Гоар РШТУНИ

 

Родилась в Ереване, училась в Москве (МГУ). Кандидат химических наук, 45 лет работы по основной профессии, стихи и прозу пишет с семи лет. Автор опубликованных книг: перевода книги Эдуарда Исабекяна «Игдыр» с армянского на русский язык; исторических романов «Армянский принц Манук бей» о русско-турецкой войне 1806-1812 г., «Спасённый Римом. Кардинал Агаджанян», «Веапар. Воспоминания о католикосе всех армян Вазгене Первом». Вышли сборники стихотворений «Струна звенит», «Притихшие бури», «Грозди ягоды винной», два сборника «Невыдуманные истории» и «Бабушкины пословицы». Автор свыше 100 рассказов, новелл и притч на русском языке. Член Московской городской организации Союза писателей России. 

 

 

А ТО БЫ НЕ СВИСТНУЛ…

Рассказ

Ветер выл и скрипел, вернее, выл только ветер, а скрипело всё остальное вокруг. А Матей скрипел зубами. Холод пронизывал всю его костлявую душу, и он никак не мог поверить, что скоро окажется в тепле. Об ужине и думать забыл, лишь бы согреться… 

Матей сбежал от очередной подруги и кантовался у друзей. Он подозревал, что друг уходит к его бывшей пассии, но ему было всё равно, ревность его никогда не посещала, а для друга ничего не жалко. 
Вот и обшарпанный ресторанчик на углу, за ним проход во двор, и через минуты две Матей стоял перед ржавой дверью в подвал, служивший и мастерской и жилым помещением.
 Игорь, городской художник, лежал на диване и охал. Обжёг руку, как выяснилось из нечленораздельных его всхлипов. Матей соскрёб из ванной сухие обмылки, сделал компресс, Игорь ожил, больше от надежды, и спросил:
– На улице ещё холодно? Мне надо выходить.
– Да лежи ты, она найдёт себе занятие, – хмыкнул Матей. 
Игорь стал внимательно разглядывать свою повязку и откинулся на подушку:
– Ты там пошарь, может, чего нашаришь…

Друзья пили горячий сладкий чай, закусывая сосисками с чесноком. Хлеба хватило на полсосиски, вокруг разлилось тепло, никуда не хотелось, но Игорь выставил обожжённую кипятком левую руку и пропел:
– Уходит боль, уходит бооооль! 
– Какая боль, какая бооль! – влез в тему Матей и зевнул:
– Завтра на новой работе собрание. Заводи будильник!
И пошёл к своей лежанке. Снял только брюки и растянулся под двойным одеялом.

И вот в эту самую минуту в дверь постучали. Казалось, в полночь никто не помнил о них, никто не знал, кто гостит у Игоря, или где ночует Матей.
Но в дверь требовательно стучали. То есть, хорошо знали.
– Кого нелёгкая несёт?
– Откройте, мы с мирными целями, – загрохотал знакомый кашель.
– Лёха! – округлил глаза Матей.
Лёха ввалился почти ледышкой. Отирая нос, он оглянулся, глаза его выхватили чайник, он подбежал, погрел руки и присвистнул:
– Пацаны, я тут не один! Тут, понимаете, случайно, то есть неожиданно, в общем, Михайлик, поди сюда!
Михайлик вылез из-за Лёхи, пришлось включить свет. Про сон можно было не думать. 

Перед ними стоял оттаивающий Лёха в свитере с натянутым на голову воротом и пацанёнок лет шести в Лёшкиной куртке, в Лёшкиной шапке, и почти как Лёшка зыркающий на окруживших его мужчин.
– Ты кто? – вопросил Матей.
– Путешественник. 
– А чего к нам-то?
– Мне надо в Судан.
– В Судан? А что там?
– Пираты. Хочу пиратом работать.
– Может, в Сомали? – вскинул брови Матей
– А почему пиратом? – озабоченно спросил Игорь.
– Хорошо живут! – почти выкрикнул пацан. 
– А… а с кем ты живёшь и живёшь плохо?
– С мамкой. Папка давно свистнул.

Друзья оглядывали друг друга, переводили взгляд на будущего пирата и снова на Лёху.
Тот меланхолично произнёс:
– Нашёл, отдавать не хочется. Подружились! Но не знаю, как спрятать добро.
– Какое добро? Ты не кашлять ещё научись! Даже лекарства пить не умеешь!
Матей сердито протянул Лёхе стакан. Лёха повертел головой, видимо, надеясь на что-то другое, молча снял с мальчишки свою одежду и нырнул обратно в холод.
– Тебя хоть как зовут?
– Только без фамилии! – взмолился мальчуган.

–Дяденька, не отдавайте меня обратно! Бьёт меня мамка! За то, что дяденьку Кабанчика ненавижу, а она в дом его хочет!
– Кабанчика в дом, говоришь? Постой, а дом-то большой?
– Не-а, я на кухне сплю. Одна комната, мне туда нельзя.
– Мамка злая, что ли?
– Не, не злая, мамка хорошая, – сглотнул слюну еще не пират, но уже голодный, и отхлебнул чай без ничего.
– Ищет тебя, небось?
– Не-а, они с дяденькой Кабанчиком пьют ещё, а я на кухне...
Лёха ввалился с большим пакетом, вытащил шоколадку и сунул мальчику.
– Ешь, пока сварганим чего.

При мальчике не хотелось ничего обсуждать, а гнать его на кухню уже стало неудобно.
Он сам вызвался помочь сготовить ужин. 
– Я мамка когда велит, картошку могу сварить. Яишницу нет, а сварить яйца даже вкусней.
Матей вытащил Лёху на кухню и зашептал:
– Лёх, ты чего? Серьёзно? Да как ты его возьмёшь? Да как ты с ним будешь?
– Ребят, я через два дня в рейс. Могу спрятать в фуре. 
– А потом?
– А потом брат в органах работает, справит чего надо. Страна большая…
– Да с чего ты вдруг? Женился бы, если так приспичило…
– Пацан, правда, хороший. И похож на меня.
Тут Матей бросился в комнату, потом обратно:
– Лёха, тво-ой?

Молчание друга ответило ему без слов. 
– Матей, он пока не должен знать. Потом объясню, почему. Мне до рейса побегать есть кой-куда, надо за ним присмотреть.
– А мать… будет искать же! 
– Не будет. У ней запой, с Кабаном этим. Кажется, сотый по счёту…
– Давно спилась?
– Со мной не пила, – горько усмехнулся Лёха.
– Лёх, а как пацан на тебя-то вышел?
– Стою на углу, глянь – моя копия стоит на ветру, без одёжки. Дрожит. Точно так я в детстве стоял и дрожал, когда холода наступали. Увидел, смотрю на него, подошёл и спрашивает: дяденька, а можно я в кабинку сяду? 
Ну, пустил, потом стал расспрашивать, и вдруг он говорит: мамку мою Изабеллой зовут. А Кабанчик – просто Иска. 
Лёха навалился на стол и закашлялся.
– Всё сходится, стал спрашивать про бабку, а её машиной сбило, Мария Фёдоровна, пацан больше никого из родни не знает. Всё сходится, – обречённо повторил Лёха.

Матей не мигая смотрел на лампочку, он хотел сказать, что до него дошло, почему Лёха не хочет открыться сыну.
Словно прочитав мысли, Лёха тихо добавил:
– Обожгло, Матейка. Меня, говорит, отец не видел, а то бы не свистнул…

 

 

ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ

Рассказ

 

Как я люблю наш город! Он какой-то особенный. И друзья мои почти все здесь. Тоже все особенные. Я медленно листаю старую записную книжку. Много имён, телефонных номеров. Но некоторые номера больше не ответят. Например, этот.
   
Красивое имя, Назарет… похоже на библейское Назареянин. Младший брат Сирарпи, которая дружила с моей сестрой.
Удивительно романтичный технарь, он писал певучие и музыкальные стихи «полсу лезвов», то есть на западно-армянском, яэыке Полиса – армяне так называют Стамбул, (Константинополис) правда, не совсем «полсу», так как они были из Бейрута. Тоже западно-армянский, но отличается, конечно, отличается! Назарет закончил школу, как и сестра, с золотой медалью. И политех с красным дипломом. Мы работали на разных этажах, он – у знаменитого Эдика Оганесяна, который был дашнакский лидер и остался в ФРГ, я делала диссертацию, а встретились на курсах английского языка. Наш большой НИИ пригласил англоязычника, который по разрешению директора занимался с молодёжью в рабочее время, так как считал английский обязательным для научных сотрудников образованием. Во всех НИИ тогда бредили кандидатскими экзаменами, приходил к нам и профессор-философ из Академии, завёл свой кружок, готовил к минимумам. 
   
Назарет почти бегло говорил по-французски, но минимум хотел сдавать на английском. Я учила из-за ненасытной жажды к знаниям. Кто-то учил из-за минимума, мой будущий муж – из-за меня, тогда я об этом не знала и спокойно воспринимала издёвки педагога. Произношение у меня было ужасное, как у Чуковского, который выучил английский по книжке и поехал в Англию с ними разговаривать. С нами язык учила Мэри, девушка с невероятно красивым произношением, я слушала и любовалась, но даже повторить за нею не могла. Надо было как-то коверкать губы, язык… Однажды Никитин привязался к моей интонации. Надо было до середины спеть один мотив, с середины до вопросительного знака – другой мотив. Англичане это делают запросто, Мэри тоже: you go home or not? Лишь одна я пела все мотивы, кроме того, который был предписан…
Только Назарет с доброй и снисходительной улыбкой внимал моему деревянному выговору и утешал:
– У меня тоже сначала так было, пройдёт!
   
Ехать домой нам было в одну сторону, на трамвае. По дороге он рассказывал интересные истории в лицах, знал наизусть много шекспировских монологов и исполнял театральным голосом. Или читал своё очередное стихотворение, все они были про любовь. Они были как у Терьяна: «Ты прошла мимо, прошелестела…» Я читала свои, но так как ни в кого ещё не влюбилась, по крайней мере, определённо и конкретно, то мои стихи на неродном русском языке (именно по этой причине я не собиралась идти в поэты) пока были в основном философские…

Как только трамвай подъезжал к Опере, Назарет улыбался: «Сойдём, немного пешком, ладно?». Поднимались по Баграмян, пройдя нашу школу, потом у Прошьяна садились снова на трамвай и ехали дальше. Назарет встречался с очень красивой девушкой из «меда», их познакомили родственники, показывал мне её фотографию, и как-то объявил, что скоро будет помолвка, а осенью свадьба.
   
Как-то, проходя мимо нашей школы, Назарет вдруг спросил: 
– Ты в этой школе училась. Знала такую Лилю Агамирову?
Кто ж не знал Агамирову Лилю, симпатичную девочку с длинными толстыми косами! Она была председателем совета дружины, а потом – ещё кем-то, но я уже училась в мальчиковой школе, нас перемешали, и я её больше не видела.
– А ты ничего про меня плохого не подумаешь? Знаешь, почему этот кусок мы проходим пешком? С пятого  класса я в неё влюблён!
Насчёт пятого я опешила. По-моему, можно было только с десятого, мы начали влюбляться с седьмого, и то не все, а только самые активные мальчики. Девочки ходили себе по коридору, парами, а мальчики группками стояли возле лестниц и провожали их взглядами, каждая группка свою пару.
– А… а почему ты не на ней женишься?
– Уже поздно. У неё муж, и ребёнок уже в школу ходит… Я боялся к ней подойти. Для меня она и до сих пор как принцесса, фея… Да и не захотела бы. Я ахпар, а она чья-то дочь, отец в Совмине работает, Сирарпи сказала, не дадут её тебе, допуск помешает. Мы же ахпары.
Я немного подумала и снова опешила. 
– А почему сюда… – кивнула я в сторону школы. – Она же давно закончила её!
– Дочка ходит. Иногда Лиля забирает, иногда её свекровь. Каждый раз надеюсь увидеть, увижу, стою, смотрю, и мне этого достаточно. 
– Не здороваетесь?
– Нет, она даже не знает о моих чувствах… Знакомы, но так никогда и не поговорили…

Я пришла домой в таком смятенье, что не выучила обязательные 20 слов и назавтра Никитин опять издевался, назвав меня lazy, то есть ленивой. Весь вечер перед глазами стояла Лиля, которую я в школе немного недолюбливала из-за её никчемной активности: она всем делала замечания пионерского характера. Типа, у тебя галстук мятый, или где твой галстук? Мне больше нравилась её младшая сестра, с которой мы пели в школьном хоре. У неё был превосходный голос, и все наперебой звали её на дни рождения. 
   
Так вот кому Назарет посвящал свои стихи! Вылезал из трамвая и шёл пешком мимо школы, надеясь на секунду встретиться с ней и пройти мимо! Эта романтика меня так растревожила, что я долго не могла успокоиться. Такая любовь! Вот о чём я мечтала! Правда, можно было хотя бы с девятого класса, в пятом я ничего не смыслила, но именно о такой любви писали в книгах во все времена…
   
Назарет жил на несколько улиц выше нас, этот район называют Банджараноц, там на пустыре репатриантам 46-го года выделили участки, ссуду, они построили дома и стали осваивать новую для себя родину. Я дружила с одной девочкой с этой улицы, Шакэ, и она говорила, что там всех хозяев этих домов называют «ага». Сурен ага, Геворк ага. Она была дочерью Крикор аги, но ходила в русскую школу, так как приехала из ссылки, где армянских школ нет. Многие потом продали дома и уехали. Семья Назарета тоже продала дом, сестра Сирарпи с родителями уехала, а его невеста в Америку не захотела, и Назарет на часть денег купил кооперативную квартиру. Остальное хотел потратить на машину, обстановку.
   
Но судьба распорядилась иначе. В те дни, когда он собирался купить машину, у него стал болеть копчик, врачи обнаружили там опухоль. И всё, что осталось от дома, ушло на операцию и лечение в Москве. Тогда она считалась столицей нашей родины, лучшая аппаратура и врачи собрались в Москве, и все, у кого находили или не находили опухоль, ехали туда. Назарет вернулся худой, измождённый и… совершено лысый. Ребята из их отдела говорили, что он вылечился, но в год раз должен ехать на проверку. Волосы потом отросли, но он и не переживал.
   
Не видела я его лет десять. Я уехала учиться в Москву, он перешёл работать в другой институт, но город у нас хоть и столица, но маленький, на концертах и оперных гастролях встречаемся. 
Однажды, столкнувшись после концерта, мы пригласили его с женой к нам домой, мы живём возле Оперы. Он рассказал, что из его палаты выжил только он один, раньше раз в год проверяться ездил, но больше не проверяется. С дочкой ходит в театр, там она играет в двух спектаклях школьницу. Насчёт стихов рассмеялся. Жена оказалась милой, молчаливой женщиной.
На следующий день Назарет позвонил мне на работу и спросил:
– Ты можешь пораньше выйти?
– Конечно, а что?
– Я приеду в ваши края, у меня отгул.
И вот мы сидим в маленькой церквушке в Конде, и он рассказывает мне, как и где он увидел Лилю в последний раз.
   
В коридорах того же онкологического центра, в одну из своих проверочных поездок. У Лили нашли опухоль в брюшной области. Они не поверили диагнозу, поехали в Москву, там предложили немедленную операцию. Привёз муж, но после операции сам слёг с сердечным приступом у знакомых, которые уехали в отпуск. Лиля лежала в постреанимации. Тогда индустрия сиделок была ещё не столь развита, ухаживали в послеоперационных близкие люди. И Назарет всю неделю ухаживал за лежачей больной.
  
 Я сидела не шелохнувшись, слушала его с содроганием. Мягкий, улыбчивый, он спокойно описывал, как искал потом палату, куда её поместили, как вошёл, и как она удивилась, когда увидела Назарета. Она смутно помнила его, но ждала, когда подойдёт муж и волновалась за него. Санитарка подозвала Назарета в коридор и спросила, кто он ей. Разве он не знает, что мужу «скорая» не разрешила вставать. 
И он принял нелёгкое решение. Когда он сам лежал со своим копчиком, с судном и кормёжкой управлялась жена.
Тут Назарет замолчал.
– Назо, ты ещё был влюблён в неё, да? – плаксивым голосом спросила я.
– Да, можно сказать, да. Я боялся к ней прикоснуться, всю жизнь боготворил, мечтал видеть её хоть раз в неделю… Помнишь, как я охотился? В твоём сопровождении…
– Да, а все думали, что ты за мной ухаживаешь! – расхохоталась я, мгновенно забыв, что перед этим чуть не плакала.
– И вот она лежит, беззащитная, перебинтованная, с этим ужасным диагнозом, правда, ей сказали, что у неё были полипы, и она может надеяться на выздоровление. И некому опорожнить судно. Теперь уже я подозвал санитарку в коридор. Она сказала, что у них норма – раз в 4 часа, много больных, она покажет как, сами изворачивайтесь. И назвала таксу. За первые сутки я заплатил, на следующий день надо было договариваться с другой санитаркой. А та очень резко перевернула Лилю, она заплакала от боли и всё время спрашивала: где Радик? И после этого с судном управлялся я.
– А Радик? Он когда пришёл, то есть выздоровел?
– На шестой день. Он сам был очень болен, на лекарствах держался. Кормили там сносно, я выходил только за соками. Радик вызвал из Еревана сестру, но я удачно смылся до того, как они вернутся от завотделением.
– И что? Дальше что?
– Ничего. Лиле я так и не признался. Ни мне, ни ей всё это было не нужно. Вот тебе только хотел рассказать. 
– Да… –  приумолкла я. 

В церкви почти никого не было, горели свечи, изредка заходили и зажигали новые. Мы встали, подошли к свечнице и тоже купили. Назарет заметил:
– Знаю, что жива. И хотел бы видеть, но что-то мешает…
– Назо, а вы о чём разговаривали?
– Я ей рассказывал про дочку. Она у меня артистка с рождения! И она про детей. Больше ни про что… Ей кололи снотворное, и она спала.
– Да и о чём ещё было говорить? – добавил он со своей застенчивой улыбкой, заканчивая весь разговор.

Всё же метастазы настигли Назарета. В один из новых годов, а я всех друзей поздравляла регулярно, жена, узнав мой голос, замолчала и тихо сказала:
– А вы не знаете… он умер, ещё в ноябре. Нет больше его, – и разрыдалась.

Опять что-то исчезло там, где я выросла. Любила, дружила, пела и плясала… И с каждым уходом это чувство потери сливалось с чувством потери какой-то частички моего города, заполненного моими друзьями…