Владимир САВЕЛЬЕВ

(1934-1998)

 

* * *

Я всегда считал Владимира Савельева лириком чистой воды и был глубоко поражен, прочитав его поэму «Амазонки» - мощный эпос, мудрый, глубокий, ко всему прочему - великолепно написанный.

Я знаю, что жизнь сложна. Жизнь стихов - тоже. Кто решится предсказать их будущее? Но очень хо­чется верить, что «Амазонки» Владимира Савельева войдут в «Избранное» отечественной поэзии.

 

Леонид ЖУХОВИЦКИЙ

 

 

 

АМАЗОНКИ

Поэма-легенда

 

1

 

То в мерцанье луны, то при солнечном свете

 разобщённое дерзко сводящий впритык,

 на живом языке миновавших столетий

 толковал со мной запросто этот родник.

 

Был он другом мне, родичем, единоверцем.

Словно скиф, припадающий ухом к земле,

 я к нему припадал колотящимся сердцем,

оживляя виденья в клубящейся мгле.

 

И в руке, сквозь эпохи пуститься рискуя,

я, как будто тройную волшебную нить,

ощущал родника холодящие струи.

 

 

* * *

 

В чьих краях доведётся

на землю ступить?

 

Где царица Антава попону расстелет?

Сто сожжённых ночей,

сто затоптанных дней

полонянками в стоне заходятся степи

под копытами злых, полудиких коней.

 

Меч заката вдали и зазубрен, и тонок,

и кровав - хоть плашмя обтирай о ковыль.

На скуластые лица лихих амазонок

тяжело оседает горячая пыль.

 

Дремлют копья у грив голубыми лучами,

скрыты в грубых ножнах боевые клинки.

На скаку амазонки поводят плечами,

вспоминая прохладу родимой реки.

 

Безотказной. Несущей обильные воды

через степи сквозь радости или невзгоды,

через многие земли сквозь тысячи лет.

В камышах она, в косах песчаных, в излуках.

Там, над нею, бесстрашные воины в муках

голосистых младенцев рожают на свет.

 

Там, над нею, ватаги девчонок упрямых

с гиком носятся - волосы в цепких репьях.

Там старухи в рубцах и уродливых шрамах

вспоминают кровавые сечи в степях.

 

Там они помыкают зятьями сурово,

от жилья по ночам отгоняют зверей.

Там мужчины, покорные женскому слову,

для грядущих походов растят дочерей.

 

Учат смалу водой обливаться спросонок.

А чтоб легче рукою девчонке взмахнуть,

по жестоким законам степных амазонок,

у нее вырезается правая грудь.

 

Заживёт - продолжаются дальше науки:

как в разведке стелиться ужом по земле,

как движением плавным натягивать луки

и в любое ненастье держаться в седле.

 

И бросать скакуна через пни и овраги.

 

 

* * *

 

Разве сила девичья в тяжелых мечах?

Разве главные признаки женской отваги –

громкий клич на устах и решимость в очах?

 

Разве дочери мира любовь добывали,

на потник нас кидая под рёв дележа?

Разве не было в их вековом арсенале

кой-чего посерьезней простого ножа?

 

Или, скажем, клинка, занесённого косо?

Вспоминается детства голодного миг:

разве полный мешок отсыревшего проса

я, кряхтя, поднимал не под взглядами их?

 

Разве всё и допустит природа, и стерпит?

 

* * *

 

Нарастает сосущее чувство в груди:

не леса или горы - привычные степи

тяжелее всего оставлять позади.

 

Жутковато Антаве в краях незнакомых,

где, гранитно продолжив собой ковыли,

в тёмно-синих накидках и в белых шеломах

проступают бессмертные горы вдали.

 

Что им, вещим, галоп человеческих сроков?

Племя скал, к синеве подступая в упор,

на гортанном наречии гроз и потоков

с небесами неспешный ведёт разговор.

 

Тщатся легкие козы с уступами слиться,

водопады свисают с нехоженых круч.

Под крылами орлов отдыхают орлицы

на утёсах, свободных от снега и туч.

 

Отдыхают над безднами и над Антавой.

И, на землю двухвостую плеть оброня,

под радушною сенью гряды величавой

осадила царица степного коня.

 

И дозоры в кустах затаились бессонно,

чтобы враг не подкрался, в ночи осмелев...

 

 

2

 

Показалось над кручами рыжее солнце –

точно голову поднял разбуженный лев.

 

Шкуры тесных шатров и поклажа повозок

ледяною росой пропитались в ночи.

Тропку, словно бы кинутый в заросли посох,

позлатили летящие косо лучи.

 

Рядовой амазонкой царица одета,

окружает царицу походный уют.

То ли дрёма гнетет в эту пору рассвета,

то ли сердце стучит, то ли духи поют.

 

 

Утренняя песня

 

Здесь, в засаде, у тропинки древней,

Не дыша, таится камнепад.

Но, сплетаясь ветками, деревья

Злой стихии противостоят.

Но, другой не требуя опоры,

Скалами довольствуется лес,

Потому что горы, горы, горы

Дальше от земли, чем от небес.

 

Ввысь орёл направится упруго,

Буднично и вроде б тяжело.

Не сходя с медлительного круга,

Он прицельно ляжет на крыло.

И падёт, простор неся в просторы,

Мчащейся козе наперерез.

Потому что горы, горы, горы

Дальше от земли, чем от небес.

 

Это здесь воинственные клики

Вдруг переходили в шепотки.

Здесь на ветках грозные владыки

Забывали луки и клинки.

Прекращая давние раздоры.

Проявляли к звездам интерес.

Потому что горы, горы, горы

Дальше от земли, чем от небес...

 

И Антава сидит на попоне в сторонке,

наблюдает, как грубой и шумной гурьбой

с места в сёдла взлетают её амазонки,

направляясь посотенно на водопой.

 

Ощущает Антава, как раннею ранью

тишину вековую всё выше теснит

хор, в котором и смех, и команды, и ржанье,

и раскатистый гул торопливых копыт.

 

И, тревожа гадюк, торопящихся скрыться,

тени в сочной траве простираются ниц,

где скучает отборная стража царицы –

триста юных и самых жестоких девиц.

 

Вон одна, молчалива, смугла и раскоса,

меч воткнувшая в землю у согнутых ног,

заплетает тяжелые волосы в косу,

точно в зеркало,

глядючись в тусклый клинок.

 

Вон ватага других, не таясь от Антавы,

за стрелою стрелу выпускает в полёт:

по бегущему суслику бьёт для забавы

с полусотни шагов - кто скорей попадёт.

 

Кто из лучниц

глаза повнимательней сузит...

За спиной у них кожаные колчаны,

у колен одеяния стянуты в узел,

груди левые - лунами - обнажены.

Упоительны кровь, дележи, пепелища.

Утомительна будничность тихой судьбы.

Торопливо готовя походную пищу,

у костров суетятся худые рабы.

 

Был нелёгок поход -

их всё меньше и меньше,

этих эллинов, с легкостью взятых в полон..

 

 

3

 

Своенравное племя воинственных женщин

доверяло царицам своим испокон.

 

Доверяло...

Но всходят и никнут туманы

в мирном чередовании дней и ночей

под скалой, где от веку родник безымянный

вносит струи свои в безымянный ручей;

 

где захватчицы ропщут, себя презирая;

где в душе они копят обиды и стыд;

где гадает владыка спасённого края –

дочь ему или сына Антава родит.

 

То ковёр свой стегает он срезанной веткой,

то над пропастью мчит на храпящем коне...

Да, царица, нарушив обычаи предков,

 допустила зачатье в чужой стороне.

 

И при этом не жажда продления рода –

чувство большее вдруг захватило её.

В вышине из конца и в конец небосвода

проступало, белея, Стальное Копьё. (1)

 

Превращались росинки в бездонные чаши.

И, во всё сокровенное посвящена,

в золотых наколенниках спешенной стражи

отражалась плывущая в небе луна.

 

А один её лучик бессонно и тонко

в эту ночь трепетал у Антавы в душе.

 

___________________________________

1. Млечный Путь

 

 

* * *

 

Помнишь, как мы  с тобой ожидали ребенка

в коммунальном раю на шестом этаже?

 

Помнишь пёсьи подвывы на лестничной клетке?

Помнишь свитер, вязавшийся день ото дня?

Помнишь злые намёки бездетной соседки,

обвинявшей в распутстве тебя и меня?

 

Возвращалась с работы соседка бескрыло,

сигареты на кухне со смаком курила

и рвала в туалете страницы из книг.

Шла она на любовь на чужую войною

И на мелкие ссоры с тобой и со мною

подбивала азартно союзниц своих.

 

Ты поверишь ли, я и сейчас еще вижу,

как резиново тянутся губы к ушам.

Слышу: кот тётикатин выходит на крышу,

равнодушный, увы, к молоку и к мышам.

 

Ощущаю: в тебе, вызревая, таится

наша тропочка в будущие времена.

 

 

* * *

 

Пятигранный кинжал отшвырнула царица,

резко вспыхнувшим гневом вооружена.

Семь Коней (2) топчут темную ширь небосклона -  

в мире звёзд испокон никаких перемен.

— Мрак ещё не ослабнет,

как горец влюблённо

будет стыть у моих обнажённых колен!

 

Пусть изнеженно он и помедлит спросонок,

но сюда поспешит потому уж опять,

что свирепому войску моих амазонок

край цветущий не в силах противостоять.

 

Здесь пока и сады, и селения целы.

Но рискни-ка, родной, не прийти сюда вновь –

засвистят амазонок калёные стрелы,

не словам, так мечам покорится любовь.

 

Ни овец, ни собак не останется даже

там, где бед не знавал ты, родной, на веку!.. -

Плотный круг разомкнула бессонная стража,

чтобы смутную тень пропустить к роднику.

 

Разомкнула, на миг соступившая с места,

и ночной разговор примирённых владык

подменил языком выразительных жестов

и язык амазонок, и горцев язык.

 

Мир перевоплощений разведан Антавой:

сколько раз ей приказывал любящий взгляд

от былинки сухой до горы величавой

 путь проделывать и возвращаться назад.

 

Возвращаться под небом то чёрным, то синим.

Возвращаться сквозь явь или сквозь забытьё

от прохлады озёр - к раскалённым пустыням

и от мудрости предков - к попранью её.

 

Возвращаться, кружа и петляя по-лисьи.

Посмотри на шиповник у горной тропы:

он и ветки, и цвет, и зелёные листья,

и доверчивость ягод, и злые шипы.

 

Он и там, в вышине, распростёртая просинь,

И под самым стволом каменистая пядь.

 

___________________________________

2. Большая медведица

 

 

4

 

В этот год не свое ли дыхание осень

поспешила с дыханием лета смешать?

 

Барабанят в щиты дождевые копытца,

на далёких вершинах угрюмее лёд.

Так во имя чего прервала ты, царица,

свой поход,

опьяняющий, словно полёт?

 

Тучи стылую влагу всё копят да копят.

И, надолго оставшиеся не у дел,

покрываются ржавчиной тяжкие копья,

удила, стремена, наконечники стрел.

 

Отсыревшие луки, сутулясь в сторонке,

вспоминают о ласке хозяек своих.

Неужели смягчившийся взор амазонки

навсегда перед взором мужчины поник?

 

Неужели становится жизнь самоцелью?

Неужели, в душе допуская надлом,

для того лишь орлица срывалась в ущелье,

чтоб добычу свою отогреть под крылом?

 

Неужели...

Пронизывал сыростью вечер,

и Антава взирала на то без тепла,

как её молодая племянница Чечер

через лагерь нахохленный медленно шла.

 

Шла да шла - эта девственница откровенно

ненавидела кошек, мужчин и детей.

Подошла - и на миг преклонила колено

перед царственно стынущей тёткой своей.

 

И опять распрямилась, смугла, величава,

на доспехе баюкающая зарю.

— Говори!—

Приказала негромко Антава.

И негромко в ответ раздалось:

— Говорю!

 

Говорю: пусть хозяйка степей не гневится

на того, кто обидой захвачен в полон.

Говорю: пусть сегодня же наша царица

главный выбор свой сделает - мы или он!

 

Мы, делившие с нею добычу и муки,

или он, прозябавший в расчете скупом!

Мы, царицы своей боевые подруги,

или он как мужчина рождённый рабом!

 

Пусть! -

Так что же Антава схватить не прикажет

ту, которая вдруг замахнулась на власть?

Почему так потупилась верная стража,

словно мышь мимо копий её пробралась?

 

Отчего даже конь

не всхрапнёт по соседству,

ветерок не присвистнет, сторонкой летя?

И тогда под внезапно рванувшимся сердцем

у хозяйки степей шевельнулось дитя.

 

И заставило слово наружу пробиться.

И, округлый живот пеленая в парчу:

— Замолчи! -

Приказала негромко царица.

И ответила Чечер негромко:

— Молчу!

 

И ударила им тишина в перепонки.

И опять размельчилась на все голоса.

Две гордячки, две женщины, две амазонки

по-степному смотрели друг другу в глаза.

 

 

Песня Чечер

 

Седые заросли ковыльи

Волнами ходят в стороне –

Как будто молоко кобылье

Кипит в бездонном казане.

И чаще дёргаются плети.

И гуще пыль из-под копыт.

И ветер, ветер, ветер, ветер –

Ах, ветер женщину пьянит!

 

Безумьем кажутся кому-то

Огонь, гуляющий в ночи,

И копья, вскинутые круто,

И занесённые мечи.

И кровь, стекающая в травы.

И пленников понурый вид.

И слава, слава, слава, слава –

Ах, слава женщину пьянит!

 

Прочь уносящиеся годы

Коварней шрамов и рубцов.

И всё же острый миг свободы –

Всегда храбрец из храбрецов.

И всё же от тебя, о старость,

Спасёт заговорённый щит.

И ярость, ярость, ярость, ярость –

Ах, ярость женщину пьянит!..

 

Чечер, боле уж тетке своей не переча,

прочь направилась - тоненькая, как стрела.

И по скользкой тропинке не просто за Чечер –

 за царицею новою стража пошла.

 

И рожки затрубили протяжно и звонко,

и гонцы поскакали, коней горяча.

Не вздыхать у мужского плеча –

амазонки

в этот час торопились рубиться сплеча.

 

Преуспеть торопились в жестокой науке...

Скоро будет нарушен докучный покой.

Скоро, скоро проворные женские руки

обагрятся в сражениях кровью мужской.

 

Смех и песни утонут в мольбах и проклятьях.

А пока в тишине отражала роса,

как степную царицу в горячих объятьях

горный стискивал деспот Тресаалирза.

 

Стало сыро и зябко на тесной поляне,

и супруги тропинкой пошли в высоту.

И, как стража, неслышно ступая в тумане,

горы медленно сопровождали чету.

 

И смотрело влюбленным в глаза поднебесье.

И ребёнок под сердцем Антавы затих.

Двое шли в высоту - и гортанные песни

где-то над водопадами встретили их.

 

Двое шли в высоту - ни шагов за ветрами,

ни молитв, ни стенаний уже не слыхать.

 

 

5

 

Сколько раз над долинами и над горами

нарождалась луна и старела опять?

 

Сколько трав суховеям откланялось робко

 в череде то рысящих, то скачущих дней?

Сколько из-под копыт на заоблачных тропках

сорвалось неподвижных дотоле камней?

 

Сколько выбилось листьев из почек наружу?

Та, которой безрадостно было одной,

то привычно и немо покорствует мужу,

то в невольницах ходит у дочки родной.

 

Дочка...

Странные духи вселились в девчонку:

ценит пестрые тряпки и пляшет легко.

Но Антаву особенно как амазонку

удивляет всесильная слабость Уко.

 

Дочь растёт и лукавой, и неоткровенной,

и при этом вполне благодушной на вид.

Может, промах по части воинственных генов

в ней фортуна, опомнясь, исправить спешит.

 

Подрастает девчонка забавной на диво:

то прислуге подмигивает шаловливо,

то как будто встречает кого-то кивком.

То играет распущенными волосами,

то грустит, перед зеркалом сидя часами

с притираньями, мазями да угольком.

 

Снова рыжее солнце с белёсой вершины

 устремляется в сферы небес голубых.

Ну а что приключилось с любовью мужчины,

если так потускнел он, поник и притих?

 

Что с ним сталось, с главой и надёжей семейства:

 скука смертная, часто болит голова...

 

 

* * *

 

Хоть ругнись и заплачь,

а хоть плюнь да засмейся –

восьмерых едоков поднимала вдова.

 

Сядут мал мала меньше в рубахах холщовых…

Сколько дней и ночей на потребу войне

провела председательша Марфа Борщёва

на понуром и грузном колхозном коне!

 

И трусил тот, поёкивая селезёнкой,

вдоль просёлка, над речкою, через жнивьё.

Марфу кликали в нашем селе «амазонкой»,

материли её и боялись её.

 

И по-русски при том уважали - ещё бы!

Лишь у крайней избы замаячит Борщёва,

плёткой наискось перечеркнув окоём,

кто к ней с доброю вестью, а кто с похоронкой –

и плывет председательша впрямь амазонкой

среди баб да старух на коняге своём.

 

И молчит, и вздыхает, седая от пыли,

на лице только зубы блестят да глаза.

 

 

* * *

 

— Что за горькие думы тебя закогтили,

 края горного деспот Тресаалирза?

 

Был беспечен ты у родника на поляне

и сначала - до ласк, и потом - в забытьи.

Шёл ночами ко мне - и в молочном тумане

различал обнаженные плечи мои.

 

Шёл по тропке, влекомый загадочной новью:

амазонка ждала тебя, а не жена.

Неужели теперь каждодневной любовью

я как раз от любви-то и отделена?

 

Неужели она в настоящем мужчине

узаконенностью убивает себя?

Неужели придется по этой причине

жить мне пленницей, о невозвратном скорбя?

 

Я свободу свою отдала за свободу

этой участи, ревности, слёз, наконец.

Отдала не губительной блажи в угоду,

а во имя прозрения женских сердец.

 

Отдала, чтобы их восславляли мужчины

словом, замыслом, делом - отныне и впредь.

Свищет весело камень, летящий с вершины,

перед тем, как упасть и навек замереть.

Малый камень...

А глыбины слева и справа

укрывают в расселинах змей и росу.

 

 

6

 

На открытой веранде недвижна Антава,

внемля звону металла и крикам внизу.

 

Там мужчины готовятся к яростной сече,

потому что на них беспощадная Чечер

амазонок по горным дорогам ведёт.

Стала Чечер сама полноправной царицей...

Что ж, загаду Антавы да осуществиться:

лишь о нём она думала ночь напролёт.

 

Складки мятой одежды сбегают к коленям,

чтоб с коленей на обувь походную стечь.

Кличет мужа Антава, и тот по ступеням

к ней восходит - под мышкою дедовский меч.

 

И при виде жены замирает без звука:

вновь царица степей соступила с ковра –

за спиной её рысья изогнутость лука,

круглый щит у плеча, плоский меч у бедра.

 

Вновь, похоже, ей мирная в тягость обитель,

вновь очнулись в ней грубость, издёвка и спесь.

— Ты останешься здесь!

— Нет, о мой повелитель!

Это ты до заката останешься здесь!

 

Может, с полной победой вернусь я под вечер,

и тогда мы о том потолкуем вдвоём,

смогут ли амазонки, привыкшие к сечам,

стать примерными жёнами в царстве твоём.

 

Смогут ли обходиться без славы и злата...

Я-то знаю отныне, что между собой

не способны соперничать ласковость взгляда

и суровость оружья, зовущего в бой.

 

Не священней знамёна, увы, чем пелёнки:

лишь продление рода ведёт далеко! –

В этот миг даже к левой груди амазонки

не осмелилась бы прикоснуться Уко.

 

И отец с пониманием ей улыбался.

Встала девочка, пальцами тронув висок,

и сквозь прутья решётки просунула барсу

на подносе оставшийся мяса кусок.

 

 

Песня Уко

 

Пусть ты совсем не в духе в этот вечер,

Но голоса звучат наперебой.

Но скоро в замке загорятся свечи—

И гости залюбуются тобой.

И с ними - этот воин, что у входа

Облокотился на высокий щит.

Тебя влекут любовь и несвобода,

Тебя их власть полночная пьянит!

 

Ты будешь избегать жары и вьюги,

Ценить медоточивые слова.

А о твоих нарядах по округе

Пойдет гулять досужая молва.

Они копиться станут год от года,

Коль будет муж богат и знаменит.

Тебя влекут любовь и несвобода,

Тебя их власть полночная пьянит!

 

Мужчине беззаботней жить на свете.

Но в том ты силу чувствуешь свою,

Что память о тебе и ваших детях

С любых дорог вернёт его в семью.

Простится он с утехами похода

И сам друзьями будет позабыт.

Тебя влекут любовь и несвобода,

Тебя их власть полночная пьянит!..

 

Стыла девочка в центре дворцового зала.

И, стараясь прощальные слёзы сдержать,

мать любимицу буднично поцеловала –

вышла к горцам воительница, а не мать.

 

Вышла к войску царица - закон и управа,

белой струйкой по шлему стекает ковыль.

На коня, чуть помедлив, вскочила Антава –

и с одежд её жемчуг просыпался в пыль.

 

И на невидаль дивную, на небылицу

старики в удивлении щурят глаза:

сыновей их на сечу уводит царица –

вслед рукою ей машет Тресаалирза.

 

Вдалеке, над равниной,

стервятники кружат,

чистят клювы свои о края облаков.

Тускло ходят лучи, словно окуни в лужах,

в коже шлемов, щитов и тугих бурдюков.

 

Душам сумрачных воинов чуждо коварство.

И Антава как будто поёт по слогам:

— Если б ты захотел, я соседние царства,

о любимый, к твоим положила ногам!

 

Я к тебе бы приблизила дальние дали.

И, земным огорченьям пути заступя,

все бы реки тебе о покое шептали,

все бы рощи в жару обступали тебя.

 

Ты, лукаво сужая глаза, а не жёстко,

разгляди: среди стран есть, однако, страна,

в непролазье лесов есть, однако, березка,

в сонме вспененных волн есть, однако, волна.

 

Есть равнина

в пространстве немеряной шири,

есть сраженье в боях многолетней войны.

С давних пор и поныне все женщины в мире

не числом, а особинкой личной сильны.

 

В той особинке наших поступков пружины.

Да к тому же и робость ценилась в жене,

и с усмешкой подчас созерцали мужчины

не у стремени женщину, а на коне.

 

Что у женщины общего с кровью и пылью?

С озлобленьем да смертью - какие дела?

 

 

7

 

Для полёта одно - голубиные крылья,

 а другое - могучие крылья орла.

 

Для полёта одно - просто перемещенье,

а другое - прямая в широких кругах.

Не сравнить кувырканья с тобой, о паренье!

Трепыханья - с тобой, о медлительный взмах!

 

Для полёта одно - безрассудно резвиться,

а другое - держать направленье на свет.

— Ты куда нас ведёшь, молодая царица? -  

Но надменно молчит амазонка в ответ.

 

Золотые осколки дневного светила

перемешаны с тенью в колючих кустах.

— Ты зачем это надвое рать разделила? –

Но играет усмешка на женских устах.

 

Нет в Антаве ни злости и ни раздраженья,

не бесстрашна она и не то чтоб смела.

Войско горцев приблизилось к месту сраженья,

Словно два широко распростёртых крыла.

 

Войско горцев

смирило походные речи,

вхолостую пока что металлом звеня...

Но в рядах амазонок мятежная Чечер

на дыбы упоённо взвивает коня.

 

Донага молодая степнячка раздета.

И она начинает сражение это,

ни о чём не загадывая наперёд.

Чечер рубит по плоти людской, как по воску.

Рубит, рубит - и тем своему она войску

женской лютости личный пример подаёт.

Чечер - словно возлюбленная среди ночи:

и порывиста, и неуёмно свежа.

Но, гуляя в крови, застилает ей очи

изнутри, из-под сердца - сиянье ножа.

 

Рядом падают женщины. Рядом - мужчины.

Рядом - в стон переходит ликующий крик.

И пристрастно взирают седые вершины

 на невиданный бой у подножий своих.

 

Созерцают безжалостный бой хмуровато,

словно тут и свою признавая вину.

 

 

* * *

 

Помню я, как два горца - два акселерата

в институте влюбились в степнячку одну.

 

Не прислушались к вещему гласу наитья...

Зря соперники эти, топорща усы,

от учебного корпуса до общежитья

брали в складчину для недотроги такси.

 

И на лекциях оба вздыхали уныло,

зря - раскосое чудо в груди проносило

и кочевий фольклор, и ахматовский стих,

и семейных традиций высоты и глуби,

и обычную женскую жертвенность вкупе

с честолюбьем лихих прапрабабок своих.

 

Да, былое свои сохраняет угодья

в сердце девичьем, чем там его ни пали.

А спроста отними-ка у женщин поводья,

рычаги управленъя, штурвалы, рули,

 

Отними-ка у них ты хотя б половину

из великих чинов, должностей и наград,

Отними-ка привычку решать за мужчину –

проклянут они небо? Возблагодарят?

 

Выйдут на демонстрацию? Всхлипнут украдкой?

К своему назначенью нащупают нить?

 

 

* * *

 

Страстно жаждут врага в упоении схватки

амазонка - сразить, а мужчина - пленить.

 

Пыль в лицо, будто кто-то гигантскою горстью

запускает её всё сильней и точней.

Трепещите в испуге, бесстрашные горцы, -  

вам навстречу степнячки бросают коней.

 

Это сущность природная сбилась со следа

и по счёту кровавому платит сполна...

В чем, прекрасные женщины, ваша победа?

Может быть, и сейчас в пораженье она?

 

В положенье зависимом?

В мнимых тревогах?

В толкованье мужских или собственных снов?

Внемлют голые скалы и лес на отрогах

свисту стрел и храпящим мольбам скакунов.

 

Внемлют хрусту костей и прерывистой речи,

перезвону щитов и каленых мечей.

И кипит сатанинское варево сечи,

и расплескан копытами мелкий ручей.

 

И затуплен металл. И доспехи измяты.

Но сплелись оба войска в порыве одном.

И остывшее солнце, склоняясь к закату,

расползлось над землёю багровым пятном.

 

Там без всадника конь обезумевший скачет,

тут - приученный - всадницу ищет свою...

Сколько пало мужчин,

чтобы пришлых гордячек

отрезвить в неестественном этом бою?

 

Сколько крови впитала равнина под вечер,

урожайные всходы в себе затая?

 

8

 

Вдруг фигуру Антавы безумная Чечер

заприметила на расстоянье копья.

 

Заприметила чуть впереди и в сторонке.

Чья тут гибель важнее для будущих дней?

Две царицы, две женщины, две амазонки

повернули навстречу друг другу коней.

 

Молча замерли воины справа и слева,

ибо участь набега решал этот бой.

Чей окажется верх?

Доброты или гнева?

Силе стать или кротости женской судьбой?

 

Чутко замерли воины слева и справа:

чем окончится двух этих крайностей спор?

И сладка непокорности женской отрава,

и глубок материнства исполненный взор.

 

 

Песня стрелы

 

Пусть в далекие ныне мгновенья

Отзвенела моя тетива,

Не одной лишь бесплотною тенью

Я и в нынешнем мире жива.

 

Лань не зря там подёрнула кожей,

Здесь недаром задуло свечу:

И незрима, а всё же, а всё же

Я лечу, я лечу-у, я лечу-у-у!

 

С юным воином что вдруг такое?

Он, схватившийся за синеву,

Из груди меня вырвал рукою

И отбросил в густую траву.

 

Чей там конь в нетерпенье и дрожи?

Кто в сердцах потянулся к мечу?

И незрима, а всё же, а всё же

Я лечу, я лечу-у, я лечу-у-у!

 

Мне, я знаю, не будет возврата

Ни сейчас и ни в будущий час

К человеку, что хмуро когда-то

И прицельно прищуривал глаз.

Чьим там посвистом слух потревожен?

Что на миг прикоснулось к плечу?

И незрима, а всё же, а всё же

Я лечу, я лечу-у, я лечу-у-у!..

 

Две царицы влекомы единственной целью.

Где лишь дикий козёл своё стадо водил,

злобно топчутся кони над краем ущелья –

в бездну падает пена с горячих удил.

 

Что здесь возобладает - любовь или слава?

Мирный день или новых набегов угар?

Вот свистящий удар отразила Антава

и сама нанесла беспощадный удар.

 

Нанесла, незнакомая с дрожью и страхом,

ибо тайным приёмом владела она:

лихо наискосок рубануть - да с потягом! –

научила Антаву старуха одна.

 

Нанесла - и с обрыва низринулась Чечер.

И за нею прощально метнулись лучи.

Кончен был поединок, но только под вечер

одногрудая рать опустила мечи.

 

Кое-кто уже грязью замазывал раны.

Триста юных красавиц из царской охраны

Пали все до одной в отгремевшем бою.

Пали - будто родиться должны были дважды.

Раскатились их триста щитов - и на каждом

вольный сокол вонзал свои когти в змею.

 

И, охотясь почти что за всякою тенью,

разделённое надвое войско мужчин

отсекло амазонкам пути к отступленью:

всё продумано было тут не без причин...

 

Горцы торжествовали.

И в кликах гортанных,

в славословьях, сливавшихся в радостный гам,

полонянок делили живьем, а баранов

щедро резали в жертву всесильным богам.

 

Воздавали что следует фруктам и хлебу

под извечною сенью вознёсшихся круч.

И вино, запрокинувшись лицами к небу,

пили из бурдюков, словно прямо из туч.

 

И, в отмщенье за павших не видя резона,

лишь на третий рассвет потянулись назад...

 

 

9

 

До чего ж безысходно, тоскливо и сонно

 за окошком осенние ливни шумят.

 

Серебром отливают на веточках тонких.

Потерявшие прежнюю волю и власть,

научились в семейном плену амазонки

 и ходить за сохою, и стряпать, и прясть.

 

Пробиваясь сквозь время с мужчинами вместе,

не жалели ни плоти для них, ни души.

И растили детей. И протяжные песни

пели над колыбельками в сонной тиши.

 

И смеялись зазывно, негромко, лукаво.

И под взглядом мужским опускали глаза,

будто вправду робея...

...А что же Антава?

Дал ли счастье ей деспот Тресаалирза?

 

До последнего ль часу свело их обоих

чувством, изредка длящимся жизнь напролёт?

В затенённых лозой виноградной покоях

дочь всё чаще с вопросами к ней пристаёт.

 

Все для маленькой женщины словно бы внове.

И она в размышлениях тратит часы:

как ловчей насурмить полудетские брови?

Ленту выбрать какую для светлой косы?

 

Как устроить, чтоб складки одежды шуршали?

Чем раскрылья накидки скрепить позади?

Нет, не может понять материнской печали

дочь, несущая женственно обе груди.

 

То платочек девчонка повяжет на шею,

то шутливо рабу погрозит на ходу.

 

 

* * *

 

Я с двенадцатилетней всезнайкой своею

о Толстом и о телеке споры веду.

Всё её привлекает: портняжьи уроки,

иностранный язык, сотворенье котлет,

треугольник Бермудский, библейские строки,

штурм вселенной и наш знаменитый балет.

 

Всё сплетается в мыслях её своенравных.

Продолжается наше общенье на равных

коль не до валидола, так до хрипоты.

Ну а, собственно,

что мы никак не поделим?

Да придут наши дети к загаданным целям

и да сбудутся все их благие мечты!

 

Настоящее - всем нам, грядущее - юным.

Дочка, дочка!

Тебе, разлучённой со мной,

стать ученым премудрым и громким трибуном

или матерью мудрой и тихой женой?

 

Стать любимой тебе или стать знаменитой?..

 

 

* * *

 

Дочь в мужские объятья слетает с крыльца:

нет, не могут в Уко обернуться обидой

грубоватые шутки и ласки отца.

 

Под глазами у деспота вьются морщины –

пальцы девочки их расправляют легко.

— Он отец мой - и он настоящий мужчина! –

бьётся радостно в юной головке Уко. -

 

Он отец мой - и пусть пощадят его годы...

 

Но опять материнские думы темны:

— Жизнь степных амазонок, их быт и свободу

 отдала я за скромную участь жены.

 

И слабеют от праздности женские плечи,

гаснут очи и вянет былая краса.

Что ж ты, наша любовь?

Где вы, прежние речи?

Чем ты так озабочен, Тресаалирза?

 

Почему подавил ты в себе откровенья,

словно в грудь твою остро уткнулось копьё?

Для тебя сокрушила я без сожаленья

 прежде несокрушимое племя своё...

 

Ты сказал - и навек я отторгла от сердца

звон оружия, скачки, походы, костры...

 

 

10

 

Тускло светится с юной луной по соседству

вековая вершина могучей горы.

 

На уступы туманы, как будто косынки,

аккуратно и словно бы плотно легли.

Нет, не с полною точностью в малой росинке

отражается то, что вблизи и вдали.

 

Нет, не с полною...

Но на ногах спозаранку,

 чтобы встать у печей, очагов или плит,

что, к примеру, степнячки, что те же горянки

вволю вынесли горя, разлук и обид.

 

Вволю вынесли зависти, злобы и стужи:

дочерей принимал настороженно мир,

в честь рождения их не палили из ружей

и друзей не сзывали на радостный пир.

 

Дочь в семье - опасенья, догляды, затраты.

Дочь в семье - поскорее бы сбыть со двора.

 

 

* * *

 

Помню,

в чахленьком скверике военкомата

старику капитану грозила сестра.

 

И теснила его, бедолагу, к воротам,

и кричала ему, как рубила сплеча:

— Зачисляй, понимашь, в пулемётную роту

 всех девчат из колхоза «Мечты Ильича»! -

 

А девчата те были надежными в деле:

спать могли на земле, есть - хоть из кулака.

И ругаться, и пить, и работать умели –

лишь внимать мужикам не умели пока.

 

Лишь безропотность и не была им знакома.

Я, малец, понимал старика военкома:

хоть хватайся в отчаянье за пистолет,

чтоб в шальных головах поубавилось пыла...

А горластым задирам всего-то и было

по семнадцати, по восемнадцати лет.

 

Да и все не целованы были к тому же.

 

 

* * *

 

Женский рок без особых кроился затей:

стать служанкой отца, стать невольницей мужа,

стать безмолвной рабою своих же детей.

 

И никто не качал головой поражённо,

хоть веками в угоду обычаям злым

недозрелых девчонок в четвертые жёны

старикам отдавали за щедрый калым.

 

Но невест не хватало:

у той, вишь, обновка -

и за то её до смерти кнут засекал...

А у этой в пути закружилась головка...

Сколько тех же горянок срывалось со скал!

 

И девчонку, что по дому бегала юрко,

 в не забывшиеся до сих пор времена

похищали, накинув на голову бурку,

умыкали, швырнув поперек скакуна.

 

И потом обесчещенной мнилось спросонок:

там пожар заалел, а не мирный восход.

Не подлесок там - копья лихих амазонок

остриями щекочут крутой небосвод.

 

Там становятся прахом и злаки, и травы,

на кустах там от пыли мутнеет роса.

 

 

*  *  *

 

Здесь когда-то склонялся к коленам Антавы

края горного деспот Тресаалирза.

 

Здесь вершины по-прежнему стынут белёсо.

Так помедли и сам да вокруг оглядись:

Чечер вместе с конём не с того ли утеса

на ответном замахе обрушилась вниз?

 

Не над ней ли закат закачался, печален?

Не по ней ли свистяще заплакал булат?

Здесь доныне замшелые камни развалин

сокровенную тайну от мира таят.

 

Но порой воскресают былые моменты

то во взгляде случайном, то в слове легенды,

то в беседах воды родниковой со мной.

След шального копыта в зенит себя вынес:

здесь сердца амазонок пьянил иппогиннес –

танец на лошадях под высокой луной.

 

Здесь в ветрах просыпаются отзвуки сечи.

 

…Из троллейбуса девушка вышла легко.

Кто она? Воскрешённая временем Чечер?

Дух Антавы? Пленительный призрак Уко?

 

И от запада много в ней, и от востока.

Чередуются вечность в ней и забытьё.

И зеленое платье, как струи потока,

трепеща, омывает колени её.

 

А в задумчивом небе две серые птицы:

та в круженье вольней или эта вольней?

Ходит женщина гордо - не знают границы

те крыла, что природа раскинула в ней.

 

Своенравно раскинула. Необычайно.

Два крыла равномощных - былое и новь.

Материнство и грех. Откровенье и тайна.

Равнодушье и вера. Судьба и любовь.