Елена ДОРОГАВЦЕВА

 

Родилась в Москве. По образованию юрист. Работала юристконсультом, риелтором, журналистом, редактором, корреспондентом, сценаристом и продюсером на телевидении. Печаталась в журналах "Октябрь", "Арион", "День и Ночь", "Дружба народов" и др. Лауреат нескольких литературных премий. Член Союза писателей Москвы.

 

 

* * *

 Всё казалось— не помню, а на тебе: банка, пустяк. Голубое стекло, на просвет в треугольнике знак и число, непонятно к какой приурочено дате. Но, с другой стороны, волшебству полагается быть! Что угодно подходит, чтоб детскую память носить, и фабричная банка из под помидоров в томате. Ведь, по сути своей этой тары простое стекло-- пол-литровое чудо... 
  Просвечивает молоко. Налилось до краёв--не могло у меня ни пролиться. Потекли ручейки по эмали. Её облизав, кот соседский испуган, бидон опрокинув. Поджав хвост пятнистый, спасается бегством под смех очевидцев. А парное—оно драгоценное! Бабка кричит на кота, мы смеёмся и пьём молоко, и горчит. Но не так, чтоб не пить, и не так, чтоб ещё раз не встретить бабу Капу с тележкой, идущую к нижней реке с оголтелой козою, привязанной к левой руке. Сколько помню себя, персонажи встречаются эти.  
  «Бабка с дуркой»— всегда называли мы их за глаза, но откуда они и какая по счёту коза, сколько лет бабе Капе, сама баба Капа забыла. Весь свой век протаскалась по улицам негородским да по дачам соседним и по помещеньям складским. Всё тяжёлое счастье своё пропила-прокурила. И никто из родных не припомнит её молодой-- всё ходила в рванье и скотину вела за собой. Всё что только могла, отдавала козе своей—дуре. А бывало: приходит, у каждой калитки стоит, молча банку берёт, молча лакомство в тары цедит и вопит, только если коты повредят процедуре. Всё с таким же коричневым, гордым щербатым лицом как и в детстве моём. Подаёшь ей сырое яйцо вместо мелочи и, она тут же его выпивает. Но с укором глядит, мол, копейка старухе нужней. Подаёшь ей монеты, поспешно прощаешься с ней, и идёшь на веранду, где радио тихо играет. Сядешь с краю стола и с бидона прохладу попьёшь. Пока все не проснулись, попятишь охотничий нож деда (бабушка, папа—пока они все ещё живы). И боишься—застанут, боишься—заставят отдать и уроки учить, и полоть, и цветы поливать. А ты в ножички рубишься, ты не боишься крапивы. Вниз по улице на реку с тайной поклажей бежишь. Там мальчишки от зависти рубят тяжёлый камыш и хватают твоё незаконно добытое счастье. И бежим так толпою от заводи до Уголка. 
Я была там, одною из них.  Я же, наверняка, догоняла обидчиков. Только не помню участья ни в одном поединке.   А помню, как по вечерам пробегало бардовое солнце по нашим садам, оставляя меж яблонь густых теневые воронки. И была у нас с Димкой-соседом такая игра: мы ходили за светом, покамест, густая ирга не кидала его на песчаное дно Макидонки. Там кончался посёлок. Я помню, как дальше идти: за мостом начинался тяжёлый отрезок пути. Не везде был асфальт, но стояли холёные дачки. И дорога сама приводила в большой магазин. Мы к нему добирались уже по колено в грязи, потому тормозили и чистились у водокачки. А до станции мы доходили, уже не спеша. Тридцать третий килОметр вывеску не украшал. За платформой виднелось заросшее поле и горка. Там коттеджный посёлок теперь. А тогда мы пока не стемнело, сидели на крыше пивного ларька. А потом и домой, где ждала нас вечерняя порка.  
  Мне теперь тридцать третий, а маме уже шестьдесят. Нет ни папы, ни бабушки. Но над Удельной висят всё такие же дни, только ниже стригутся газоны и другие дома. Я не верю пророческим снам. Там красивые дети гуляют по нашим местам, и какая-то бабка им носит большие бидоны.