Артем ЧЕРНИКОВ

 

Родился в 1980 году в г. Осташков Тверской области.
Уехал из Осташкова в 1997 году.
В 2004 закончил Московский Архитектурный Институт.
В настоящее время работаю архитектором и преподавателем вышеупомянутого ВУЗа.
Имею прозаические публикации в профессиональной архитектурной прессе, а также опубликованную повесть «Всё как у людей» в Новой Газете.
Судимостей не имею. Холост.

 

 

НАЧАЛО ЖИЗНИ

 

 

СОВЕТ ДРУГУ

 

Тем меньше в нашей жизни грешных дел,
чем больше этой жизни тонет в прошлом.
Чего хотела ты, и кто тебя хотел?
Ответы, как всегда, довольно пошлы.
Для всех физических (что характерно) тел
всё вероятное — считается возможным.

Прибитой быть к позорному столбу?
Или вокруг него резвиться в хороводе?
Мы не способны знать свою судьбу
не потому, что нашей карты нет в колоде —
предначертанья не сбываются ввиду
простого их отсутствия в природе.

Мы делаем не то, что должно — лишь
всё только то, что мы умеем делать.
Кого-то любишь ты, а с кем-то спишь,
и здесь не важно, что тебе хотелось.
Абсурдом правит Абсолютный Шиш.
Ты на него ещё не нагляделась?

Прости меня за этот мрачный слог,
коль в твоих планах значится прощенье.
Я сделал всё, что только сделать смог
(не покидая, впрочем, помещенья),
чтобы и ты, читая между строк,
нашла своим потерям возмещенье.

Сегодня мозг податлив, как желе,
и пусто в перекошенном прицеле,
но снова щелкнет тайное реле,
замкнутся мёртво впаянные цепи,
и ты (пусть только на одном крыле)
отправишься «бомбить» иные цели.

Себе мы не враги — не кореша.
Себе мы, так сказать, tabula rasa.
И если есть бессмертная душа,
то наша жизнь не стоит и гроша,
и в мир, куда уходят не дыша,
она взлетит не изменив окраса.

— Ну, как жила ты?
— Непонятно ни шиша!
— А впечатленья?
— Впечатлений масса!

 

ПИСЬМО В ПРОШЛОЕ

 

Что сказать тебе, сыну занудных кухонных споров?
Ведь тебе послать меня, что вороне каркнуть.
Только знай, что ничто так тебе не придётся впору,
как в лету кануть.

Перестать быть собой, превратившись в меня случайно.
В того, кто не видит в конце уже никакого света.
Прости, но волос, чтобы рвать их, отмечая твоё отчаянье,
считай, что нету.

Всё напрасно. Трудам твоим нет никакой награды –
на худых дрожжах не поднимешь крутое тесто.
Для клейма неудачнику всего-то и было надо,
где его ставить место.

Нет, не весело босиком по пляжу, как мы хотели,
а как слепая старуха за трамвайным лязгом
пустится жизнь. Ибо ты будешь заперт именно в этом теле,
как поезд тряском.

Появятся те, кому ты захочешь крикнуть: «Бляди!»
Но с кома в горле ты не сваришь солёной каши.
Тебя неполюбят трижды. Ты будешь писать в тетради,
спать у параши.

Летя в облаках, ты врастёшь постепенно в почву,
пока от тебя не останется только в Гуугле имя,
и волку откажут ноги, как, впрочем, и то что,
промежду ними.

В общем, что бы ты там себе не надумал, тебе не сдюжить.
Не реализовать своих планов, десятки и сотни коих.
Но предлагаю считать, что это я сел в лужу
за нас обоих.

Жизнь была для тебя весною, наполненной лёгким флиртом,
но я впитал тебя, сделав своею частью,
и научил, как смешивать кровь пополам со спиртом –
заменой счастью.

Короче, я тебе должен. Поэтому и кричу: "Изыди!"
Освободись от меня! Я знаю, тебе достанет воли!
И навещай меня только весной, и только, конечно, в виде
фантомной боли.

 

 

ОШИБКА

К.Б.

 

Интуитивно, почти вслепую,
за каждым шагом, одну, другую,
я ставлю новую запятую,
пытая строчку.
Бескрайность мысли меня тревожит –
найти границы придется все же,
но атеиста душа не может
поверить в точку.

Повсюду слышу: «Ты это… do it!»
Но это мало меня волнует,
сейчас мне ветер в лопатки дует
и выпить тянет.
Как только стихнет нейронов пляска,
лицо укроет веселья маска,
и тонкой пленкой забвенья ряска
мой ум затянет.

Хожу кругами, хожу кругами,
в кармане мелочь звенит орлами, –
выносит месяц, блестя рогами,
меня за скобку.
Я наблюдаю за шрамом млечным
и, разминувшись с последним встречным,
плетусь обратно – пожаром вечным
наполнить стопку.

«Любовь» – простое по сути слово
пока не вскрыта его основа,
пока его не заставят снова
сорвать кавычки.
Пока довлеет над духом праздность,
пока за данность считают страстность...
Любви и страсти, я знаю, разность –
оплот привычки.

Мне, шутки ради тобою данной,
любовь явилась довольно странной –
непостоянной, но постоянной
как та, по Планку.
Я улыбаюсь, рыданий вместо,–
кто смел, тот занял (мое ли?) место,
и я, прекрасная моя Веста,
снижаю планку.

Пути открыты и неопасны,
но я не стану бродить напрасно, –
я путеводным Гигантам Красным
довольно верил.
Я расстоянья теперь превыше
их сокращенья ценю, и вижу,
что ты ошиблась, не отделивши
меня от плевел.

 

 

МЕЛАНХОЛИЯ

Диме Иванову

 

Я скручусь узлом, уподобясь гадам,
исключу себя из всего, что рядом.
Человек есть разность пустого места
и т.н. души, что не так уж лестно.
За окном темно и, наверно, лужи.
Пустота внутри – пустота снаружи.

Я не стану проще и, увы, моложе.
Мне бы плюнуть в спину, получить по роже,
мне бы стать в ряды, чтоб губами к горну…
Мне бы просто встать, не наевшись дёрну.
Или выйти утром, только солнце встанет,
чтоб найти карниз, где меня не станет.

Но инстинкт спасает, а время лечит.
Не лишусь ни жизни, ни дара речи.
Залечу я раны цветочным мёдом
пополам со жгучим, конечно, йодом.
Я забуду все, а когда забуду,
прикушу язык, впрочем, нет, не буду.

Я пойму себя и еще кого-то,
и поймет меня этот самый кто-то.
И тогда ко мне, как к владельцу боли,
повернется жизнь, пожелает коли
показать лицо, обзаведшись осью,
а не зад свиной и не морду песью.

 

НОРЕНСКАЯ

Письмо Лиде

 

Вокруг меня болото. Точно
всё так, как было при Вожде:
легко медведя встретить очно
и страшно выйти по нужде.
Но нам осталось десять ли, да
мы на месте. Здравствуй, Лида.

Твои, признаюсь не тая,
советы (лучше – предложенья)
мне траекторию движенья
в пространстве задали. И я
приехал в Норенскую, где
висит табличка на гвозде.

Что видит здесь нормальный Russian –
проезжий или же прохожий?
Дорога есть, асфальт хороший,
И дом стоит – давно не крашен.
«Кто это съехал, всё забросив?»
«Поэт, написано, – Иосиф».

Родился – умер. Чин по чину.
Сюда сослали в шестьдесят
четвёртом. По чьему почину?
Был тунеядец, говорят.
«Колян, меня у дома сфоткай!»
«А Катька где?» – «Пошла за водкой».

Здесь тихо. Сажень и аршин
пространство искажают. Слуха
звук проезжающих машин
едва касается, и муха
ладоней пролетая меж
жужжит, пикируя на плешь.

Забиты окна, кровля "села",
крыльцо – бесформенный сугроб.
И дом, не содержащий тела,
пустой напоминает гроб.
И кажется, обитель эта
Подходит призраку поэта.

Но нет его. Осталась ложь
про дом, в котором он не жил, –
когда так долго не живёшь,
не стоит удивляться лжи.
А там где жил, теперь крапива
и две бутылки из-под пива.

Да всё меняется, наверно –
проходит будто с яблонь дым.
Но вот черёмуха за вербой
растёт, посаженная ИМ»,
и я стихи, неточно пусть,
Его читаю наизусть.

Мы уезжаем. Знаешь, Лидди,
Его здесь нет, но есть тоска,
куска фанеры синей в виде
мемориальная доска,
да молится отец Ерима,
всегда, когда проходит мимо.

 

ПРО МЕНЯ

 

Как танцую, то много прыгаю,
без какой-либо глупой скромности.
И ногами, как клоун, дрыгаю.
Говорят, у меня способности.

Я почти ничего не кушаю –
говорят, это, вроде, нервное.
Не болтаю, а молча слушаю –
говорят, я влюблён, наверное.

Я мостами горжусь сожжёнными
и порнуху смотрю по видео,
а не сплю лишь с чужими жёнами.
Говорят, у меня хламидии.

Я пишу, как учили классики:
ремеслу, мол, себя отдать или
утопиться, к примеру, в тазике.
Говорят, у меня читатели.

Я живу этой жизнью разовой
без гарантий и срока годности.
Я живу у Христа за пазухой.
Говорят, перестану вскорости.

Я хочу оказаться в юности
на концерте Егора Летова
и пустить себе кровь по глупости.
Говорят, что не будет этого.

 

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

 

Мне заказали одного поэта.
Поэты ведь не люди, их нельзя
Убить — ни с примененьем пистолета,
Ни пальцами по кадыку скользя…

Нельзя забить их битой для крокета,
Нельзя заставить выпить цианид…
Мне заказали одного поэта,
Хоть он уже на практике убит…

Уйти из мира, значит кануть в лету.
Остаться на бумаге — значит быть!
И мне сказали: «Мертвому поэту
Через тебя, поэт, не стоит говорить.

Имей же мужество (по изреченью Канта),
Пока тебя он не сожрал с концом.
Ведь в плане пожирания таланта,
Ещё при жизни был он подлецом.

Пускай тебя вперёд направит вера.
И пусть умрёт тот гениальный жид,
Что хуже даже кошки Шредингера —
И жив, и мёртв, и жив, и мёртв, и жив.

Он киллер духа из страны загробной.
На улицах, проспектах, площадях
Он убивает лишь себе подобных,
По-христиански бездарей щадя.

Он проникает в головы, как вирус,
Он пожирает мозг, как паразит.
С тобой вот ровно это и случилось.
Закрой портал. Нам из него сквозит.

Пусть он уйдёт, себе оставив лавры,
И даст тебе писать, ка бог даёт —
Один лишь раз, и навсегда. От правды,
Запомни, — шаг, и два наоборот.

Возьми перо, отточенное остро
Или сотри с клавиатуры пыль,
Хватай никем не занятые звёзды,
Из сказки о себе слагая быль».

Вот так я стал свободен! Силы полный,
Я вам, голубкам, сыплю чёрный корм.
И вместо: «Нынче ветрено и волны…»
Пишу: «сегодня ветер, скоро шторм!»

 

НАЧАЛО ЖИЗНИ

 

Был Рай, и была суматоха
С изгнаньем из Рая меня.
И было мне, кажется, плохо.
Но следом за мной семеня,
Петляя то вправо, то влево,
Стыдливо закутавшись в шёлк,
Брела моя глупая Ева.
И делалось мне хорошо.