Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ

 

Георгий Борисович Яропольский — поэт, переводчик, эссеист, литературный критик. Родился в 1958 году в Новосибирске. Живет в Нальчике, где в 1981 году окончил английское отделение Кабардино-Балкарского университета.

Первые стихотворные публикации появились в 1976 году.
В 1980 начал переводить основоположника балкарской поэзии Кязима Мечиева, а также современных кабардинских и балкарских авторов.
Первая переводная книга — «Слово» Абдуллаха Бегиева (1986).
Первый авторский сборник — «Пролог» — вышел в 1989 году.
В конце 2010 вошёл в состав редколлегии международного поэтического сетевого альманаха «45-я параллель» и подготовил там страницы ряда известных поэтов.
В 2011 году опубликована книга «Нечто большее», вобравшая в себя новые стихи, поэмы и некоторые переводы.

 

 

КРЕМНИСТЫЙ ПУТЬ

Венок строф

 

1

Восходит над юдолью краткой

высокий, как звезда, вопрос,

и застываешь над тетрадкой:

неужто, думаешь, дорос?

Был крохотен и малокровен —

неужто станешь с небом вровень?

Считал, что годы в сток сольют,

ан — окликает Абсолют?

А ведь казалось, весь ты взвешен

и найден лёгким, аки пух.

Соседкам услаждая слух,

свищи себе среди орешин:

там не пробьёшь ограды лбом,

где крылья сложены горбом.

 

2

Где крылья сложены горбом,

там и сюртук до подбородка,

и уморительным гербом

считаться может сковородка.

Там крыша к темени впритык,

но каждый к этому привык

и вызубрил два поворота,

чтоб остротОй слыла острОта.

Добиться места в банке шпрот —

вполне достойная задача,

но, удержав себя от плача

вплоть до улыбчивых широт,

шаг укрепляешь в яви шаткой

ошеломительной догадкой.

 

3

Ошеломительной догадкой

приходит мысль о временах,

спрессованных единой кладкой,

но обратимых, как во снах.

Минувшее настигнешь с тыла,

а всё, что будет, прежде было —

охота к перемене мест

творит бессчётный палимпсест:

во время перелёта птицы

пересекаются с собой,

все воплощения гурьбой

спешат на прежние страницы,

и рядом со стишком в альбом —

земля в сиянье голубом.

 

4

Земля в сиянье голубом,

увиденная словно с лунной

поверхности, где астроном,

воздав восторженности юной,

мир прозревает сквозь века:

как слиток, светится строка,

весома и неоспорима —

помета духа-пилигрима.

Неукротим свободный дух!

Парит, не скованный ничем, он —

не важно, ангел или демон,

лишь то значительно, что вслух

твердит о знании особом,

пронизан истины ознобом.

 

5

Пронизан истины ознобом

ток, исходящий от вершин,

и вряд ли сделается снобом

Кавказских гор приёмный сын —

тому порукою провалы

ущелий, сумрачные скалы,

чей неуступчивый гранит

от хворей душу охранит.

Раздор не дыбится распадом,

а прошлого затем не жаль,

что близью делается даль,

яд пересиливая ладом,

когда, влекомый вещим словом,

ты прикасаешься к основам.

 

6

Ты прикасаешься к основам

мироустройства, к тем корням,

что грезят о цветенье новом

назло остывшим головням.

Не сыто данью увяданье,

но прерывается рыданье,

когда один безбрежный миг

на человеческий язык

перелагается (подстрочник —

всё окружающее нас,

а также скрытое от глаз).

Бывает, что, взглянув на росчерк, 

душа самой себе видна,

поэта восприняв сполна.

 

7

Поэта восприняв сполна,

встань у окна многоэтажки:

прохожих вяжет пелена,

шаги их скованы и тяжки,

у всех морщины на челе:

Россия, говорят, во мгле…

Из мрака вырвался, однако,

обычный бумагомарака!

Припомнив слово «рококо»,

заёрзаешь, неловко ёжась, —

и вся звериная серьёзность

вмиг улетучится легко.

Стезя, поймёшь, всего одна —

до самых бездн, а не до дна.

 

8

До самых бездн, а не до дна

доводит ангельское пенье,

но эта музыка слышна

лишь там, где есть долготерпенье.

Умение молчать и ждать —

сродни науке побеждать:

пока сомненья не прижали,

в хрестоматийные скрижали

на раз вписав Бородино,

сурьмой из пафосных запасов

строк воспалённых не запачкав,

не сожалел об этом, но,

чтоб не хватал хомут за шею,

он рвался к саморазрушенью.

 

9

Он рвался к саморазрушенью!

Геронтологии в укор,

он, верный дерзкому решенью,

и Агасферу нос утёр.

Запрудив жизненную силу,

дал фору и Мафусаилу —

не обвивая ствол, что вьюн,

он два столетия как юн.

Вдыхая тот же самый воздух,

такой же вижу быстрый блик —

и горделиво-скорбный лик

подозреваю в дымных звёздах:

остаток, так сказать, сухой

под мишурой и шелухой.

 

10

Под мишурой и шелухой,

способными отправить в аут,

заставив выдохнуть: «на кой?» —

беззвучно зёрна вызревают.

Извилист троп, но, несомненно,

изнанка — это не измена:

не умирают имена,

идущие тропой зерна.

В глобальном графике жестоком

порой случается зазор —

так влага карстовых озёр

вдруг устремляется к истокам.

Движений слабых под трухой

не различает лишь глухой.

 

11

Не различает лишь глухой

скользящей поступи мгновений.

(Приплясываний за сохой —

читай: взлететь поползновений —

не одобрял могучий граф,

в чём был, по-моему, не прав,

поскольку нет здесь параллели.)

Набрякли тучи, раздобрели,

и шелест праздного дождя

в листве блистающей всё длится,

пока шипящих вереница

не достучится, подведя

к мошенническому решенью:

Мишель рифмуется с мишенью.

 

12

Мишель рифмуется с мишенью?

Созвучие — не самоцель!

Зоил, подвергнув поношенью,

рекомендует вермишель,

но та настолько бесхребетна

что только «глок» или «беретта»

уравновесят это зло —

строфу к абсурду понесло,

что объяснимо подоплёкой

убийства из-за пустяка:

курок спустившая рука

была, по-видимому, лёгкой.

Пускай резов ты, словно ртуть, —

не защитишь от пули грудь.

 

13

Не защитишь от пули грудь

ни ментиком, ни доломаном.

Врать о солдатике забудь —

весёлом, стойком, оловянном.

На первых, может быть, порах

ты уцелеешь, вертопрах,

но, продолжая жаждать бури,

пробоины дождёшься в шкуре. 

В сплетениях слепящих молний

на землю влажную падёшь,

разгульный перекрыв галдёж —

тем ощутимей, чем безмолвней.

Уже назад не повернуть, 

ступая на кремнистый путь.

 

14

Ступая на кремнистый путь,

не пой, товарищ, трали-вали:

кремниста ли, терниста суть —

заранее поймёшь едва ли.

Лобастый, словно лабрадор,

воздень из лабиринта взор

к одной из бусинок Центавра:

какая, право же, растрава —

нести бессмертия тавро!

Едва обвыкнешь в круговерти,

как, точкой выверенной смерти

утяжелив твоё перо,

паблисити лавровой грядкой

восходит над юдолью краткой.

 

15

Восходит над юдолью краткой,

где крылья сложены горбом,

ошеломительной догадкой

земля в сиянье голубом.

Пронизан истины ознобом,

ты прикасаешься к основам,

поэта восприняв сполна —

до самых бездн, а не до дна.

Он рвался к саморазрушенью!

Под мишурой и шелухой

не различает лишь глухой:

Мишель рифмуется с мишенью.

Не защитишь от пули грудь,

ступая на кремнистый путь.