерила количество спермы в презервативе и, сочтя его недостаточным, решила, что в её руках неопровержимое доказательство измены Николая Ивановича.

–  Я всё знаю, – кричала она, – ты соврал мне, что был на дежурстве, а сам ездил к Катьке, я видела следы от твоей машины, подлец …

– Ну, в общем, что тут говорить, я ведь ни сном ни духом, понять ничего не мог, – продолжал Савватий Иванович, – думал, всё, совсем моя Лорка сбрендила, руки ей полотенцем связал, а что делать, не знаю, и такая тоска взяла, что хоть самому в петлю или в грузовой люк без парашюта. Потом насчёт машины дошло. Думаю, что за чёрт, какие могут быть следы от машины, когда ключи от гаража и от машины у Лорки? Выскочил посмотреть, действительно следы, только между ними и воротами сантиметров тридцать нетронутого снега, ну, тут я и дотумкал, вернулся домой, сгрёб Лорку в охапку, пальто на неё накинул и потащил её к гаражу, а у неё на визг сил уже нет, а всё одно, шипит, как кошка. Ну, приволок я её туда, разъясняю, что и как, а она мне: ну и что, что ключи у меня, ты другие сделал, а я ей: что – следы у ворот стёр и снег набросал тоже я? Опомнись, дурища! Ну, она и сомлела, несу я её домой, а ведь суббота и время уже около двенадцати и бабы разные, конечно, по пути попадаются, и хоть люди у нас, конечно, деликатные, слов лишних не говорят, но ведь зыркают же. В общем, распотешили мы народ, – обречённо махнул он рукой.

Да, непростые отношения были у Рослякова и Алябьева, но куда делся Алябьев, было непонятно. Сонин подошёл к вертолёту, поднялся внутрь и протиснулся в кабину.  Командир вертолёта, Григорий Резников обернулся к нему.

– Летишь с нами, доктор? – спросил он, запуская двигатель.

– Нет, не сейчас, – отмахнулся Сонин и, наклонившись к Резникову, спросил: – Резо, где Соловей?

 – Кто его знает, поищи в Старой Ситне, – ответил тот.

Отправиться на поиски Алябьева Сонин мог только после окончания прыжков, оставлять команду без поста дежурного санитарного транспорта он не имел права, а подменить себя было некем, его фельдшер уехал в отпуск, поэтому Сонин сегодня не мог сделать даже свои законные два прыжка, на которые он, как парашютист-инструктор и врач сборной, имел полное право.

Двигатель взревел, лопасти вертолёта раскручивались вначале медленно, нехотя, затем быстрей и быстрей, и вскоре слились в сплошной сверкающий серебристый круг, по траве вокруг стоянки побежали одна за другой волны. Сонин выскочил из вертолёта и, пригибаясь (знал, что лопасти высоко над головой и не заденут его, но поделать с собой ничего не мог), отбежал к санитарной машине, пытаясь вспомнить на какую из почитательниц исполнительского мастерства Алябьева намекнул ему Резо.

Алябьев, несомненно, был фигурой экзотической и выделялся даже среди прочих незаурядных личностей отдельного транспортного полка, куда сразу после окончания Военно-медицинской академии попал служить врачом Сонин. Были здесь и старые воздушные волки, прошедшие Отечественную войну и долётывающие до пенсии на «дугласах», были и помоложе, такие, как Росляков, понюхавшие пороху в Корее, были и совсем молодые вертолётчики, окончившие Сызранское училище, но основу ведущей первой эскадрильи, составляли переучившиеся на турбо-винтовые самолёты лётчики, пришедшие по разным причинам из истребительной авиации.

Сонин вспомнил, как преподаватель на курсе авиационной медицины полковник Грабчак, делясь своим опытом во время перекура, говорил: «Если лётчик курит, гуляет напропалую каждую свободную минуту, травит анекдоты, то с ним всё просто, следи, чтобы он не зарывался, воспитывай потихоньку, пойми его индивидуальную норму, проводи предполётный осмотр и пусть летает. А вот если он пить перестал, молчит, и взгляд у него стал задумчивым, то за ним глаз да глаз нужен».

В общем, не нравились полковнику Грабчаку лётчики-интроверты, не ждал он от них ничего хорошего.

Но Алябьев не вписывался в привычную схему. Внешне битюг битюгом, а играет на гитаре и насвистывает оперные арии; спирт может глушить стаканами, но анекдоты не травит и глаза всё время невесёлые; вроде бы гуляка, но Ниночку свою пальцем никогда не тронул, хотя напрашивалась она частенько. Пару раз Сонин на общих праздниках слышал, как пела Ниночка под гитару Алябьева, и видел, каким необычным взглядом смотрел он на неё. Голос у Ниночки был удивительный, концертное, богатое обертонами контральто с характерной для много курящего и выпивающего человека хрипотцой.

Вертолёт вырулил на взлётную полосу, набычился, двигатели взревели, и с типичной только для Резо хищной повадкой взлетел, быстро набирая высоту, и через несколько минут превратился в тёмную точку, едва просматривающуюся далеко за поймой реки, а ещё через короткое время Сонин увидел, как намного ниже вертолёта над противоположным лесистым берегом реки один за другим в косых лучах восходящего солнца вспыхнули разноцветные купола парашютов. Тёмная точка скрылась за кромкой леса.

– Куда он потащил Кантора, это уже ведь не два, а все три километра, ведь Кантор не дотянет, плюхнется в реку, и как мне его оттуда вытаскивать? –  пробормотал Сонин.

Но вот через некоторое время тёмная точка вновь возникла на горизонте и стала приближаться, и только белого купола ПД-47 видно не было.

– «Наверное, ветер усилился и Росляков не разрешил Кантору прыгать», –  подумал Сонин.

Вертолёт сделал коробочку над аэродромом и приземлился, из него выскочил Росляков, отбежал в сторону, поднял со стола укладки парашютов бинокль и стал всматриваться в небо. Купола парашютов приближались к аэродрому, и вот уже Сизов, шедший с большой скоростью с наветренной стороны, над самой ямой лихо зажал клеванты, развернулся в воздухе и буквально обрушился на пятачок, сразу после приземления привычным кульбитом погасив скорость падения. Парашютисты приземлялись один за другим, но Росляков по-прежнему смотрел в небо, и все остальные сразу после приземления, не собирая парашюты, тоже смотрели туда же. Только тогда Сонин отвлёкся от стола приземления, и, посмотрев вверх, увидел, как высоко в небе, казалось, что наравне с облаками, плыл белый купол парашюта.

Он подошёл к вышедшему из вертолёта экипажу и дёрнул за рукав Сорокина.

– А, это вы, доктор, – продолжая смотреть в небо, сказал Сорокин. – Понимаете, все прыгали, как обычно, с высоты две тысячи двести метров, чтобы успеть акробатику отработать, а ветер там, на высоте, не двадцать, а все тридцать метров в секунду, ну, Росляков и командует Резе: «Снижаемся и домой», – а Реза пальцем в солдатика ткнул и спрашивает: а этого, малахольного, когда? Не успел Росляков и рта раскрыть, а он, фьють – и за борт. Шустрый оказался.

 

Сонину всё стало ясно. У Сени был первый прыжок и волновался он, наверное, страшно, хоть и виду не показывал. И, конечно, обо всём на свете он забыл, кроме одного, чтобы не струсить, и, когда все выпрыгнули, зажмурил глаза и сиганул. А поскольку прыжок у него первый, то и прыгал он со стягиванием чехла, то есть парашют раскрылся практически мгновенно.

– Чуть хвостовой винт раскрывшимся куполом не захлестнул, – в пандан его мыслям процедил Резников, вечно жизнерадостное лицо которого было непривычно растерянным. – Вот бы тебе работёнки было, – повернулся он к Сонину. – Если бы досталось, конечно.

Сонин только зябко поёжился, представив себе, как вертолёт, лишённый хвостового винта, вращаясь вокруг своей оси, падает на лес.

– Ну что, раз все на месте, съезжу я посмотрю, куда Кантора унесло, – сказал он Рослякову, сел в УАЗ и поехал в направлении Старой Ситни. Пришлось делать крюк километров восемь, чтобы объехать старую узкоколейку, потом они нырнули в поле подсолнухов, узкая дорога вилась среди полутораметровой раскачивающейся стены, бесчисленные золотые солнышки вспыхивали над зелёными стеблями.

Они миновали поле, выехали на хорошо накатанную грунтовую дорогу, и Сонину показалось, что вдалеке, почти на горизонте, странное белое облачко зацепилось за высоченную иву, растущую у поворота дороги на берегу речки Ситенки. Сонин хорошо знал это место, он не один раз с друзьями выезжал сюда на шашлыки и никогда ничего подобного не наблюдал.

Когда они подъехали, всё разъяснилось: огромный купол ПД-47 почти полностью накрыл крону дерева, а под ним метрах в пяти от земли барахтался Сеня Кантор, пытаясь освободиться от лямок.

Сюрпризы на этом не закончились. На повороте дороги лежала корова с уткнувшейся в неё основательно помятой «Волгой», а под деревом в пяти метрах от машины и коровы лежал на спине Алябьев с неестественно вывернутой правой ногой.

После того, как Сонин справился с удивлением, всё дальнейшее было просто. Вначале он занялся Алябьевым, у которого самой серьёзной травмой оказался перелом правого бедра. Сделав обезболивающий укол и наложив на бедро шину Дитерихса, он обработал порезы на голове и руках и перевязал раны, потом они вместе с водителем уложили постанывающего Алябьева на носилки и погрузили в кузов автомобиля. После этого они подогнали машину под висящего на стропах Кантора, почти двухметровый водитель санитарного автомобиля забрался на кузов, обрезал стропы, поймал сомлевшего Сеню, они спустились на землю и закурили. Алябьев пришёл в себя, довольно внятно выругался и тоже попросил закурить. Сонин протянул ему сигарету и сел рядом.

– Понимаешь, доктор, – после глубокой затяжки, сказал Алябьев, – тороплюсь я утром на прыжки, тихо, пар над рекой, и над дорогой тоже туман, такой лёгкий – лёгкий. И вдруг на дороге что-то тёмное. А что это было доктор, а?

– Корова, – ответил Сонин.

– А, – поморщившись, протянул Алябьев – погреться, дурища, разлеглась. Спирту не нальёшь? – не меняя интонации, спросил он.

Сонин налил ему мензурку ректификата, потянулся за водой, чтобы разбавить, но Алябьев покачал рукой, и Сонин влил содержимое мензурки ему в рот. Алябьев выдохнул и, открыв глаза, продолжил:

– Знаешь, доктор, что делает лётчик, когда видит на полосе препятствие? Правильно, штурвал на себя и по газам! Как машина? – чуть помедлив, спросил он. Сонин протянул ему фигурку оленя, которого он подобрал на дороге.

– Ну ладно, – Алябьев потрогал разбитые губы,  – вышиб я башкой лобовое стекло, вылетел на дорогу, полежал немного, очухался малость, попробовал встать – не могу, перевернулся на спину и думаю: вот же б… невезуха. Ребята прыгают, Савва матерится, а я тут лежу, отдыхаю. Вдруг смотрю, ангелочек сверху спускается и прямо на меня. Ну тут я и отвинтился.

 

На следующий день после прыжков Сонин и Росляков заехали в госпиталь навестить Алябьева. Уже в коридоре они услышали гитару, заглянули в палату. Алябьев перебирал гитарные струны, рядом с ним сидела Нина.

– Са-а-лавей мой, са-а-ла-вей, – затопило палату бархатное контральто Нины.

 

 

ПЛЮСКВАМПЕРФЕКТ

Неактуальная старина, объект ностальгии

Рассказ

 

– Доктор, доктор идет, – шустрый, как электровеник, ефрейтор Яша Кац ворвался в варочный цех, на ходу отвесив увесистый шлепок по аппетитному заду поварихи Нюры Антоновой.

Нюра, раскатывавшая тесто для пельменей, замахнулась на него скалкой, и Яшка с притворным ужасом отпрыгнул в сторону и чуть не врезался в объемный живот шеф-повара Мухаметшина.

– Куда ти так торопися? Не надо торописа, никогда не надо, – старшина сверхсрочной службы Мухаметшин пухлыми руками бережно, как арбуз, поймал круглую коротко стриженную Яшину голову, аккуратно повёрнул его к себе. – Вот в сорок первом под Можайском варил я кашу для наших ребят, а вокруг не разбери поимес что делаится, кто стриляит, куда, мине кричат биги, Михалыч, а как биги, каша здесь, ребята там, вернутся, миня нет, каша остыла. На кухне торописа нильзя, никогда нильзя.

– А что потом было-то, товарищ старшина? – вывернулся из его рук Яша.

– А нисего, пириехал гинерал, говорит, есть хочу, покормишь? Я ему котелок с верхом дал, поел он, хороший каша говорит, молодец. 

В столовой все уже не один раз слышали историю о том, как Александр Михайлович кормил самого маршала Жукова. И кто бы посмел в этом усомниться, попробовав хотя бы раз котлеты, которые по четвергам готовил старшина. На эти котлеты в солдатскую столовую съезжалось все районное начальство, приходил даже сам командир полка, пренебрегая командирским залом в летной столовой и вызывая ревность у её заведующей. Сонин тоже уже несколько раз слышал эту историю, он не сомневался в том, что старшина ее не выдумал, но вторую часть считал некоторым преувеличением, поскольку полководец в сорок первом еще маршалом не был.

– Александр Михайлович, завтра приезжает специалист из СЭО, надо подготовиться, – халаты чистые оденьте и полотенца смените, а то совсем засаленные. И все остальное в порядок приведите. Ну, что это такое, в самом деле, здесь же варочный цех, а у вас на столах доски для масла и сыра, – Сонин как-то неуверенно махнул рукой и вышел из столовой.

Последнее время он ощущал постоянную неловкость, встречаясь с преданным, любящим взглядом Мухаметшина.

По долгу службы Сонин должен был снимать пробу пищи в солдатской столовой и следить за ее санитарно-гигиеническим состоянием. Это было довольно нудным и, как казалось Сонину, бесполезным занятием, поскольку добиться чистоты и соблюдения правил гигиены Сонину не удавалось. Правда, кишечных инфекций в части не было, что очень удивляло доктора. Но в один прекрасный день в часть с проверкой нагрянул старший эпидемиолог округа подполковник Авербург, и после доверительной беседы с ним Сонин как-то охладел к этой части своих обязанностей. Авербург провел его по столовой, наглядно показывая, что заражение кишечными инфекциями зависит от качества термической обработки пищи. На глазах Сонина он взял кусочек кала из нужника, смешал его с мясным фаршем и предложил Мухаметшину приготовить котлеты.

Авербург был грозой пищеблока, круглолицый, полный, подвижный, как ртуть, он внезапно исчезал во время проверок и так же неожиданно появлялся, выныривая из какой-то подсобки.

– Ты мыла руки после туалета? – грозно нависал он над Антоновой. – Ну, протяни же мне свои ладони, проверим, жить тебе, иль умереть.

Сонин, не знакомый до этого с манерой общения подполковника с персоналом, с трудом удерживал серьезно-почтительное выражение лица. Ему впервые довелось услышать микст из «ты перед сном молилась, Дездемона» и «к Птибурдукову ты уходишь от меня»

Авербург доставал ватную палочку из пробирки с фиолетовым раствором среды Кесслера, и Нюра, послушно вытянувшая вперед руки ладошками кверху, замирала в священном ужасе. Сцена достигала высот шекспировской трагедии. Авербург протирал тупфером взмокшие Нюрины ладони, зачем-то поднимал его вверх и внимательно рассматривал, затем загадочно хмыкал, вкладывал в пробирку и передавал Сонину. Все это время Нюра старалась не дышать, ее пунцовые лицо и шея медленно бледнели.

 – Учти, Антонова, тебе я доверяю, не обмани доверья моего, – завершал мизансцену Авербург, – иди, трудись и будь благоразумна. 

Не меняя интонации он обернулся к Сонину:

– Единственное, что тебе надо контролировать, лейтенант, наличие кишечной палочки и соблюдение технологии, всё остальное – фуфло.

Александр Михайлович, внешне невозмутимый, с лицом медитирующего Будды, непрерывно перебирал сомнительной свежести полотенце, висящее на его плече. 

Кишечная палочка постоянно высевалась с рук персонала кухни, с фартуков и полотенец, у всех, кроме старшины Мухаметшина, хотя и полотенце и фартук были засалены у него больше, чем у других, и для Сонина эта загадка казалась неразрешимой.

– Михалыч, а что ты стоишь, как не родной, помнишь, как мы под Ясиноватой вошебойку развернули, а твою кухню прямым попаданием накрыло, и ты ко мне прибежал, просил разрешения кашу в автоклавах сварить. А что, и вошь, и микробы одинаково жары не любят, – расхохотался Авербург.

– Пойми, лейтенант, дерьмом, если оно приготовлено по правилам, отравиться нельзя, – втолковывал подполковник Сонину, повязывая салфетку вокруг кителя и тщательно протирая вилку и нож. Мухаметшин подавал котлеты и жареную картошку, приготовленные лично им, жарить котлеты он не доверял никому. 

– Сынок, – после стопки водки и пары котлет подполковник стал менее официальным, – ты себе не представляешь, сколько пищевых токсикоинфекций я видел, и везде одно и то же: нарушение технологии. Скучная материя. Такие, как Александр Михайлович – редкость, бриллиант, его и контролировать не надо, у поваров, как и у хирургов, и у летчиков, врожденный талант. Он ведь со всеми продуктами, прошедшими термическую обработку, работает, как первоклассный хирург, аподактильно, не касаясь их руками, да и ножи у него острее скальпеля. Запомни, сынок, сырые продукты травмировать не надо, а готовые не надо лапать. 

Сонин обратил внимание с какой нежностью смотрел Мухаметшин на Авербурга. От кого-то из сослуживцев он слышал о давней фронтовой дружбе, связывавшей грозного эпидемиолога и шеф-повара, говорили, что они были в окружении, вместе выходили, кто-то кого-то нес на себе.

Вот только одного не мог понять Сонин: почему же не к Авербургу, а к нему пришел с просьбой о помощи Мухаметшин. Сонин тогда и врачом-то был всего без недели год, в болезнях, правда, уже кое-что понимал, но об отношениях между людьми знал мало и уж совсем не был готов к тому, с чем к нему обратился Мухаметшин.

Однажды утром дверь лазарета, где был кабинет Сонина, приоткрылась, и послышалось осторожное покашливание. Сонин встал, открыл дверь, и в комнату бочком протиснулся старшина Мухаметшин. Он неловко топтался у стола, а когда Сонин чуть не силой усадил его на стул, достал платок и протер обильно вспотевшую лысину. Разговорить старшину Сонину удалось с большим трудом. В конце концов, выяснилось, что Александра Михайловича беспокоила мужская несостоятельность. Сонин понимающе кивал головой, ему казалось вполне естественным, что у полного, да что там полного, страдавшего ожирением и одышкой пожилого человека возникли проблемы такого рода. Он уже готов был со всей возможной деликатностью поделиться со страждущим старшиной знаниями, почерпнутыми им в монографии Кона о сексопатологии, в которой постепенное возрастное угасание половой функции представлялось делом вполне обыденным и нормальным, но решил уточнить некоторые детали. Процесс уточнения принес столь ошеломительные результаты, что Сонин долго не мог поверить в то, что услышал. Оказывается, угасанием функции сидящий перед ним сильно пожилой (как представлялось тогда возмутительно юному доктору) человек с оплывшим лицом, обвислым животом и колышущейся грудью считал еженощную трех-черырехкратную близость и больше всего страдал из-за того, что жена, с которой он прожил почти тридцать лет и вырастил трех детей, из-за этого изменила к нему свое отношение. Какой была интимная близость до угасания, Сонин спросить не решался, но разговорившийся Александр Михайлович сообщил ему, что сейчас он исполняет супружеские обязанности вдвое хуже прежнего и, как он думает, его жена именно из-за этого стала себя плохо чувствовать. Ради себя он бы ни за что не решился беспокоить доктора, он же мужчина и как-нибудь сам бы справился со своей бедой. Но вот жена… Собственно, только ради жены он и решился прийти.

– А было семь-восемь раз за ночь? – изумился Сонин. – И каждый день, то есть, простите, ночь?

Александр Михайлович опустил голову и ничего не ответил. Сонин попросил у старшины разрешения перед началом лечения побеседовать с его женой, и на следующий день в кабинет вошла худенькая невысокая женщина с измученным лицом и запавшими глазами. 

Очень скоро Сонин понял, что Фатима Зухриевна элементарно не высыпалась, оттого и вид имела такой несчастный.

Когда Сонин участливо попросил ее рассказать о причинах плохого самочувствия, Фатима Зухриевна, не поднимая головы сказала:

– Устала я доктор, на мне ведь хозяйство, огород, куры, печь. А ведь нада всё делать, как нада, а то Аллах накажет, – Сонин непонимающе смотрел на неё. – К вечеру устаю совсем, а ночью вставать надо три-четыре раза, воду кипятить.

Сонин с большим трудом успел проглотить недоуменное «зачем?», готовое сорваться с его языка.

– Для омовений? – полуутвердительно сказал он.

– Ну да,– облегченно сказала женщина, – омовения нада, молитва надо, потом снова спать ложиться надо.

Сонин пригласил в кабинет Александра Михайловича, переживавшего за дверью, сообщил ему, что он не обнаружил никаких серьезных заболеваний у его жены и, как ему кажется, проблема в том, что она просто не высыпается. И для того, чтобы восстановить здоровье жены супругам следует спать раздельно и желательно в разных комнатах, ну, разве что раз в неделю можно спать вместе.

Через две недели помолодевшие и посвежевшие, как после санатория, супруги угощали Сонина соленьями и фирменными котлетами.

Ничего не знал тогда Сонин о системе предписаний и запретов, существующих в мусульманских семьях, а если бы знал, то, возможно, никогда бы не решился дать совет такого рода. И только гораздо позже он понял, как мучительно стыдно было обращаться к нему пожилому человеку по такому поводу, и какую роль сыграла в этой решимости борьба Сонина за чистоту на солдатской кухне и волшебные свойства среды Кесслера, наглядно демонстрировавшей изменением цвета с сиреневого на розовый телесную нечистоту.

Прошло еще много лет, и как-то совсем по другому поводу Сонину вспомнилось начало его военной службы, и он впервые задумался о смысле оброненного Авербургом замечания об аподактильности работы шеф-повара. К тому времени он уже знал о запрете употребления свинины в двух монотеистических религиях, читал о запрете для правоверного мусульманина даже прикасаться к свинье, а ведь в солдатской столовой говядины не было, кормили солдат минтаем и сальной свининой, и как же тогда мог Мухаметшин работать на кухне? Возможно, именно тогда он придумал способы приготовления блюд, без соприкосновения с запрещенными для мусульманина продуктами и, скорее всего, благодаря этому в его бытность шеф-поваром в части не было эпидемий кишечных инфекций.

Тот же принцип аподактильности позволил Сонину избегать нагноений в хирургической практике, не говоря уже о том, что расширение области применения этого принципа – не прикасаться к нечистому, на всю сложную сеть человеческих отношений позволило избежать многих недоразумений и конфликтов.

И уже подводя итоги, Сонин пришел к выводу, что это был самый удачный случай эффективной помощи у больных сексопатологией в его почти полувековой врачебной практике.

 

 

Примечания:

1. Парашютно-десантная служба.