Антон ВАСЕЦКИЙ 

 

Родился 28 марта 1983 года в Свердловске. Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета имени А. М. Горького. Работал на телевидении, в электронных и печатных изданиях. В 2005 году переехал в Москву.

Публиковался в журналах «Уральская новь», «Урал», «Волга», «Дружба народов», сборниках «Facultet», «Три столицы». Участник Антологии современной уральской поэзии (2004/2011).

Победитель Турнира поэтов в рамках Нижегородского фестиваля «Литератерра – 2007». Куратор литературного проекта «Провинция показывает зубы» клуба «Русского института» (2007–2008). В 2010 стихи Васецкого легли в основу перфоманса режиссера Кирилла Серебренникова «Красная ветка/поэзия мегаполиса». 

 

 

«ВСЕ, ЧТО МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ С НАМИ»

 

 

* * *

Полный, всеобъемлющий покой.
Кафельный, недвижный, медицинский.
Словно зимний день в Северодвинске,
как сказал бы кто-нибудь другой.
Продолжая старый разговор,
я б не стал, наверное, поэтом,
если б не мелодия вот эта,
доносящаяся из-за штор.
Стоит резко выпустить тепло
из окна, и ты узнаешь тоже,
как подходит беззащитной коже
треснувшее с холода стекло.
Как юлят на детском языке
звуки, не оформленные в буквы,
и поет для заболевшей куклы
девочка со швами на руке.

 

 

АПРЕЛЬ

 

Кажется, я уже знаю и чувствую даже.
Очередная история кончится так же
странно, смешно (вставить недостающее) куце.
Чьи-то пути неизбежно, как швы, разойдутся
неаккуратным, но нерукотворным пунктиром
и затеряются где-то в районе Промира.
И растворится в диспетчерских мутных экранах
чей-то затылок, и снова замерзнут в карманах
чьи-то ладони, а с ними, прощанье минуя,
чьи-то запястья останутся без поцелуя.
Ведь сколько нитке ни виться колечком на палец,
вспомним, чьи линии сроду не пересекались,
кроме моментов, когда сдвинув серые шторы,
мы отключали с тобой все электроприборы.

 

 

***

Магомет ты моя, Магомет.
Ты пришла, по лазури играя,
и, сама того не понимая,
причинила один только вред.
Это больше похоже на бред.
Я не помню такого со школы,
будто вместо экзамена что ли
задремал на 14 лет.
Как сдать заново этот предмет?
Все бессмысленно, как ни пытайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
оставляя свой след.

 

 

* * *

Спотыкаясь и падая,
ковыляют вдвоем
утомившийся Павел,
изможденный Антон.
Через зимнюю реку,
чертыхаясь, бредут
по блестящему снегу
и черному льду.
Лишь луна светит бешено,
озаряя их путь
и печаль, что прошедшего
ничего не вернуть:
ни горящие губы,
ни восьмой полтишок,
ни оборванный грубо
телефонный звонок.
Не придумано средство
обойти эту грань.
баламуты и пьянь,
чтоб в коротком покое
упасть, замереть.
Все смотреть в ледяное.
Лежать и смотреть.

 

 

* * *

Все получилось честно, и притом
все получили по своим запросам.
Никто не вспомнит улицу и дом,
код 51#768,
небезопасный лестничный проем,
замок на три неполных оборота
и жизнерадостных наивных идиотов,
деливших эту комнату вдвоем.
Лишь губы станут повторять одно,
когда вдруг треснут и закровоточат,
сполна ощупав ледяное дно
безжалостной предновогодней ночи,
и выудят дурацкие слова,
которые, скорей, пристало сдуть бы.
Что кто-то что-то там свои права,
сплетая и развязывая судьбы.

 

 

* * *

Это и есть момент, когда слова образуют строчки,
а все скважины мира, проглатывая ключи,
предлагают на выбор: либо проследуй к точке
невозвращения, либо прикинься ветошью и молчи.
Снег десантируется на здания и дороги.
Утки упорно отстаивают застывший пруд.
Девушка с нижней полки бледные прячет ноги,
переживая, что вряд ли ее поймут.
Каждый узор пролегает так близко, что можно пальцем
определить неровности полотна.
Поезд слетает с рельсов, не доходя до станции,
и замирает дерево у окна.
И замирают турбины, вагоны, насыпи и откосы,
слипшийся гравий и черный, как небо, грунт
в остекленевшем воздухе, где прокручиваются колеса
и доставляют читателя вслед за автором в нужный пункт.

 

 

* * *

Никогда не ходи в гости к клоуну в штатских красных ботинках.
Не пробуй его еды, не пей напитков,
не подсаживайся на чудодейственный порошок.
Все начинается с малого: один обычный и одна средняя.
Затем ты стоишь одновременно
в две соседние.
Берешь дополнительно и мороженое, и пирожок.
Переходишь с детской на взрослую,
со стандартного на четвертьфунтовый,
с кисло-сладких на острые
и как будто бы
не успеваешь расходовать
желудочный сок.

Дальше – больше. Пустоту, разрастающуюся внутри,
не удается заполнить ни в два захода, ни в три.
Начинаются проблемы со сном.
Мир меняет углы, диагонали и ракурсы, словно
какая-нибудь телепрограмма про веселого клоуна,
с которым ты, впрочем, и так хорошо знаком.
Ты видишь его повсюду и даже, закрыв глаза,
различаешь улыбку, которую все чаще воспроизводишь сам,
размышляя о тайной сущности красоты,
о природе ее загадочной красноты
и желании все повернуть назад.

Вряд ли эта затея удастся, хотя как знать.
Главное – не забыть напоследок зайти опять,
если получится, встать одновременно в две,
все прокручивать и прокручивать в голове
до тех пор, пока не окажешься возле касс:
«Это в самый последний раз.
В самый последний раз.
В самый
последний
раз».

 

 

* * *

выводи меня порошком используй резинку
заведи себе сразу двух а лучше кошку или собаку
с длинным розовым языком чтоб любила просто
потому что ты есть из рук вон плохо не надо плакать
нам не встретиться в этом городе даже если
мы жить станем в соседних дворах или скажем больше
вдруг не выдержим где-то когда-то по телефону
назначая обедать прощаться теряться в толще
пролетающих мимо витрин заводных прохожих
научись различать за метр считай полоски
убивай одного ребенка внутри оставляй другого
вырабатывай низкий тембр меняй прически
и пока почерневшие ветви ломает вода в запруде
новых точек опоры нет и наверно уже не будет

 

 

* * *

Возвожу все, что помню, в квадрат, заключаю в куб.
Извлекаю три шеи, четыре запястья, один крестец,
чьи-то ноги в чулках, шесть затылков и пару губ.
Но ни глаз твоих, милая, ни подбородка не вижу здесь.
Ты решишь, что я та еще сволочь или подлец.
И, наверное, не ошибешься ни в первом, ни во втором.
Это чудное свойство явлений – менять свой вес
вместе с формой, объемами, сущностью и иногда – лицом.
Я не чувствую боли под ребрами, не боюсь
показаться кому бы то ни было глупым или смешным.
И, скорее всего, только сбитый погодой пульс
обличает сердцебиение, несвойственное другим.
Соответственно, если ты – призрак, то вряд ли мой.
Если – безумие, то прошедшее несколько лет назад.
Вспомни все, что ты знала о том, как попасть домой.
Заключи все, что вспомнила, в куб, а затем возведи в квадрат.
Я не знаю, что выйдет в остатке, какой маршрут.
И чего в нем окажется больше – кривых или, скажем, хорд.
Но пока почерневшие ветви еще отражает пруд,
постарайся закончить разгадывать свой кроссворд.

 

 

* * *

В каменных дебрях фабричных застав
труднодоступных, географически удаленных,
время сломило ногу, вывихнуло сустав
и развивается в рамках иных законов,
по умолчанию принятых неясно кем,
неясно когда, но, похоже, что именно здесь:
пацаны выбирают спортивное без эмблем,
коротко выстригают челку и бреют затылок весь,
имеют печатки, крестики, цепочки и т.д.,
гораздо реже – отпечаток законченных десяти,
иногда ходят стенка на стенкуи на дискотеку, где
расслабляются и типа пытаются кого-то себе найти,
пьют дешевую водку в подъезде, навряд ли держат в уме,
что девяностые кончились, будто кошмарный сон,
и только дисплеи сотовых, мерцающие в полутьме,
соединяют их с настоящим через оператора Мегафон.

 

 

МАЙ

 

Карта космоса складывается из водяного пара,
речки, лягушачьего кваканья, поросшего мятой склона.
Семилетний мальчик гуляет по позвоночнику тротуара
между ребер деревьев и легкими двух газонов,
ощущая всем телом невидимую тревогу,
пропитавшую, словно кровью, начало мая:
до конца осталось совсем немного.
Мир дожевывает минуты, заранее все понимая.
Это резкое чувство пугающе и незнакомо.
И хотя оно вряд ли может быть выражено словами,
мальчик разворачивается и несется обратно к дому
рассказать обо всем поскорее отцу и маме.
А когда не поймут – укрыться лицом в подушках
и прижать колени к испуганному сердечку,
всхлипывая о своей вселенной: квакающих лягушках,
майских прогулках в парке и тумане, покрывшем речку.

 

 

ИЮЛЬ

 

Июль оборвался нежданно-негаданно,
как раз на тех самых волнительных кадрах,
когда Пушкарева выходит за Жданова,
а ты уезжаешь с Казанского в Гагры.

Вокзал каменеет, внимая развитию
сюжетных ходов и фрагментных повторов,
пока мы, забыв про присутствие зрителя,
захвачены жарким с тобой разговором.

Что в меру нечестно и даже бессовестно,
поскольку ломает структуру картины,
где в каждую сцену прощанья у поезда
включен поцелуй, беспощадный и длинный.

 

 

* * *

Бабка Зоя проснется от стука капель,
падающих из крана в чашку с остатками молока.
И услышит, как молодой поэт из Екатеринбурга чеканит сверху шаги,
размышляя, насколько красит кафель
выпотрошенная рука,
и раскрепощают ум выбитые мозги.

Это пошло не в меньшей степени,
чем говорить с собой, полагая, что в этот момент
за тобой следит дьявол, а, может быть, даже Сам.
Но молодой автор мечтает, чтобы при обработке в сепию
даже самый неинтересный фрагмент
его жизни давал фору тысячам кинодрам.

Главное – выбрать нужный способ
и совершить всего один правильный шаг,
не оставляющий сомнений в авторских честности и чистоте.
Это значит – убить в себе особь,
причем убить ее так,
чтоб успеть высказать те самые мысли и слова самые те.

Высказать, находясь вовне,
уже по ту сторону круга,
и при этом не оказаться раздавленным между строк.
Бабка Зоя умрет в тишине,
а поэт из Екатеринбурга
сядет за стол и напишет очередной стишок.

 

 

ФЕВРАЛЬ

 

Тебе это тоже снится. Молчи. Я знаю,
что значит гонять ноли в голове, а утром
лечить глаза заржавевшим настоем чая,
стараясь не думать о том, что зима абсурдна.
Ведь белое – это не больше, чем наносное,
когда красноту сбивает лишь только черный,
а веки вскрываются медленно, как обои
отходят от стенки у потолка в уборной.

 

 

* * *

Все, что может случиться с нами,
выделяется правым Shiftом.
Мы не встретимся на вокзале,
мы не пересечемся лифтом,

не столкнемся нос к носу в пробке,
не поедем друг к другу в гости.
Перелом черепной коробки,
несрастающиеся кости

наполняются новым смыслом,
вырезаются левой кнопкой,
вычищаются из регистров,
переносятся через скобки

переездов (читай: «побегов»),
пересудов (читай: «упреков»),
чтоб затем до скончания века
жить в Москве и все время окать.