Юрий СОЛОМОНОВ
Журналист. Родился в 1947 г. в Омской области. Окончил Томский политехнический институт и Академию общественных наук при ЦК КПСС. Кандидат филологических наук. В журналистике с
1971 г. Работал в региональных изданиях и газетах «Комсомольская правда», «Советская культура», «Литературная газета»; с 1997 г. являлся соредактором еженедельника «Общая газета». Лауреат премии Союза журналистов СССР, премии Фонда «Культурная инициатива».
«ТЕ, С КОТОРЫМИ КОГДА-ТО БЫЛ УБИТ Я НА ВОЙНЕ»
Памяти Григория Поженяна
Григо́рий Миха́йлович Поженя́н (20 сентября 1922, Харьков — 20 сентября 2005, Москва) — советский, российский поэт-фронтовик, участник Великой Отечественной Войны. Член Союза писателей Москвы, дважды лауреат Государственной премии России, автор нескольких киносценариев. Его памяти посвящён настоящий очерк Юрия Соломонова.
9 мая 2015 года мы - те, кто дружил с Григорием Михайловичем Поженяном, вместе с его родными, придем к нему на Переделкинское кладбище. Он умер в год 60-летия Победы. А сейчас Победе уже 70, и ее возраст будет бесконечен…
Он любил этот праздник и часто ездил отмечать его в Севастополь. Или в Одессу, где на улице Пастера есть мемориальная доска с именами разведчиков, погибших в неравном бою, но успевших спасти население от смерти в обезвоженном немцами городе. Среди погибших значился и Григорий Поженян, выживший и ставший одним из лучших поэтов своего поколения...
Позже он напишет о той диверсионной операции сценарий фильма «Жажда». Оператором этого фильма тоже будет фронтовик, будущий известный режиссер, один из самых близких друзей Петр Ефимович Тодоровский.
В поэзии Поженяна эта история воплотится скупыми, но обжигающими строчками:
В красном сне,
В красном сне,
В красном сне бегут солдаты,
Те, с которыми когда- то
Был убит я на войне.
Я не могу вспомнить того момента, когда в моей жизни появился Поженян. Первое совместное действие – мы стоим на его кухне возле газовой плиты и варим раков. Точнее, варю я, а он командует. Так было заведено на этой кухне, расписанной «морскими видами»: голубые волны, алые паруса…
- А вот укропа жалеть не надо! – он вырывает из моих рук пакет с зеленью и вываливает содержимое в кипяток. И тут же начинает читать:
Ах, форель,
Рыба ханского лакомства, но…
Не по мне эти кружева.
«Неграмоль» – черногрудое чудо-вино.
От него не болит голова.
Но крылатое «р» – в сентябре, октябре,
ноябре, декабре –
вот что вяжет друзей у стола.
Крупных раков варю я в душистом ведре,
их потом разрушая дотла.
Две-три стопки разгонных,
И сразу пивко!
Кто-то крикнет тревожно: пора!
И покатятся бубны гульбы далеко,
Мимо жен, до утра, до утра!
Юрий Олеша называл его «бочонком поэзии». Думаю, в первую очередь Юрий Карлович вложил в это определение не только способность поэта Григория Михайловича Поженяна извлекать из себя стихи в самое неожиданное время, но и неистребимую жажду жизни, которая перла из него, окутывая окружающих и заражая их тем же желанием.
Невысокий, крепкий «Поженянчик», как он сам себя с нежностью называл, внешне походил на бочонок, наполненный энергией бытия. Сильный физически, до войны он занимался боксом, а после войны даже работал в цирке.
Стихи он писать продолжал до конца своей удивительной жизни. Его поэтические книги хорошо известны, как и песни на его стихи. Те же, кто хорошо знал Поженяна и сиживал с ним за столом, часто вспоминают его невероятные и смешные истории, которые случались с ним в самые тяжелые фронтовые и послевоенные времена. Вот одна из них, можно сказать, документально оформленная писателем Иваном Стаднюком в книге «Исповедь сталиниста»:
«Мне, «сухопутному» солдату, слушать разговоры о войне на море было очень интересно. Адмирал Октябрьский часто обращался в воспоминаниях к тем боевым операциям, в которых отличался катер Поженяна.
– Более хулиганистого и рискованного офицера я у себя на флоте не встречал! Форменный бандит! Я его представил к званию Героя Советского Союза! А он потом во время Этильгенского десанта выбросил за борт политработника!.. Естественно, последовала жалоба в Верховный Совет. Стали затевать трибунал…»
Трибунал не состоялся: оказалось, во время боя политработник проявил небывалую трусость, за что и был погружен в волны Черного моря. Но и Героя Поженян не получил…
Впрочем, Григорию, война дала ему нечто большее, чем боевые награды, которых у него и без геройского звания немало…
И вот я вышел в город без левой руки…
«Самым прекрасным временем моей жизни, как ни странно, была война. Там я был всегда нужен, всегда незаменим. На войне все люди посчитаны, все на виду. Особенно в разведке. Война – это честная история. Там все иначе… Когда один мой разведчик по имени Моисей долго не ходил в тыл к немцам, другой мой подчиненный вызвал меня из землянки и прямо сказал: «Командир, ты учил нас никогда не задавать вопросов, но я все- таки спрошу. Почему Моисей не ходит в разведку?». Я тогда ответил ему так: «Ты умеешь играть на скрипке? Нет! А Моисей умеет. А еще он рассказывает нам «Алые паруса», потому что он прочел книг больше, чем все мы вместе взятые. Это очень нужный в разведке человек – он согревает нас, понимаешь? Отвлекает от мерзости войны, от липкого страха, который есть у всех, кто этим занимается. А еще… Ты разведчик, а не заметил, что Моисей стал плохо видеть. А я это уже давно усек. Но он не хочет от нас уходить, понимаешь?». Больше вопросов не было.
Война – это своя философия и свои мудрецы. Одним из них был мой командир Иван Алексеев. В землянке он имел отдельную «комнату» – угол, отгороженный одеялом. Когда в землянку вбегал разведчик с криком: «Товарищ командир, мы окружены!», из-за ширмы раздавалось спокойное, почти полусонное: «Не преувеличивайте…». Когда появлялся гонец с радостной новостью: «Товарищ командир, мы окружили!», – слышалось то же и в той же тональности: «Не преувеличивайте…»
Между этим «Мы окружены!» и «Мы окружили!» – философия войны, ее психология, ее истина. Война научила меня не преувеличивать ничего – ни сложности, ни простоты, ни таланта, не бездарности, ни своих заслуг, ни своих слабостей... Там все было.
Что было самое тяжелое… Подняться в атаку? Да нет же! Это миг, секунды, минуты… Страшно было каждый день просыпаться с мыслью, что надо снова идти в некую неизвестность – ночью, по болотам, плавням, по снегу. И так – до самого конца войны. Эта таинственная бесконечность усилий изнуряла больше всего.
Прервать ее могла только смерть. Или ранение. Я всю войну не переставал мечтать о ранениях. И получал их. Но мне не нравился их характер. Я почему-то был готов отдать серьезному ранению свою левую руку. Да- да, это вам не в живот или в задницу. И уж не в голову, когда можно остаться идиотом, а именно в левую руку.
Я представлял, как меня комиссуют. Потом закончится война. Я иду по набережной приморского города, в белом морском кителе, весь в наградах, которые у меня уже были. И с гордостью несу свою руку в черной кожаной перчатке. А иной раз мне виделся и вовсе пустой рукав, небрежно заткнутый в карман. Какая красота! А следом девушки гурьбой…
Поэтому на фронте в минуты отдыха я постоянно сочинял красивую историю о себе самом, о том, как я буду счастливо жить после войны. Правда, дальше первой фразы сочинение не продвигалось. А что, красивое начало!»
Об отце, матери и няне
«Наверное, я был романтиком советского времени. Но однажды, когда вступился за медсестру, к которой приставал пьяный «особист», мне впервые показали мое «дело». Я узнал, что оно путешествовало за мной на море и на суше. На папке крупно было выведено: «Сын врага народа». Наверное, лишь мои боевые заслуги помогали мне не загреметь как минимум в штрафбат…
Мой отец был стопроцентным коммунистом. В Гражданскую он командовал партизанским отрядом, получил орден Красного Знамени с двузначным номером. В тридцатые руководил строительством Харьковского тракторного завода, потом – крупнейшим Институтом сооружений.
Дома он бывал редко. Когда спал днем, то рядом с подушкой ставил телефон, а под ноги, с которых на всякий случай не снимал сапог, подкладывал газету «Правда».
Мать была врачом, кандидатом наук. В любое время дня и ночи безотказно лечила всю округу. Однажды она попросила отца привести домой хоть немного дров, то услышала: «Леля, если все коммунисты будут привозить домой с завода дрова, мы никогда не построим новую жизнь».
Когда его уводили ночью, он сказал мне только одну фразу: «Не вздумай от меня отказаться!»
И я не отказался, потому что всю жизнь старался соблюдать еще одну заповедь Михаила Арамовича Поженяна: « Помни, Григор, что легче всего договориться с самим собой».
Моя мама была ужасная трусиха. Она всего боялась – темноты, мышей, хулиганов… Но когда получила на меня «похоронку», в которой сообщалось о моей гибели смертью храбрых, ушла на фронт и вернулась майором медицинской службы с орденом Красной звезды и медалью «За боевые заслуги».
А няню свою я отыскал в освобожденном Харькове, куда прибыл в отпуск. Она сидела на паперти и не узнала меня, пока я сам ей все о себе не рассказал. После пережитого она была совершенно отрешена от всего, кроме Бога. Но сказала мне пророческую вещь: «Иди, война еще не скоро кончится...».
И я пошел из города своего детства, ставшего пустым, холодным, не узнаваемым. Пошел туда, где все было родным и знакомым.
Снова на войну».
О том, что помогало выжить...
«Покойный Юра Давыдов, замечательный писатель-историк, тоже успел повоевать, тоже был из морячков, закончив школу юнг. А после войны его посадили. Там, в Гулаге он и начал становиться писателем, для начала запоминая о лагерной жизни самое интересное. Но что характерно, его устные рассказы об этом страшном времени отличались тем, что они были очень смешными. Наверное, так устроена защита психики человека – память оставляет ему прежде всего то, что не разрушает, а лечит, вселяет надежду…
То же самое у меня с войной. Почему-то помнится смешное, человеческое, доброе.
Когда только-только освободили Севастополь, мои ребята-разведчики немедля приступили к активному отдыху – парились в бане, отсыпались, бегали на свидания. А я, как мальчик из интеллигентной семьи, всюду старался проявить себя пытливым и любознательным. И тут кто-то мне поведал, что фашисты, когда еще были в городе, странным образом реставрировали памятник графу Тотлебену. Якобы они отпилили ему разрушенную снарядом голову и вместо нее приклеили другую, принадлежавшую скульптуре матроса – тоже времен Крымской войны. Не посмотреть на такую заботу о выдающемся российском немце 19-го века я не мог.
На Историческом бульваре без труда нашел памятник, рядом с которым мирно паслась коза.
Но не успел я приступить к осмотру, как раздался до боли знакомый свист какой-то шальной мины. После чего я, очнувшись, понял, что ранен. Возле меня, тоже истекая кровью, лежала коза.
А сверху, как мне показалось, на меня взирал Тотлебен с двумя головами…
Прибежали мои ребята, затем санитары, стали класть меня на носилки, успокаивать, что ранение не смертельно. Уже понесли, когда меня как ударило. «Стоп, – говорю, – а с козой как же?! Мы же вместе были…». Санитары и мои разведчики подумали, что меня в голову контузило. Но я не унимался – козу надо взять вместе со мной.
Взяли. Лежим мы с ней в одной палатке, лечимся. «Боевая подруга» вовсю идет на поправку. Приходят ребята, я им: «А вы ее брать не хотели. Теперь с молоком будем». Один из них помялся и говорит: «Михалыч, пока ты слаб был, мы тебя расстраивать не хотели. Ты только не нервничай, это козел…».
И таких историй было великое множество.
Кстати, с войны я привез роскошный трофей. Отрез на китель, который мне подарил Иосип Броз Тито. Югославский вождь просто спросил нас, что мы хотим за нашу работу, которая включала, например, взрыв белградского моста. Тогда я попросил его переименовать гостиницу «Белград» в гостиницу «Москва», постелить ребятам чистые простыни - мы не спали несколько суток. А лично себе попросил этот самый отрез. Тито рассмеялся и сказал: «Может быть, подарить вам фабрику?». От иностранной фабрики мои разведчики отказались. Куда нам, если от своего контрадмирала Азарова, как он сам вспоминал, мы нахально попросили в награду за боевые дела «компот на третье».
О пирах победителей
«Когда я вернулся с войны в Харьков, в нашей квартире жил какой-то партийный чиновник. Каждый день я надевал свои награды и отправлялся выбивать хоть какое жилье. Наконец получили махонькую квартирку на грязной Клочковской улице, по которой с таким грохотом проходили трамваи, что падала на пол посуда. Благо, что есть из этой посуды было особенно нечего.
Позже я вспомнил эту жизнь стихами:
Но куда все подевалось,
Будь я проклят, в самом деле,
Глупые навоевались,
Умные – разбогатели.
Отрез на китель, подаренный Тито, я продал, чтобы отметить свой день рождения на первом курсе Литинститута. Гуляли так сильно, что прибыла милиция. А так как она была тоже из фронтовиков, то праздник загремел с двойной силой.
Послевоенная жизнь принималась нами с тем азартом, на какой были способны лишь люди, четыре года прожившие в обнимку со смертью. Но прелести и соблазны мирной жизни, мне кажется, не позволяли нам забывать уроков войны, которая лично меня в серьезных вещах научила не отступать от себя, не предавать товарищей и учителей. Из Литинститута меня выгоняли несколько раз. Однажды с такой формулировкой: «За пособничество в организации беспринципной групповщины на семинаре бывшего руководителя, ныне разоблаченного эстета и космополита Антокольского».
Когда меня выгнали за то, что отказался осуждать своего учителя, я уехал работать на Кенигсбергские верфи. На вокзале меня провожал Юрий Трифонов, и он же писал мне письма до самого моего возвращения в Москву и очередного восстановления в Литинституте.
Со мной на курсе училось, можно сказать, будущее послевоенной советской литературы – Тендряков, Бондарев, Бакланов, Винокуров, Солоухин…
Володя Солоухин не воевал. Он служил в охране Кремля. Однажды на рассвете мы возвращались с ним из гостей через Красную площадь. Я увидел в Кремле лишь одно светящееся окно. «Не спит, - восторженно сказал я, - Работает…» «Кто?» - не понял Солоухин. «Как кто? Вождь». «Нет там никакого вождя», - мрачно ответствовал Солоухин, - я же здесь служил. И не кабинет это вовсе, а солдатский гальюн». «А почему свет горит? – спросил я, недоумевая. «Да чтоб солдатики в темноте на пол не мочились…» – ответил будущий советский поэт, убивая во мне последнюю веру в вождя, не смыкающего глаз в заботах о любимом народе».
О Сталине и сталинистах
«Вы понимаете, каким у меня, «сына врага народа», может быть отношение к Сталину. И когда сегодня, особенно среди шустрых спекулянтов от политики, начинаются стенания по поводу «великой исторической личности», у меня есть что им сказать. Как говорится, женщины и дети, прикройте уши!
Но когда я слышал, как некоторые мои коллеги начинали крыть писателя Ивана Стаднюка за верность и любовь к «усатому», я тут же давал и этим «аналитикам» такой же отпор.
Да, Иван Фотиевич Стаднюк любил Сталина. У него на даче даже стоял огромный бюст «вождя народов», который я вслух пообещал грохнуть. Поэтому меня хозяин старался выводить «в обход Сталина» – через другие двери.
И при таких разногласиях никто иной, а именно Стаднюк помогал мне выжить, когда я испытывал большую нужду, а попросту голодал.
Он предложил мне вместе с ним писать сценарий радиопостановки «Максим Перепелица».
Бог мой, как мы спорили в процессе работы, как я орал на него! Наконец мы получили большую часть гонорара, которую Стаднюк поделил поровну. Довольный заработанными деньгами, я стал ждать славы, т.е. трансляции. И дождался! Моего имени не оказалось среди авторов, был назван один Стаднюк. Кипя гневом, я все же вначале примчался на радио, где потребовал восстановления справедливости.
И что же я узнал? А то, что Иван Фотиевич написал этот сценарий гораздо раньше, чем мы начали с ним работать. Зная, что я не приму от него просто денежную помощь, он и придумал это «соавторство». А деньги, которые тоже получил давно, выдал мне якобы в качестве честно заработанного гонорара. Мне, отпрыску «врага народа».
Такой вот был сталинист…»
Я мог бы пересказывать Поженяна еще очень долго. Его биография сплетена из таких грустных, веселых, мудрых историй, в которых иногда нелегко отличить правду от вымысла, серьезность от шутки. Но именно это и заставляет нас верить и в реальность таких удивительных судеб, и в то, что только такие люди и могли одолеть врага, защитить друга и любить свою страну без ложного пафоса.
С той негромкой беззаветностью, с которой только и можно сознательно сделать все – ради Победы.
И они это сделали. Спасибо, Гриша! Мы тебя помним и мы тебя помянем.
