Ирина КУРИЦЫНА

 

Родилась и живёт в Рязани. По образованию художник-костюмер, по профессии – дизайнер-верстальщик. Автор поэтического сборника «Всё, что позволено душе», некоторого количества публикаций в рязанской прессе («Рязанский комсомолец», «Рязанские ведомости», «Утро»). Писала иронические стихи и литературные пародии под псевдонимом Клава Обломова (опубликованы в сетевом издании «Чернильница»).

 

 

ВОТ ВАМ И МАНЬ…

Расссказ

 

…Девушка бежала по зимнему парку. Яркая шапочка, модный и совсем не подходящий к погоде спортивный костюм - серебристый с алым, кокетливый розовый шарфик, с узлом сзади, кроссовки не из дешёвых…

Молодой человек самой обыкновенной наружности шёл по боковой аллее. Яркая фигура бегуньи впереди него стремительно уменьшалась, уменьшалась, а потом и вовсе исчезла, завернув на одну из бесчисленных мелких аллеек. Следы спортсменки сразу же присыпал лёгкий снег.

Парк был старым и очень большим. Заводские окраины Города задыхались в своих голых бетонных джунглях, а в центре был парк. Его чистили зимой, убирали летом, к нему относились как к собственному саду за собственным забором. Парк был один на весь Город, и Город без него не мог. Сейчас парк был пустым по причине не только буднего дня и непогоды. С некоторых пор в запутанных его аллеях объявился лихой человек. Убийца. Ловили его уже три месяца, и всё никак не могли словить.

Молодой человек почти достиг конца аллеи, но тут внимание его привлек одиноко сидящий на заснеженной скамейке мелкий старикашка с папиросой. Старикашка напевал что-то мелодичное и явно вышедшее из моды.

- Юноша, огоньку не найдётся? - как будто почувствовав внимание, произнес дед.

- Бери, папаша! Спички, что ли, отсырели?

- Ни в коем разе, юноша! Они, видите ли, кончились! А ведь, помимо спичек, ещё и зажигалка была в кармане. Немецкая, трофейная. Вот она, полагаю, отсырела.

Старческий голос слегка дребезжал, выражался дед интеллигентно и немного вычурно, и молодой человек присел рядом, предварительно смахнув снег и постелив на лавку продуктовый пакет.

– Ты, папаша, что один тут? Не боязно?

– Нет-с, никак! Во-первых, я не девица нежного возраста, да и стоит ли бояться в этот недружелюбный день, при такой погоде?

– А как же этот, маньяк-то? Его же не поймали?

– О, юноша, вы об этом? Memento more мне явно не грозит. Сей персонаж не обратил бы на меня не малейшего внимания. А вот вы бы поостереглись, ведь, насколько мне известно, он убивает не только девушек…

- Н-да, дедушек точно не убивает! Прости, отец, неудачная шутка вышла…

- Не смущайтесь, я разные шутки за свою жизнь слышал. Да-с, очень разные… И маньяков повидал. Я, видите ли, следователем был.

Дед сделал паузу.

– По особо важным… - вздохнул, затянулся, помолчал.

Глаза молодого человека загорелись.

- Расскажи, папаша! – почти выкрикнул он и придвинулся к старику.

- Что это вам, юноша, так интересно стало? – с сомнением заявил дед. - Меня уже лет десять никто не спрашивает. Да-с!

- Меня Сергеем зовут, - вместо ответа сообщил молодой человек.

- Ну-с, Серёженька, вы, может, детективы читаете? Или, позвольте узнать, интерес от молодости происходит? – дед хитренько заулыбался. - Вы, простите великодушно, кто по профессии будете?

Молодой человек не менее хитренько улыбнулся в ответ.

- Я, может, отец, на следователя обучаюсь, по особо важным…

Оба рассмеялись одновременно, и было понятно, что юноша шутит, а дед набивает себе цену.

- В педагогическом я учусь. На психолога, – выдержав паузу, как-то нерадостно сообщил молодой человек.

- Ну, что ж, профессия весьма интеллигентная, - отозвался дед. - Мнится мне, однако, что-то вас, мой дорогой, не устраивает в ней. Да-с!

Молодой человек хмыкнул.

- Да ты, однако, отец, шаман. Точно угадал. Не устраивает! Я в Москву ездил, в высшую школу МВД хотел поступить на криминалиста. С химией у меня в порядке. С биологией – совсем хорошо. А вот со стажем – никак. Не взяли меня в милицию работать. У меня инвалидность по зрению. В армии – не был…

- Во-от как! – старик нагнулся вперед и с интересом заглянул в лицо молодому человеку.

И действительно, левый глаз юноши таил в себе маленькое белое пятнышко.

- Не огорчайтесь, – все еще неприлично выглядывая бельмо, сообщил дед, - Эти, знаете ли, неприступные структуры, можно обойти с разных сторон. И с одной из них может оказаться лазейка.

Собеседники помолчали чуток.

- Вот был у меня случай, - начал дед – стрелка ловили. Года два ловили, или больше. Никто понять не мог, какие мотивы у него. Почерк один, жертвы – разные. Никак нельзя объединить. Домохозяйка была одна - жена партийного работника, мальчишка-курьер был, учительница, директор хлебного магазина и шофёр его в придачу. Ещё, там, люди случайные…

Дед задумался, потом поёрзал на лавке.

- Ну, а дальше что, отец? Дальше-то? Поймали стрелка?

- Не поймали бы, - строго отозвался тот, - если бы не случай глупый. Полез однажды отец в комнате сына под кровать, мячик младшей дочке достать, на половицу локтем попал, половица – приподнялась. А там – винтовка, патроны. Пошёл, знаете ли, этот честный в милицию. Оружие сдал, за сына поплакался. Выдрал чадо, само собой. А чадо, - немного не уродилось – пори его, не пори – все одно. Дурачок, знаете ли. Не так, чтобы совсем больной, но с придурью. Он, значит, мальчонка-то нашел в подвале оружие, никому не сказал. Сначала упражнения свои на пустыре производил, набил руку, - боже мой! Ему винтовку дали, в милицейский тир отвели, - он все пять пулек в одно отверстие положил. Ружьишко же носил на пустырь в коврике – весьма изобретательно…

Монотонное поскрипывание снега отвлекло старика от рассказа.

Мимо пробежала девушка в розовом шарфике, слегка зарывая в снег носки элегантной спортивной обуви. Оленья цепочка следов тянулась за ней от поворота. Гордая осанка. Светлые волосы, выбивающиеся из-под шапочки. Прохладный запах духов.

Старик вздохнул, глядя ей вслед.

Вздохнул и молодой человек.

- Вот и жизнь прошла, – еле слышно прошептал старик.

- Да, - так же тихо отозвался молодой человек – Чем кончилось-то все?

- Кончилось? Ах, это! Оказался мальчонка нашим стрелком. Нашел подвальчик, куда только он и мог пролезть, вытяжка там на улицу была, величиной с ладошку. А стрелял он по солнечным зайчикам.

- Как - по зайчикам? – опешил молодой человек.

- А так. По зайчикам, - хихикнул дед, - Стеклянные окна в булочной отражают солнце по утрам. Рядом – проезжая часть. Машины едут, свет ловят зеркалами. А зайчики как раз по фундаменту дома, что напротив, мечутся. Видно ему было из оконца всего ничего, а то, что люди под пули могут попасть, малец, видите ли, не подумал.  Вот так сирый да убогий восемь человек положил. От любопытства. Да-с…

- В колонию его?

- Зачем же в колонию, Сереженька? В психиатрическое заведение. В наилучшее, под надзор одного знатного эскулапа. Только муж учёный не успел на мальчишке науку сделать. Помер мальчишка. Через полгода…

- Никто не знает, когда умрёт, - сиплым каким-то голосом сказал молодой человек.

- Никто – согласился дед – Тут, может быть, за кустом маньяк прогуливается, моцион совершает. Жертву, так сказать, новую высматривает.

От неожиданного тихого звука вздрогнули оба.

Девушка в розовом шарфике вырулила откуда-то сзади, совсем рядом. Но теперь рядом с ней совершенно бесшумно бежала кипельно-белая борзая.

Собака на лету скосила коричневый глаз на чужих. Взметнулся под ногами бегуньи легкий фонтанчик снега. Видение исчезло.

Молодой человек резко откинулся на спинку скамьи. И немного отклонился влево. Будто в испуге он резко положил руку на грудь, туда, где были обширные накладные карманы. Взгляд его стал каким-то пустым.

- Ну, что же вы, Сереженька, так напугались? Это же ангел пролетел, – задребезжал дед.

- Да-да, ангел беговой, – пробормотал молодой человек, резко запуская руку в карман. – Вот вам и мань…

Старик сделал только одно, почти неуловимое движение.

 

Молодой человек медленно заваливался на пустую теперь скамейку. Из правой руки его, как на замедленном повторе, выпала короткая, кустарно сделанная заточка. Лицо его было напряжено, а из шеи торчал узенький рашпиль, каких много в любом магазине инструментов. Крови не было.

Дед шаркающей походкой удалялся в пустую мглу снегопада.

И слышно было, как дребезжащим своим голосом напевает он мало кому известный романс о расставании в пургу.

 

 

ПУСТЫННОЕ СЕРДЦЕ

Рассказ

 

Плакала Лизонька злобно и жалко. Плакала навзрыд посреди чужой остановки, не замечая любопытных взглядов, не ощущая прохладного, уже почти осеннего ветра. На излете был благословенный август. А слезы текли и текли мимо души и бушующего вокруг изобилия и благодушия. Сейчас, именно сейчас, перед собранным сухим сентябрем, можно было выплеснуть злость и стыд, которые и потом никуда не денутся, но все же утихнут, забьются в паутинный угол этой мелкой крысиной субстанции, которая у Лизоньки называлась Душа…

 

* * *

Была Елизавета Дмитриевна Овсянникова дамой строгой, чинной и где-то даже величавой. Ученики ее боялись. Тошная Лизонькина математика давалась им хорошо, скорее всего, от страха. Не побаловать было у Елизаветы Дмитриевны. Не побаловать. Была она целеустремлённа и несокрушима. Поблажек не давала никому. В том числе и себе. Наверное, поэтому и была Лизонька одинока. Одинока, как перст. Как сухая колючка на пустыре. Не умела дрожащая Лизонькина душа дать себе поблажки, продраться через дремучие стволы самоорганизации и неживого, подспудного, тяжкого страха перед миром.

А в молодости была Лизонька хороша. Однокурсники вились перед ней, как пчелы над медовой баклажкой. Была она синеглаза, высока и русоволоса. Сама о себе говорила: «Фамилия у меня - под масть, волосы как спелый овес». Но от того ли, что была Лизонька безотцовщиной, или от того, что не нажила мать ее достатка, девушка она была замкнутая. Пришлось и школу своим умом заканчивать, и в институт поступать на общих основаниях. С институтом помогла золотая медаль, а вот с жизнью…

С жизнью Лизоньке ничто помочь не могло. Замуж она не вышла. И причины этому не было. Не имелось в Лизонькиной душе понятия привязанности, и не страдала она от этого. Десять лет практики в школе, смерть матери, ожидаемое и выстраданное улучшение жилищных условий. И все. И никаких сдвигов. Мужчины к Лизоньке липли постоянно, но Лизонька не хотела их и боялась. Иногда пробивалось в ней любопытство и кокетство неосознанное, природное, но быстро угасало, и вылезали наружу величавость и строгость. К тридцати двум годам Лизонька стала лентой Мебиуса, - где начало, там и конец.

Нельзя сказать, что эта природная старая дева не испытывала чувств. Совсем напротив. Были в Лизонькиной квартире ухоженные цветочки, были и две закадычных подружки, одна из которых была обременена занудой-мужем и тремя разновозрастными монстрами, ловко маскирующимися под детей. Основа этой дружбы была в легкой зависти. Матроны шумно и взаимно завидовали счастью друг друга. Третья подруга их полностью поддерживала. У нее не было ни мужа, ни спокойной одинокой жизни. Она была одиночной матерью тринадцатилетнего балбеса. По выходным подружки, счастливо работающие в одной школе, втихую выпивали на свободной Лизонькиной территории, завидовали и сплетничали. И точило что-то, точило после этих встреч обросшую салом Лизонькину душу. Она с интересом смотрелась в зеркало, подводила на ночь глаза, укладывала волосы в замысловатые узлы и прикладывала к себе разные парадные платья, которые часто и с удовольствием шила сама. И думалось Лизоньке в такие минуты, что она все еще чудо как хороша, что если она захочет, то позволит любому из этих чуждых мужских существ войти в свою жизнь и заботиться, заботиться о ней, приносить ей подарки, смотреть на нее каждый вечер голодными глазами, целовать ей руки…

Нельзя сказать, что никогда не было у Лизоньки друзей, приближенных к телу. Просто все ее романы рассасывались сами собой, - без ссор, без драм, без эмоций. Расставание было для Лизоньки делом бестрепетным. Последний раз она плакала, когда умерла мать. Плакала от растерянности. И все годы, когда она жила одна, училась готовить, считать деньги, натужно меняла квартиру, ей не хватало спокойной заботы матери, ее плеча, под всем, что делала Лизонька. Со временем мать вросла в Лизоньку - ее привычки, ее командирский голос, ее стряпня, даже ее походка соединилась с Лизонькиными и превратились в ее собственные.

 

И вот, в начале лета, когда близко, до тесноты приблизился вожделенный отпуск, Лизонька шла по базару, поискать, как сказал поэт, кой-какого товару…

Нашла бедная Елизавета Дмитриевна не новый купальник, не сумочку пляжную, не давно искомые босоножки-ниточки, такие, чтобы почти одна подошва была. Нашла она случайно продаваемого на углу шестимесячного спаниеля. У щенка были карие глаза с белой крапинкой внутри, взгляд – внимательный и скорбный, толстые белые лапы почему-то показались Лизоньке похожими на утиные. Лизонька представила себе вдруг, как она чинно прогуливается с собакой по улицам, по тем самым улицам, по которым неслась всякий день в маршрутке, не видя ничего окрест; как она, Лизонька, смотрит вечером телевизор, а  собачка мирно лежит у ее ног; как восторгаются собачкой Лизонькины гости. И, по дьявольскому ли наущению, по глупости ли бабьей, по воле каприза ли, но купила Лизонька зверька. Купила и принесла домой.

Кошмар начался на следующее утро. Не успевшая выспаться новоиспеченная собакохозяйка, вынуждена была в шесть утра тащиться во двор с пронзительно скулящим щенком. Сделав свои дела, щенок успокоился, однако по пришествии в квартиру в некоторых недозволенных местах обнаружились уже успевшие подсохнуть лужи и кучи. Освирепев, Лизонька ощутимо стукнула щенка несколько раз длинным рожком для обуви. Щенок обиженно забился под вешалку в прихожей и там затих. Его печальные карие глаза потемнели и сделались почти черными.

– Зачем я его взяла, идиотка?! – думала Лизонька вечером того же дня, вытирая очередную лужу. – Что я буду делать с коврами, как его оставить одного в квартире…

На следующий день щенок получил на орехи за случайно не замурованные в шкаф бежевые ежедневные туфли, очень удобные и ценимые Лизонькой.

Кошмар продолжался все лето. Благословенное лето, которое Лизонька планировала потратить на себя и только на себя. Щенок ел туфли, драл обои, грыз мебель, старательно гадил по углам и начинал вопить ровно в четыре утра. Он часто и охотно лаял на любой шорох за дверью, лез целоваться ко всем подряд, раздирая острыми когтями сумки и колготки, бегал за голубями и совершенно не слушался Лизоньку. Будучи бит, щенок не жаловался, не огрызался, просто поджимал хвост и прятался. Через какие-нибудь пять минут звереныш вылезал и пытался ластиться ко все еще раздраженной хозяйке. Но у нее не было охоты прощать его…

Она его часто и люто ненавидела. Но случались минуты, когда мирная вечерняя обстановка позывала Лизоньку брать щенка на руки и тихо чесать его за ухом. Щенок закрывал глаза и начинал посапывать, совершенно как спящий ребенок. В эти мгновения стабильное Лизонькино существование летело ко всем чертям, в ее боящемся сердце возникала теплая карамельная слабость, недуг, страшный и сладкий. Люди попроще всегда звали это нежностью. Лизонька же откровенно береглась этой нечаянной лени души и наутро стыдливо отпихивала от себя щенка, который хотел ласки и не понимал отказа.

Чем больше звереныш лип к Лизоньке, тем меньше она хотела его приласкать. Ближе к осени закончились ночные крики и бесконечные лужи в квартире, щенок вырос за лето, стал вести себя более сдержанно и научился реагировать на команды. Но Лизонька всякий раз признавала в себе чужое раздраженное чувство против ставшего уже привычным существа. Отдать его она уже не хотела. Но и любить не могла. Лизонькина жизнь опасно раздвоилась. Наличие несанкционированной нежности, ненужной и кратковременной, рвало ее существование на мелкие куски, не стыкующиеся друг с другом. Лизонька стала забываться и прощать окружающим их мелкие слабости. Раньше с ней такого не случалось. Щенок же, казалось, ни о чем таком не догадывался. Его печальные карие глаза никогда не были веселыми, даже когда он гонял кошек и голубей…

Гроза разразилась в конце августа.

К началу нового сезона Лизонька приобрела себе новое бархатное платье. Платье с глубоким вырезом, темно-синее, почти черное, легко принимающее окружающие цвета, струящееся, тяжелое и страшно дорогое. Лизонька уже представляла себе, как она появится на торжественной линейке первого сентября, как будет ловить на себе заинтересованные и завистливые взгляды коллег, как будут разглядывать ее украдкой ученики старших классов, а она их надменно проигнорирует…

Сладкие Лизонькины грезы были нарушены внезапно и грубо.

Умиротворенно заплыв в квартиру после неторопливого воскресного шопинга, Лизонька обнаружила под ногами у вешалки темно-синий кусочек ткани. Щенка нигде не было видно, стало быть – набедокурил.

– Набедокурил… Набедокурил… – прошептала Лизонька, тупо глядя на темно-синюю тряпочку.

Она бросила сумки у двери и медленно, не разуваясь, прошла в комнату. Дверь платяного шкафа была приоткрыта. А на полу…

На полу лежало ее платье.

Пакостный скот подрал подол и левый рукав. Тут же, рядом с платьем, медленно впитываясь в благородную ткань, расплывалась вонючая лужа.

Лизонька судорожно вздохнула и попыталась заплакать. Но вместо слез внутри, как смерч в пустыне начала заворачиваться и подыматься к горлу дикая, беспросветная, необоримая ярость.

Лизонька страшно завизжала и упала на коленки. Она поползла вдоль тумбочек и диванов, нечленораздельно вскрикивая и роняя розовые от прикушенной губы слюни. Кокетливый платочек-бандана сполз Лизоньке на глаза, туфли она потеряла и ползла босиком. Бежевый полуплащик, зацепившись за какой-то скрытый гвоздь, опасно затрещал и порвался. Она не заметила этого.

Наконец она нашла щенка. Звереныш забился под кресло и тихо рычал. Деваться ему было некуда.

Лизонька вытащила упирающегося щенка за передние лапы и свирепо затрясла его прямо перед своим носом. Щенок завизжал, вывернулся и цапнул Лизоньку за подбородок. Лизонька опешила, поднесла руку к лицу и дотронулась до внезапно загоревшегося места укуса. По пальцам потекла липкая теплая струйка.

Босая и драная, Лизонька, не вставая с колен, кинулась в кухню за щенком. Под руку ей попалась ножка табуретки. Схватив ее, без замаха, Лизонька припечатала шумно дрожащего в углу щенка. Щенок визгнул и обмяк…

Придя в себя, Лизонька встала и машинально посмотрела на себя в зеркальную дверцу шкафа. Прокушенный подбородок кровился и саднил. Вокруг ранки расплывался синяк. Шикарные Лизонькины волосы напоминали воронье гнездо. Светлый полуплащик был безнадежно изгажен кровавыми каплями.

Лизонька повернулась на деревянных ногах и, не глядя вниз, тихо позвала щенка. Ответа не было. Тогда она боязливо скосила глаза в угол, туда, где лежала раздолбанная табуретка. Из-под ее ножек торчали жалкие, какие-то грязные лапы щенка. Пустые, глупые слезы потекли по Лизонькиному красивому лицу, испоганенному гримасой страха и омерзения. Она присела на корточки и подняла руины табуретки.

Щенок был мертв.

Скорбные карие глаза с белыми крапинками посерели и слились с ярким серпом белка в углу глаз, как будто их присыпал пепел. Передние лапы еще рефлекторно подрагивали, но жизни уже не осталось в этом жалком тельце. На таком милом всегда, кожаном носу щенка была страшная вмятина. Удар пришелся острым ребром ножки по основанию носа. Совсем немного тусклой сукровицы вытекло на блестящий Лизонькин пол.

- Грязный, почему он грязный, - заикаясь пробормотала Лизонька.

Она протянула руку и потрогала как-то вдруг сразу свалявшуюся шерсть на задних лапах щенка. Потом поднесла руку лицу и понюхала. Последнее, что сделал несчастный звереныш перед смертью, это – обделался…

 

Потом Лизонька вымыла щенка в ванной.

Высушила феном.

Отрезала от испорченного платья не пропитанную мочой часть и завернула туда щенка.

Полночи щенок лежал, цепенея, на кухонном столе.

Где-то к трем Лизонька немного отошла от ступора. Она взяла лопатку для балконных цветов и, с трудом переставляя ноги, спустилась во двор. Место для ямки нашлось не сразу, за трансформаторной будкой. Лизонька рыла и плакала, плакала, понимая, что уже ничего не поправишь, что это – навсегда – позор и молчание. Молчание и позор. И невозможно никому рассказать. И самой себе признаться стыдно.

Лизонька сделала такую глубокую яму, какую смогла, и положила в могилку еще и миску щенка, и его поводок.

Зарыла.

Долго топталась сверху.

Закидала травой и ветками.

И, как сомнамбула, пошла домой.

 

Дома Лизоньке не спалось. Она села на диван, включила телевизор. Машинально взяла в руки мохнатую диванную подушечку и начала поглаживать ее. Но вместо живого, теплого существа под руками была мертвая ткань.

И все было мертвым.

Все вокруг.

Жемчужно-серые обои и гобеленовым рисунком, драгоценный набор «Цептер», блистающий на всю кухню, низкие кресла и диван с плюшевой обивкой, любимый белый ковер, штабеля туфель, груды платочков, духов, побрякушек, тонны обласканных гостями снимков себя любимой.

Все это отдавало основательно выдержанной мертвечиной.

- Мама, мамочка, - шептала Лизонька, исступленно гладя подушку, - как же, если кто-то узнает….

 

Наутро Лизонька приободрилась. Прибрала в квартире и решилась поехать на рынок, прикупить себе что-нибудь, чтобы развеяться.

Остановку свою она проехала, бесцельно глядя в окно. Потом вернулась на две остановки назад, и опять сошла не там, где планировала. Сошла и села на чужой остановке. Бесцельно уставившись на утирающую сопли девчонку лет двенадцати. Девчонка еще немного пошмыгала носом, потом потянулась за взглядом чужой, красивой женщины со смешным пластырем на подбородке.

Неожиданно девочка придвинулась, быстро запустила руку за пазуху растянутой кофты и вытащила оттуда обычного серого котенка, примерно полутора месяцев от роду.

- Тетенька, тетенька, - зашептала девочка почти в лицо Лизоньке, - возьмите котенка! Меня мамка домой не пускает с ним. А он такой маленький, такой хороший. Он уже ест из пипеточки, а кошку у него задавило!..

Лизонька отшатнулась.

- Тетенька, возьмите, - лихорадочно шептала девчонка, - я двоих пристроила, один остался, такой красивый. – Лицо ее уже начинало кривиться от рвущихся наружу слез.

Лизонька встала. Потом села. Поджала красивые свои губы. Зачем-то взялась рукой за щеку, как при зубной боли.

- Нет, девочка. Не могу. Не могу! У меня … собака… - промямлила Лизонька и – заревела.

Девчонка испуганно спрятала котенка на груди и как-то боком, по-крабьи засеменила прочь.

А Лизонька плакала.

Плакала злобно и жалко. Плакала навзрыд посреди чужой остановки, не замечая любопытных взглядов, не ощущая прохладного, уже почти осеннего ветра…

 

 

УБИЙСТВЕННОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Рассказ

 

Вылезли мы с Катькой наутро из этого вонючего отеля с головной болью. Пить надо было меньше! То есть совсем не надо было пить в первый день отпуска.

Прокатный «жук» цвета морской волны мирно стоял на стоянке, на первый взгляд не тронутый никем. На второй взгляд оказалась свернутой крышка бензобака. Наши с Катькой восемь литров бензина испарились в местных кустах вместе с хитником. Хозяин отеля не выглядел сконфуженным. И отчего бы ему быть сконфуженным с такой воровской рожей…

Шоколадные конфеты, забытые на заднем сидении приклеились к пакету, пакет же – к сидению. Кола в здешнем кафе была категорически теплой, яичница-глазунья – категорически холодной…

Катька утверждала, что ее всю ночь кто-то кусал. Меня не кусал никто, зато я всю ночь бегала к окну, посмотреть на месте ли машина. Толку из этого вышло мало. Ну, хотя бы совесть чиста…

Вот позавтракали мы, значит, с Катькой этой дрянью в кафе. Купили у хозяина четыре литра нашего же бензина. Заправились. Поехали.

Катька, дура, сразу села в шоколадное пятно на сидении. Пришлось останавливаться в ближайших кустах, чехол снимать и Катькину мадам сижу переодевать.

Вот наконец сели. Завелись. Поехали.

На повороте перед заправкой море открылось! Ах, счастье какое!!!

Город этот вонючий, деточка моя великовозрастная, за мои деньги принятая в институт, муж мой обожаемый - инженер долбаный, собачка моя любимая, упорно писающая в мужнины туфли в течение уже девяти лет, квартира эта, сколько ни убирай, засранная, - ура! – все это далеко и позади.

Катька тоже приободрилась. Смотрю – глаза зажглись, позвоночник вытянулся прямой наводкой к морю, аж подпрыгивать начала от возбуждения. Не скачи, говорю, приедем скоро! – Не слушает, скачет. И все под руку меня толкает, овца. Слава богу, заправка показалась.

Остановились. Заправились. Сели. Поехали.

Коли знать, что Катька, кроме сортира, еще и в магазин зашла!

Едем, значит, море уже близко. И тут Катька достает из-под полы пузырь красного.

Ух, ты! Началось!

Едем. Катька глушит из горла, визжит и прыгает.

- Море, море! – орет.

Как будто других слов в лексиконе нет.

А ведь ровесница моя, дура. У Катьки муж четвертый по счету, детей трое, четыре свекрови – Катьку обожают до визга. Она веселая, как божья птичка воробышек – ума со спичечную головку, и все скачет, скачет. Все ей по жизни здорово. Мне бы так! А тут этот город вонючий, деточка моя великовозрастная, за мои деньги принятая в институт, муж мой…

Что-то это я все о своем?.. На дорогу бы лучше смотреть. Дорога пошла смешная. Извилистая.

А резина у нас лысая.

И рулевая какая-то тугая.

И третья скорость втыкается как-то с трудом.

И чего-то подтраивает…

Но Катька, ясен перец, всего этого не замечает.

А ведь вцепилась в эту развалюху – самая красивая, самая красивая!

Красивая, как кобыла сивая! Я бы лучше «Волгу» взяла, в ней, по крайней мере, переночевать можно!

А Катька вовсю разошлась. Кричит – я посмотрела по календарю, сегодня воскресенье! Кричит – можно все, совсем все, отдыхать едем! Можно нажраться, мальчиков пригласить молодых, в ресторан на все деньги – кричит – можно!!! И сосет все время свое красное из горла.

Сиди, - говорю, - тихо, не прыгай хотя бы. Зачем только, корова, я тебя взяла с собой!!!

Не слушает, скачет!..

Тут серпантин сделал резкий уклон вниз, внизу домики игрушечные показались, машина как-то сразу потяжелела и поперла под гору безостановочно. Жму нежненько на тормоза – никакой реакции. У меня аж между лопатками струйка холодная потекла…

Что делать-то! Что-о?! Никак сообразить не могу. Вцепилась в руль – верчу его сообразно с дорогой, домики приближаются стремительно. На краю села ржавая этажерка автобусной остановки – надвигается на меня со скоростью курьерского поезда.

– Ой, мама! – Куры на остановке и двое старичков…

…А там этот город вонючий, деточка моя великовозрастная, за мои деньги принятая в институт…

Ключ! Ключ надо повернуть в зажигании!..

И вдруг озверевшая от винища Катька ловко толкает меня под руку…

 

* * *

Море шумит, слышу! Хорошо!

Толстая рыжая морда надо мной в белом колпаке.

– Ты кто? – спрашиваю.

– Доктор, - говорит, - счастливая вы наша! Припоминаете хоть что-нибудь?

– Где я? – спрашиваю.

– В больнице, - говорит морда насмешливо. – Машина ваша цела. Подружка ваша в отделении милиции вместе с бутылкой, - тоже цела. Дальше рассказывать?

– Давай! – сглатываю я судорожно, и пытаюсь рассмотреть свои руки. Они – в порядке, ни одной ссадины.

– Ну-с, дальше, - говорит рыжая морда Доктор. – Бабушка с дедушкой, которых вы сшибли на остановке, в полном здравии, дома пьют корвалол, даже куры целы, кроме одной. Она некоторое время будет хромать. Милицейский мотоцикл, дорогуша, придется вытаскивать из кювета, но он тоже цел. А вот Василий Степаныч, участковый местный, немного помятый...

Встает морда Доктор и так ехидно ручки потирая, прохаживается туда-сюда по комнате.

– Далее: забор. А что забор? Он ветхий был. К тому же его уже подняли… Что еще? За племенного гуся подружка ваша запойная уже заплатила. Колодезный сруб надо только чуток на место подвинуть, ведро, вот чудо-то! - удалось выпрямить. И, чего совсем никак не ожидал я, – морда гнусно захихикала, - дед Петрович стог сена свой драгоценный простить решился!

Я прокашлялась.

– А что со стогом? – спрашиваю.

– Теперь это не стог, - ехидно говорит рыжая морда, - теперь это поле для игры в гольф!

И ржет, собака.

– Ну, все – говорю, поднимаюсь с кушетки, осматриваюсь вокруг.

Медпункт какой-то занюханный. А за окном – море! Тополя такие – в ниточку – высоченные. Пляжик каменистый…

– Пойдемте, - говорит морда, - провожу вас до вашей Катюши. И ржет.

Выходим на улицу. Смотрю – через дорогу жук наш стоит около какой-то хаты. Это, что ли отделение милиции? Переходим дорогу. В хату входим, а там…

Это я вам скажу, уже из рук вон!

Катька сидит в купальнике, со стаканом в руке. Сидит, корова, на коленках у милиционера, наружности совсем не пожилой. Рядом дед сидит замшелый и на Катькины коленки зырит, причем с удовольствием.  С другой стороны стола мужчинка сидит рыжий, тоже не старый совсем, косой уже и довольный. А на столе, - мать моя! – чудовищная бутылина с красненьким, початая. Такая же – целая – под столом.

Меня аж столбняк схватил у порога.

А доктор, мой, рыжая морда, говорит:

– Вы, заходите! Мы с Екатериной Дмитриевной давненько тут…

Это, - говорит, - брат мой двоюродный, это - Василий Степаныч, наш участковый. А это – Петрович. За мировую, стало быть… Присоединяйтесь.

Тут я вид принимаю строгий и неприступный.

– Когда, говорю, сруб колодезный назад ставить будем.

Они все – смеяться! Катька – навзрыд.

– Воскресенье сегодня, - гогочет, - можно все.

А за окном море шумит. Второй полноценный день отпуска. Воскресенье. Убийственное.

– Выпить, что ли, с этими?...

 

* * *

Все эти приятные фантазии лениво проползли в моей голове и канули. Время остановилось.

Я с любопытством смотрела в окно. Мимо в мучительном рапиде проплывала обочина, плавно переходящая в крутой, заросший травой склон.

Удар!

Это ограждение…

Зачем-то я вывернула руль влево. Но уже никак-никак-никак нельзя было ничего изменить. Машина, беспомощно вращая колесами, двигалась вперед, одновременно начиная свое медленное, неотвратимое падение.

Неприятно поразило молчание в салоне. Я бесконечно медленно обернулась. Катькины безумные глаза пялились на меня на фоне сияющего светом заднего стекла…

Ангел Божий, здравствуй!

Короткий плеск.

Темнота.

 

 

УДАЧНИК

Рассказ

 

Пока ходил в сортир покурить, раздали канцелярскую мелочь. Черт, опять ничего не досталось! Не контора, а бермудский треугольник… Добрые коллеги положили на стол две красные ручки и маленький блокнот с половиной пружинки. Ну, ладно, хоть такой есть, а то пишу на оборотах черновиков прошлогоднего отчета, любезно сброшенных редакторам бухгалтерией.

 

* * *

– Уда-ачный у тебя блокнот!

Вся такая насмешливая – это Анна. Литредактор. Зарабатывает много, но все слева. Недавно показывала всем повесть, переписала за каким-то перцем. Перец ей денег отвалил немеряно. Сам писать не умеет, а бабла, как грязи. Генерал в отставке. И где Анюта их находит… Директор вывернулся весь от злости – все хочет Анечкиных клиентов через контору печатать. А у нее всегда ответ под рукой и всегда один: ты мне столько не заплатишь. Вот молодец Анюта! И все насмехается надо мной. Всего-то два мужика в конторе – я и директор. С директором у Анюты вышло, а со мной – нет, вот и злится наша Артемида, охота не удалась…

Смотрю на нее снизу вверх, и созревает в моей голове план копеечной мести.

– Ангелочек, – говорю. – Это самый удачный блокнот во всей конторе, – и пишу на обложке печатными буквами: «Удачник». – Вот запишу сейчас в нем: «Анечкин клиент номер двадцать девять сейчас позвонит шефу и будет заключать с ним договор на трехтомник…»

Анна хмыкает, и отходит.

 

* * *

– Ты не представляешь, что вчера было, когда тебя в типографию услали! – корректор Валюшка заливисто смеется (такая она, Валюшка, – пенсионерка уже, но любит показать себя бодрой и свежей!). Смех у Валентины Егоровны всегда замечательно молодой, звонкий, с переливами. И есть отчего веселиться. Таки позвонил Анютин заказчик вчера шефу. Вышел шеф к народу, пунцовый от радости и сообщил: «Наше издательство приступает к разработке трехтомного издания всем известного олигарха господина Ухвачёва, завтра принесут рукопись! Ну, и долги по зарплате получите…».

– Да-да, так и сказал – «к разработке», как будто это угольный пласт. Анюта позеленела. Все зааплодировали, шеф весь в цвету, как райский сад!

– Однако, – думаю, может о себе позаботиться пора.

Иду к своему столу, открываю свой Удачник, пишу: «Михаил Велехов повышен в должности…»

– Миша, к шефу!

Как быстро действует! Бегу, сшибая стулья.

Назад плетусь еле-еле – получил взбучку и обещание уволить, – автор детской книги недоволен редакцией некоторых рассказов. Его не только редактировать, а вообще к издательству подпускать нельзя было, ему для бомжей и алкоголиков рассказы писать, а не для детей!!!

Сажусь за дежурный стол у окна, беру Удачник, открываю.

Что за …!!! – под моей последней надписью, моим же почерком, только очень мелко: «Для себя не просить».

Чувствую, что покрываюсь липким потом, голова медленно начинает приходить в несоответствие с земной осью, во рту становится сухо.

– Мишель, сходи что ли, поутешай, – из-за спины голос Людмилы, сменного корректора, – там Анечка плачет в подсобке.

Кто бы еще пошел утешать Анечку после вчерашнего! Конечно, только я смелый!!!

Немедленно проходит головокружение, зато приходит злость. Хватаю Удачник, резко, едва не оторвав обложку раскрываю и … получаю полный столбняк! Строчки «Для себя не просить» нет!

Ну, ребята, это слишком! Что я хотел? А, вот что: «Анечку немедленно должен пригласить замуж ее отставной генерал». Тем более, что он вдовец, моложав и хорош собой!

Все, кто не услан в типографию, заглядывают через плечо. Хихикают!

 

* * *

– Ты не представляешь, что вчера было, когда тебя в типографию услали! – Валюшка мрачна, как грозовая туча. Это от зависти.

Молча выслушиваю рассказ о парадном сватовстве генерала к заплаканной Анечке.

А что такого, что она согласилась?! Ей уже тридцать шесть, и все охотится на мужиков, а в мужья еще никого не поймала.

– Нет, Валентина Егоровна, пусть ей будет счастье с генералом! И совсем я не официально, просто вы все границы перешли, Валентина Егоровна. Не надо мне грозить, вам тоже счастья! Большого!

Достаю из внутреннего кармана пиджака Удачник. А как же, только во внутреннем, – о нем теперь слава по всему издательству, – и пишу: «Счастья Валентине Егоровне, хоть какого-нибудь, но только чтобы она была довольна».

 

* * *

– Ты не представляешь, что вчера было, когда тебя в типографию услали! – Катя, секретарша шефа. – Позвонил на городской Валюшкин старший сын. Просил прощенья, говорил, что возвращается из Лабытнанги обратно домой, оказывается, у них там уже второй сын родился! Теперь Валюшка точно на пенсию пойдет, с внуками будет сидеть!!!

 

* * *

– Ты не представляешь, что вчера было…

Каждое утро, вот уже месяц. Я проверял: блокнот не дает финских гарнитуров, бесплатных поездок в Египет и счетов в Сбербанке, также он не может «чтобы работа к утру была готова, а я к ней не прикасалась бы», «пусть мои долги по кредитам исчезнут сами собой», «чтобы свекровь оставила наследство только нам с Костиком».

Любопытный эффект дала запись «мирная Корея»: наутро телевизор сообщил, что «отношения между Кореями резко потеплели, и стороны даже сели за стол переговоров».

«Мир во всем мире» блокнот прокомментировал коротким «невозможно», а «смену строя» не менее емким «поздно».

Удачник стал растрепанным, неряшливым, половина пружинки еле держится в расшатавшихся дырочках и, о ужас! – он почти кончился. Остались два последних листка.

 

* * *

– Мишель, тебя к городскому у меня! – это Ниночка, старший менеджер.

Захлебывающийся шепот в трубке: «Миша, не бросай трубку, мне о-очень важно с тобой поговорить».

Лера, бывшая жена. И что с ней говорить, сама же выгнала! В шею выгнала, в пинки, с визгом… Пол-зарплаты теперь трачу на съемную квартиру, на работу добираюсь с другого конца города…

– Что?..

– Миша, – голос испуганный – Что делать, Миша? Ванька в больнице, анализы плохие, я бою-ю-ю-сь, – плачет…

– Чего боишься? – сам тоже испугался, но вида не подаю. Ваньке шесть лет, единственный сын, – с первой женой детей не было, с Леркой тоже долго не было. И вот – Ванька, столько радости, забот, суеты…

– На онкологию намекают, – уже ревет в голос.

Теряюсь, краснею, бледнею, трясущейся рукой нащупываю стул.

– Мишель, ты что? – Ниночка подсовывает под меня свое вертлявое полукресло.

Кричу в трубку: «Валерия, не ори, говори, что нужно, лекарства какие, что оплатить, в какой больнице Ванька, как найти?!». Она что-то булькает на том конце, слышно отвратительно. Лихорадочно шарю вокруг – записать, и вдруг рука попадает на растрепанный край блокнота с половиной пружинки.

Удачник!!! Хватаю первый попавшийся карандаш…

ПОЖАЛУСТА-ПОЖАЛУЙСТА-ПОЖАЛУСТА-УМОЛЯЮ

Пишу на предпоследней странице, нещадно нажимая на грифель, и он ломается. Бешеным голосом на Ниночку:

– Дай ручку! – она дает, пялится на меня, как на идиота.

ПОЖАЛУСТА, ПУСТЬ ЭТО БУДЕТ ОШИБКОЙ, – С ВАНЮШКОЙ!

Строчки прыгают, Лера лихорадочно булькает в трубке, и вдруг, слух, привычный к гвалту и шарканью ловит ватную тишину…

 

* * *

Сидим с Лерой на кухне нашей квартиры. Молчим, гипнотизируя телефон.

Украдкой поглядываю на нее, – постарела, похудела, ногти без маникюра, под глазами темные круги, никакого меллирования на голове, только свой собственный темный шатен. Печально, как может измениться все еще любимая женщина за два года.

Лера поворачивается ко мне и раздумчиво произносит:

– Я хочу попросить прощения, я, наверное, была не права…

Перебиваю ее резко:

– Ты была права! На все сто. Денег и вправду не хватало… Мне не хочется, совсем не хочется, даже страшно менять работу, но я попробую! Лера, я клянусь, я не буду больше жевать сопли в издательстве, уже просто не смогу.

– Не обещай ничего, просто возвращайся, – глаза на мокром месте, руки дрожат. – Я так устала…

Телефонный звонок застает врасплох. Хватаю трубку, молча выслушиваю дежурный голос из больницы.

Голос заискивающе извиняется, сообшая, что Ванькины анализы перепутали с анализами другого мальчика, тоже Вани, голос гнусит: «Надеюсь, вы не будете жаловаться, мы так перегружены…»

Что-то дежурное машинально отвечаю голосу. Кладу трубку и ору во все лёгкие: «Едем за Ванькой, все в порядке!!!»

И пока Лера трясущимися руками собирает сумку, достаю в прихожей из недр пиджака блокнот.

На последней странице размашисто написано чужим почерком: «Последняя просьба».

Выковыриваю из кармана жалкий обломок карандаша и пишу: «У другого мальчика Вани тоже все должно быть хорошо».

Удачник реагирует немедленно: «Это дорого».

Отвечаю: «Пусть!».

Записи в блокноте блекнут, потом исчезают, сам блокнот истончается, как весенняя льдинка и …пропадает у меня на глазах. Остается только половина пружинки. Я не расстраиваюсь, ведь теперь уже все равно, что нет Удачника, что плата за последнюю просьбу может наступить очень скоро. Это все неважно, потому что сегодня вечером мы будем все вместе ужинать дома, – я, Лера и Ванька.

Сегодня и навсегда, пока не придет время платить…