НЕТРИБУННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Из воспоминаний о Владимире Савельеве (1934-1998)

 

В этом сентябре в Малом зале ЦДЛ отмечалось 80-летие Владимира Семёнович  Савельева - талантливого поэта, прозаика, переводчика, после путча в августе 1991 и раскола Союза писателей СССР - Первого секретаря Союза писателей Москвы (1992-1998).

Он был тягловым человеком, из тех, кто, взявшись за гуж, тянул его до последнего дыхания, не сбрасывая на плечи идущих рядом. Всегда оставался в тени, не любил «выставляться», избегал публичности и по причине невероятной внутренней застенчивости не читал свои стихи вслух, со сцены особенно, лишь с годами - в узком застольном кругу. Себя называл нетрибунным человеком. Так это определение и закрепилось за ним.

  Ему, автору более двадцати книг стихов, десятков книг переводов с казахского и других языков народов СССР, книги рассказов и повестей «Пчёлка золотая», многое  в жизни – как издавна повелось на Руси  - давалось не благодаря, а вопреки жизненным обстоятельствам.

Повезло в главном -  рядом с ним и в самых счастливых, и в самых беспросветных ситуациях оказывались порядочные, талантливые, испытанные и верные коллеги и друзья – Юрий Черниченко, Юрий Нагибин, Алесь Адамович, Борис Васильев, Сергей Филатов, Валентин Оскоцкий, Анатолий Приставкин, Галина Дробот, Леонид Жуховицкий, Яков Костюковский, Кирилл Ковальджи,  Юрий Карякин, Эдуард Бобров, Римма Казакова… Список этот далеко не полный.

К юбилею Владимира Савельева вышла книжка воспоминаний о нём «Нетрибунный человек».

 

 

Несколько эссе и стихотворений из этой книги мы помещаем в «Кольце А», который был создан по инициативе Владимира Савельева. 

 

Борис ВАСИЛЬЕВ

1924-2013

 

Прозаик, публицист, автор более сорока широко известных повестей и романов, в том числе «А зори здесь тихие…», «Завтра была война», «В списках не значился», «Не стреляйте в белых лебедей», «Летят мои кони»», «Отрицание отрицания», серий исторических романов о Древней Руси и о роде Олексиных, многих публицистических статей о России, о русской интеллигенции, о подлинном патриотизме, об истоках российской культуры. Лауреат нескольких государственных и общественных премий.

 

«ПРОСИ ПРОЩЕНЬЯ, ЧЕЛОВЕК...»

 

Послесловие к посмертной книге Владимира Савельева

«Вдох и вы…»

 

...Что есть то непознанное, закрытое от человека знание, которое доступно только поэтам? Может быть, они видят звёзды не так, как видим их мы? Они смотрят на них, не мигая, и читают по ним то, что не дано прочесть нам. И том числе, и собственную судьбу.

Вспоминая сегодня Владимира Савельева, я никак не могу отделаться от ощущения, что он предчувствовал свою несвоевременную кончину. Он часто говорил о ней, особенно в стихах, - говорил о скором уходе, о расставании, о своём преображении и явлении в ином облике, но с прежнею любовью...

Казалось бы, нас с Володей разделяет непреодолимая огненная стена, которая всегда стоит между участниками войны и теми, кто родился позже; война проехалась окровавленными гусеницами по их детству. Но ведь детство - самое счастливое и самое святое время человеческой жизни.

Так во всем мире, но - не у нас. У нас дети войны хлебнули горячего до слёз куда большей ложкой, чем очень многие фронтовики. И это детство для них стало тем, чем для нас - наша юность. Незатухающим угольком в сердце. Этот уголёк нестерпимо жёг сердце поэта. Жёг, не затухая ни на час.

 

Семьи опора и глава,

Я, пот смахнув полой,

пилю, пилю, пилю дрова

щербатою пилой.

 

Пилю - на кулаке кулак,

в портянках корка льда.

А ты всё то же –

как да как

мы выжили тогда...

 

Мне трудно читать Володины стихи. Они настолько искренни, что я начинаю слышать его голос, и слёзы застилают мне глаза. Нет, это не старческая сентиментальность, а мужская молчаливая тоска по безвременно уходящим. Все мы умираем не вовремя. И старые-старые, и юные-юные, и в середине жизненного пути. И мне всё чаще и чаще хочется просить прощения. Ты, друг мой, попросил его за меня:

 

У всех зверей, лесов и рек.

У ночи - днём, у дня - средь ночи

Проси прощенья, человек.

Проси, потупив долу очи...,

 

Я - не поэт, изнутри чувствующий образность поэтического стиля. Я не критик, беспощадным скальпелем рассекающий стихи. Я - друг. Просто - друг, которому хочется положить свою зелёную веточку к его портрету.

 

 

Кирилл КОВАЛЬДЖИ

 

Поэт, прозаик, переводчик, критик. Автор многих книг поэзии и прозы, в том числе: «Зёрна», «Обратный отсчёт», «Избранное», «Литературное досье», «Моя мозаика, или По следам кентавра»(2013). Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец». Член Союза писателей Москвы.

 

* * *

 

Володя Савельев умел дружить. Он был верный товарищ, отзывчивый, безотказный. И был непримиримым, вспыльчивым, резким, когда речь шла о защите принципов. Он был поэт, известно, но – и больше, чем поэт. Ещё – общественник-трудоголик, увлечённый организатор литературного дела. Сколько жизни он отдал чужим делам и заботам! Не забудется это. Однако главное – поэт.

Его творческий путь начался в середине пятидесятых годов. Предваряя его "Избранное", Роберт Рождественский писал: "...голос его - искренний и взволнованный - отчётливо различим среди других поэтических голосов".

Стихи Савельева наделены сугубой конкретностью. У него цепкий, приметливый глаз художника. Стихи насыщены данностями, но это для того, чтобы взять разгон и, тяжесть превратив в полёт, оторваться от прозы жизни, высечь из неё искры образности. Так в стихотворении "Россия" живая метафора неожиданно вырастает из бытовых деталей:

 

Облаков раздвигаешь нависшие ветки,

и, рожденная в долгих сибирских ночах,

как пуховый платок, раздуваемый ветром,

чуть трепещет метель у тебя на плечах.

 

Мир поэта подчёркнуто земной: село, пригород, провинция. Голодное военное детство в тылу, раннее приобщение к физическому труду - на земле, в котельном цехе судоремонтного завода. "Мы, босые, тощие, как сельди, вприпрыжку вырывались на поля". Там "кобыла бок о дерево чесала, и бригадир - молоденький такой - чуть заедавший руль "универсала" крутил перебинтованной рукой". Зримая, живописная картина. Но не только. Не будь в этих стихах душевной, по-домашнему сердечной образности ("Блестящий лемех, продвигаясь ходко, взрезал пласты и, приподняв чуть-чуть, спешил их, как блины на сковородке, обратной стороной перевернуть"), мы бы не прочувствовали перехода от восклицания "Кто мы без деревни, без горестей и радостей её?.." к обобщению - "Кто мы без России, без кротости и ярости её?.."

 

Любовная лирика занимала не много места в творчестве Савельева, но она отмечена запоминающимися образами, соответствующими его натуре, темпераменту:

 

...сорвись сейчас слеза с твоей ресницы -

и грузно покачнётся шар земной.

Девчонка, дьявольское наважденье,

ты кажешься, мгновенье заслоня,

чертою между датами рожденья

и смерти, караулящей меня.

 

("Татьяне")

 

Савельев предпочитал форму баллады, стихотворной новеллы. И всегда был верен определённости, личной выстраданности.

 

Я здесь в войну мальчонкой выжил,

в болячках весь, в порезах весь.

Я здесь люблю и ненавижу -

и в землю лягу только здесь.

 

Взросление Володи пришлось на ту пору, полную надежд, когда налаживалась мирная жизнь. Заявила о себе поэтическая одаренность, благодаря ей Владимир Савельев поступает в Литературный институт, становится москвичом, находит здесь своё призвание, любовь, семью.

Поколение, встретившее свою молодость после тяжелейшей из всех войн, ненасытно воспринимало жизнь, ценило её простые радости. Это привносило свой оттенок в стихи Савельева и имело своё оправдание. В конце восьмидесятых годов меняется тональность его стихотворений. Наступил резкий перелом в жизни общества - эпоха переоценки ценностей, время раздумий, общих вопросов и собственных, выстраданных ответов. Стихи Савельева становятся драматичней, напряжённей, обретают гражданскую, политическую остроту. Земная закваска и раньше хранила поэта от риторики, дежурного пафоса. Она же, эта земная закваска, помогла ему в период разброда не только встать на демократические позиции, но и отстаивать их своим пером - в публицистике, поэтическом памфлете, сатире. Эта позиция была подготовлена всем прошлым жизненным опытом. Достаточно вспомнить стихотворение "Мир кренился...", стихотворение о военных испытаниях, об оккупации, беженцах, когда "смугляшей мы за собою прятали", когда "не было нерусских на Руси". Чувство родства в беде, сострадании, взаимопомощи озарило счастливой поэтической "находкой" - и не только поэтической: мы "не национальности - народ". Формула, которой принадлежит будущее.

Особенно много сил и времени он отдал работе в аппарате правления Союза писателей СССР, затем на посту первого секретаря нового Союза писателей Москвы. Он писал:

 

...я свершаю дело в этом мире

самое насущное - живу.

 

И жизнь состоялась. Только жаль, что так рано оборвалась…

 

 

Геннадий МАМЛИН

1925-2003

 

Поэт, прозаик, драматург. Участник Великой Отечественной войны. Автор многих стихов, рассказов и сказок для детей, повести «А с Алёшкой мы друзья», более тридцати пьес («Эй ты, - здравствуй!», «Поговорим о странностях любви», «Салют динозаврам!», «Без страха и упрёка» и других). Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец».

 

ОН БЫЛ СЧАСТЛИВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ

 

…Я был знаком с Володей Савельевым много лет, лишь последние годы, соседствуя с ним в Красновидове, я стал общаться с ним и его женой Татьяной часто и подолгу. Меня поразили в нём не только обширные познания в науке, искусстве, истории (при том, что на всё у него была своя оригинальная, многими годами размышлений добытая точка зрения), но и простонародная ясность мышления тех деревенских стариков и старух, среди которых прошло его детство. О скромности и порядочности Володи Савельева, столь редких среди людей литературы, занимающих высокие чиновничьи посты, общеизвестно. Но всем известно, что изнурительной борьбой с руководителями иных расплодившихся, как грибы, писательских объединений, решивших "отхапать" здания, издательства, дома творчества, дачи и прочее, приносящие нынче реальные доходы, у Союза писателей Москвы – организации, где собралось большинство самых сильных, известных не только в стране, но и во всем мире писателей, занимался человек, ни разу не пожаловавшийся на слабое и всё ухудшающееся здоровье, хотя даже по медлительной походке, по тяжелому дыханию и не медик легко мог понять, что со здоровьем у него худо. Несмотря на необходимость пересиливать свое нездоровье, он находил силы помогать и своим коллегам по объединению, и молодым литераторам, ни разу не воспользовавшись своей должностью, чтобы помочь себе. Ему казалось неприличным при издательском безденежье издать книгу своих стихов, ухватить казённую дачу, похлопотать о служебной машине. У него было много личных бед. Но он был счастливым человеком. И главным и неисчерпаемым источником его счастья для него была его жена – Таня. Я редко встречал семьи столь гармоничные по своему душевному складу. Я всегда восторгался и восторгаюсь Таней. Так же, как и Володя, она никогда не жаловалась на свои болезни, количество которых с возрастом естественно не убавлялось. Талантливый поэт Татьяна Кузовлева, имеющая право ради творчества рассчитывать хотя бы на малую бытовую помощь мужа, она, устранив его от всех хозяйственных дел, взвалила на себя огромную ношу: службу совмещала со всеми хлопотами по дому, с уходом за слёгшей матерью, с заботой о дочери, о внуке и – главное – с постоянной, тревожной заботой о муже, которого любила всю жизнь.

 Да, несмотря на все свои беды, Володя Савельев был счастливым человеком, И судьба подтвердила это, дав ему скорую смерть во сне... Не знаю, к счастью или к несчастью, но я отстал от моды и остался человеком, не верящим в царствие небесное. Нет, я не воинствующий атеист – избави меня несуществующий для меня Бог от этого греха. Я убеждён, что каждый имеет право воспринимать эту и потустороннюю жизнь так, как ему велит убеждённость. Но я верю в то, что все мы продолжаем жить в памяти близких и друзей, переживших нас. И потому все мы бессмертны.

 

 

Валентин ОСКОЦКИЙ

1931-2010

 

Литературовед, публицист, политолог. Автор более тысячи статей о проблемах современной России, о наиболее острых вопросах совре-менности.. Среди его книг - «Век одиннадцатый и век двадцатый», «Дела давно минувших дней (Киевская Русь в романах Павла Загребельного)», «Богатство романа», «Дневник как правда», «Мозаика памяти», серии общественно-политических брошюр (издательство «ПИК»). Он был главным редактором газеты СПМ «Литературные вести», главным редактором изданий политологии и публицистики издательства ПИК. Лауреатом литературной премии им. Ованеса Туманяна.

 

* * *

 

...Были и остались на слуху гневные строки Евгения Евтушенко «Танки идут по Праге...». К сожалению, не в такой мере на слуху, но глубоко в благодарной памяти тех, кто пережил трагические дни августа 1968 года как личную драму, до сих пор пронзающие стыдом и болью честные, совестливые строки Александра Твардовского:

 

Что делать мне с тобой, моя присяга,

Найду ль слова, чтобы сказать о том,

Как в сорок пятом нас встречала Прага

И как встречает в шестьдесят восьмом...

 

В этом достойном ряду называю стихотворение Владимира Савельева, выразившего чувства каждого, кто воспринял подавление Пражской весны крушением иллюзорных надежд на человеческое лицо социализма и остро осознал: оно противопоказано ему по самой сути тоталитарного строя:

 

* * *

 

Россия - родина молчанки.

Под боевой моторный гуд

в броне уральской наши танки

по пражским улицам ползут.

 

Заветам Ленина в угоду

ползут - и гусеницы их

мою надежду на свободу

на древних плющат мостовых.

 

 

Светлана ПЕТРОВА

 

Прозаик, автор книг повестей и романов "Адмиральская любовь", “Небесный охотник", "Ангел мой ненаглядный", “Хроники любви и смерти", "Загадка красного кимоно", "Узники вдохновения", "Беспамятство", "Слушайте птиц на рассвете"и многих других. Член Союза писателей Москвы.

 

ОН ПИСАЛ, КАК ДЫШАЛ…

 

… «Три картошки», «Бесстрастно смотрит синева...», «Увидеть вас, чего уж проще...» - человек, написавший такие стихи, говорит со мной о сокровенном как друг. Кому же ещё можно сказать:

 

Светло и немо всходит надо мною

Твоё от счастья бледное лицо...

 

Он писал, как дышал. Прекрасная простота, которая есть признак силы. Стихи Владимира Савельева современны - они о вечном, о жизни, о смерти, о любви к матери, к женщине, к родине:

 

Я здесь люблю и ненавижу,

И в землю лягу только здесь...

 

Я не настолько наивна, чтобы объединять лирического героя с автором. Но даже личность прозаика можно разгадать по его книгам. Что уж говорить о поэтах, у которых сила духовной обнажённости неизмеримо выше? Поэтому я совершенно отчётливо осознаю свою потерю - этот прекрасный человек жил параллельно, а мы нигде не пересеклись. Спасибо ему за стихи. Благодаря им он надолго останется с нами.

 

 

Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

1932-1994

 

Поэт, переводчик, эссеист. Лауреат Премии Ленинского комсомола и Государственной Премии СССР. Автор более 70 сборников стихов, поэм («Двести десять шагов», «Реквием», «Ожидание (монолог женщины)», «До твоего прихода», «Посвящение», «Поэма о разных точках зрения», «Письмо в тридцатый век»…). Широкую известность обрели многочисленные песни Роберта Рождественского, среди которых «Благодарю тебя», «Дождь», «За того парня», «Здравствуй, мама», «Мои года», «Позвони мне, позвони», «Свадьба» и другие.

Из аннотации в книге воспоминаний о Р.Р. «Удостоверение личности» (2007): «В шестидесятые он был знаменем времени, в девяностые, после распада страны, стал эхом эпохи…».

 

ТЕМ, КТО ПОМНИТ

Предисловие к «Избранному» Владимира Савельева

(«Художественная литература», 1984)

 

Главную тему стихов Владимира Савельева я бы обозначил словом: память. С уточнением, что имею в виду не просто более или менее подробные воспоминания о том, что было и прошло. Память – это ещё и единственный мост, соединяющий разные возрасты, состояния и события одной человеческой жизни в многогранное понятие единой человеческой личности. И потом, это ещё и реально ощутимая связь с пролетевшим временем, с каждым годом этого времени, с каждым месяцем и днём. А кроме, наша память – это тысячи светлых и не очень светлых нитей, связывающих конкретного человека со многими другими людьми. Почти каждая человеческая память невероятно населена. Так что же помнит Владимир Савельев?

 

Я к сухим стебелькам припадаю щеками горячими.

Всё дерзил, возносился, срывался, да вот приутих,

утомлённый удачами, завистью и неудачами,

утомлённый друзьями сильней, чем потерями их...

 

В глубине памяти – странно и безмолвно – соседствуют, существуют, дышат, негодуют и радуются самые разные люди: мёртвые и живые, близкие и далёкие, друзья и недруги, не похожие друг на друга ни по возрасту, ни по характеру, ни по тому, что они значили для тебя когда-то. Да и значили ли вообще?

Ведь порою ты не помнишь ни имён, ни лиц – почти ничего не помнишь, – и всё равно, где-то в твоей душе, в сердце твоем живёт и не меркнет непередаваемое ощущение человеческого света, удивительное ощущение человеческой доброты. Память для нас – это одновременно учитель и искуситель, прокурор и защитник, горечь и прозрение, ожог и лекарство.

Так что же помнит Владимир Савельев?

 

Где речные суда распускают волшебные бороды,

где под осень ветра завывают, как сто домовых,

и поныне стоит на окраине волжского города

захудалый и чинный заводик о двух проходных...

 

Память может быть пыльным складом нелепых, полузабытых вещей, а может стать незыблемым фундаментом проверенных жизнью убеждений. Во всяком случае, то, что помнит человек, то, что он вспоминает, оставаясь наедине с самим собой, говорит о нём больше и точнее любых дипломов, справок и анкет.

Так что же помнит Владимир Савельев?

У него много стихов, посвящённых детству, –

 

счастливой поре открытия и постижения жизни. В самом факте обращения автора к детским воспоминаниям ничего необычного нет, – ведь почти все поэты пишут о детстве. Но детство поколения, к которому принадлежит Владимир Савельев, совпало с войной. И больше всего запомнилось именно этим. Детское постижение жизни обернулось одновременно и недетским постижением смерти. И все это произошло сразу, вдруг, нежданно-негаданно.

И вроде бы абстрактные, почти книжные понятия глобальной беды и всеобщего горя стали неотвратимой реальностью. Личной бедой. Личным горем. И голод стал реальностью. И холод. И похоронка на отца. И невероятно трудное, немыслимо бесконечное ожидание Победы.

 

Фонарь трофейный прыгал на скатерке,

вся горница ходила ходуном:

пыля и грохоча, «тридцатьчетверки»

на запад проползали за окном.

 

...где псы цепной не проявляли злости,

где в избяных оконцах, застя свет,

мутнели, точно скрещенные кости,

полоски наших и чужих газет;

 

где, к лучшему и к худшему готовы,

стояли у калиток и ворот

и вдовы, и – пока еще – не вдовы,

и те, кому, глядишь, и повезёт...

 

Стихи-воспоминания Владимира Савельева чем-то похожи на пронзительную и достоверную военную кинохронику, где всё увидено, подмечено и снято с невеликой, щемящей высоты мальчишеского роста. А потом выверено, отобрано памятью и талантом взрослого поэта. Волнуясь, следим мы за этой хроникой – хроникой страданий, хроникой стойкости и преодоления. В живых поэтических строчках много точных и ёмких подробностей, мелочей, деталей. Вот, к примеру: «...точно маятник ходиков старых, на его гимнастерке медаль...» Это – о вернувшемся с фронта солдате-инвалиде. А вот – об очереди за хлебом, зябкой, бесконечной очереди: «А тень от нас, людей, была похожа на страшную двуручную пилу...»

И – ещё строки, звучащие как вздох, строки, в которых выражено состояние многих и многих людей. Тех, кто выстоял. Кто вытерпел. Кто выжил.

 

...Лишь с годами я поверю, что окончилась война.

 

В каждом таком стихотворении – авторский взгляд на то время и на себя – тогдашнего. И не просто взгляд, но и оценка себя, суд над собой. Этот суд можно назвать обоюдным, потому что лирический герои каждого стихотворения – ребёнок, дитя отшумевшей войны, – тоже пристрастен. Он смотрит оттуда, из жёсткой и неуютной памяти, смотрит и тоже судит, предъявляя свой счет сегодняшнему взрослому человеку: не изменил ли ты своему детству, своей мечте, себе самому? Всё ли ты помнишь из того, что было?

Подождите, да надо ли помнить всё это? Ведь столько лет прошло, столько лет! Может, пора уже и забыть?.. Однако из первой, довоенной части того же детства, из далекой, ещё не прерванной артобстрелом игры в «прятки» (помните: один «водит», уткнувшись носом в стенку, а остальные разбегаются), – так вот, из того же детства доносится знакомое: «Не пора!..», «не пора...», «не пора...» Значит, и впрямь не пора.

Да и не будет никогда для нас этой поры – поры забвенья...

Некоторые стихи Владимира Савельева -   прямое биографическое (и поэтическое!) продолжение темы его детства – темы трудного становления личности. Даже названия этих стихотворений говорят сами за себя: «Рабочая кровь», «Кепка», «Чертеж», «Заводская труба». Это – тоже память.

 

Что толку от бесед в серьезном тоне:

доныне, словно много лет назад,

котельщиков тяжелые ладони

устало на плечах моих лежат.

 

Гулкая память заводских цехов, память, пахнущая машинным маслом и раскалённой металлической стружкой, память, почерпнутая не из чьих-то рассказов и очерков, не взятая напрокат. И обратился к ней поэт вовсе не потому, что он на каком-то жизненном этапе «осознал важность» рабочей темы. Дело в том, что высокая тема эта сначала стала Личной судьбой Владимира Савельева, а потом уже – осознанной и Выстраданной темой его творчества. Поэтому таким стихам веришь.

В доказательство можно привести стихотворение «Получки». Подробно, красочно и иронично рассказывая о небывало торжественном процессе получения и расходования денег, заработанных молодыми рабочими, Владимир Савельев заканчивает стихи вполне серьезно. Он вспоминает о священном «гласе работы», который всегда звучит в людях, и заявляет:

 

Он дал мне жажду действий и познанья,

в которых, цену знающий рублю,

коплю я суть, коплю воспоминанья,

коплю надежды. Денег не коплю.

 

«Коплю воспоминанья...» Такое утверждение вовсе не означает, что сегодняшний поэт пишет исключительно о прошлом, предпочитая суровые – и даже хмуроватые – ноты всем остальным. Нет, он умеет быть нежным и лиричным, проникновенным и восторженным.

И всё-таки связь времён – давних и недавних –постоянно ощущается в том, что пишет Владимир Савельев. Порою эта связь прослеживается очень тщательно, шаг за шагом, а порою возникает вдруг, неожиданно, резко и – всё равно – убедительно. Вот, к примеру, стихи о старом будёновце, который любит порассуждать о нынешних космических полетах:

 

А над койкою – в ножнах укрыта –

провисала шашка, тяжела,

будто бы отрезок той орбиты,

что сынов и внуков позвала.

 

Владимир Савельев – поэт интересный. И голос его – искренний и взволнованный – отчётливо различим среди других поэтических голосов. А это очень важно.

Ибо, если твой голос слышен, значит, обязательно есть и эхо, есть отклик, ответ на то, о чем ты пишешь, ради чего ты живёшь на Земле.

 

 

Евгений СИДОРОВ

 

Критик, эссеист, публицист. Один из яркой плеяды писателей-шестидесятников. Общественный и государственный деятель. Автор многочисленных статей и книг об отечественной литературе, кино и театре, в том числе «Необходимость поэзии», «Граждане, послушайте меня!» (о творчестве Евгения Евтушенко), «Записки из-под полы». Лауреат нескольких отечественных и зарубежных литературных премий. Председатель жюри литературной премии «Букер», российско-итальянской премии «Москва-Пенне», премии Союза писателей Москвы «Венец». Первый секретарь СПМ.

 

* * *

 

Шло лето 1961-го года. Московский горком комсомола был обеспокоен распространением среди молодёжи «магнитофонного» Окуджавы. Собрался небольшой синклит из комсомольского начальства, и было устроено прослушивание с обсуждением.

В качестве одного из экспертов и был приглашён двадцатисемилетний крепкий паренёк Володя Савельев как редактор издательства «Молодая гвардия» и как поэт с незамутнённой пролетарской биографией. Так я впервые увидел его, и мы познакомились.

Наш человек Окуджава или не наш? Вот в чём вопрос. Вроде бы Лёнька Королёв, свой парень, погиб на войне, но – «некому оплакать его жизнь». Как это – некому? А товарищи, коллектив? – явно не наша, не молодогвардейская, упадническая позиция. «А шарик вернулся, а он голубой» - это вообще бред какой-то, мистика, если не хуже…

Вот так и шёл задушевный разговор.

Надо отдать должное Володе – он оказался на высоте. Уверенно и аргументировано защитил Булата. Рабочий класс не подкачал и спас своей репутацией полу-опального поэта. Горкомовцы крепко задумались.

Савельеву и его чудной жене Тане Кузовлевой я во многом обязан своими дружескими и творческими связями с казахскими писателями. (Кроме Олжаса Сулейменова, я тогда там почти никого близко не знал). Володя и Таня много переводили казахов, и однажды пригласили меня в Алма-Ату. В 1983 году в издательстве «Жазушы» («Писатель») вышла моя критическая книга «В поисках истины». Без Володи и Тани её, думаю, не было бы.

В начале 90-х Владимир Савельев оказался в эпицентре идейных сражений и вёл себя достойно и как поэт, и как один из основателей нашего Союза писателей Москвы.

Светлая ему память!

 

 

Сергей ФИЛАТОВ

 

Публицист, политик, общественный деятель. Лауреат Государственной премии СССР. Возглавлял Администрацию Президента РФ (1993-1996). Президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ. Автор книг «На пути к демократии», «Совершенно несекретно», «Политология», «По обе стороны…» (переиздана на Кубе на испанском языке), «Сыновний поклон» и многих статей в периодике о том, чем и как живёт сегодняшняя Россия. Организатор на протяжении 14 лет Всероссийских форумов молодых писателей России и Зарубежья в Липках. Председатель Союза писателей Москвы.

 

НЕТРИБУННЫЙ ЧЕЛОВЕК

 

Ранним утром, в понедельник 17 августа 1998 года, резко зазвонил телефон. В такие минуты вздрагиваешь: «Что-то случилось!». Может быть, возникает ассоциация с «Ночным звонком» Валентина Распутина. За несколько месяцев до этого я вот так же узнал о смерти мамы. И на этот раз сжалось сердце – что-то случилось.

Случилось. Умер Владимир Савельев. Дорогой, добрый, внимательный друг. Известный поэт, прозаик, переводчик, «нетрибунный человек», по его собственному выражению, великий труженик. Первый секретарь - после августа 1991 - Союза писателей Москвы. Чутко улавливавший любую несправедливость, выстрадано и безоглядно шагнувший навстречу новой России. Тем горше были его раздумья последних лет, в которых всё еще жила вера в возрождение страны.

Володя не любил говорить о своем здоровье, но изредка, особенно в последний год жизни, с грустью делился с близкими предчувствием скорого ухода. Говорил об этом и Гале, моей жене. Она молчала при его жизни, видно, не придала значения, но когда он ушел – припомнила. Однако, ничего смертельного в его состоянии не было. Диабет... Давление...

Его жена, Татьяна Кузовлева, Таня, позвонила нам в то утро сначала без пятнадцати семь, но когда я на третий или на четвёртый звонок снял трубку, она ее положила – не дождалась. Второй раз телефон зазвонил минут десять восьмого:

- Слушаю, Таня. Что случилось?

- Володя...

- Что - Володя? - голова пошла кругом от страшной догадки.

- Всё, его нет больше.

- Как - нет? Что значит - нет? Когда?

- В начале пятого. Во сне. Сердце.

- Что нужно сделать? Чем помочь?

- Созвонимся позже, мне надо к восьми в поликлинику за справкой.

Я немного опешил: в такой ситуации люди обычно теряются, но Таня говорила спокойно и твёрдо. Я увидел в этом её всю - с сильным характером, внешне сдержанную и рациональную, но, вместе с тем, всегда душевную и мягкую. Лишь спустя какое-то время я узнал, как дались ей первые два с лишним часа обрушившейся на нее пустоты – от момента ухода мужа до звонка нам с Галей.

Обычно, когда узнаешь о потере друга, коллеги, товарища, близкого человека, вспоминаются разные детали его жизни, мимолетные встречи и длительные беседы, из которых заново складывается его живой образ. И, как всегда, сожалеешь о том, что постеснялся поговорить об одном, не решился спросить о чем-то другом, считая это, другое, очень уж личным, не рассчитанным даже и на дружеское вторжение. Но как бы я ни пытался собрать цельный образ Володи, у меня вся мозаика складывалась в одно-единственное слово «ДОБРОТА». Володя на удивление талантливо умел делать добро, добрые дела.

В день похорон, а похоронили мы его на Ваганьковском (как всегда, помог Александр Музыкантский, он был тогда префектом Центрального административного округа Москвы), провели гражданскую панихиду в Центральном Доме литераторов, Малый зал которого, несмотря на летнее время, был переполнен. Отпевал отец Феофан, он сказал хорошие, сердечные слова поддержки. В этот день, 19 августа, - большой православный праздник – Преображение Господне. Было много выступающих. Говорились горькие и суровые слова – это была, ко всему, еще и годовщина ГКЧП. Володя отдал все силы свои во имя победы демократии. Но не был востребован. Хотел и мог бы сделать больше. Не давали. Я смотрел на его профиль, и с болью думал: какие мы, к черту, демократы, если не можем бережно относиться друг к другу? Сердце его не выдержало каждодневного, унизительного, безрезультатного сражения с чиновничеством всех рангов, вплоть до самых высоких, за существование самой авторитетной в столице, да, пожалуй, и в России писательской организации, за нормальные условия ее работы.

Память до сих пор довольно ясно возвращает мне многое из того, о чем велись наши разговоры. Часто они звучали исповедально, я чувствовал в нем потребность высказаться, снять с души наболевшее. Как-то Таня показала мне Володины последние записи, и я убедился, что память меня не подводит до сих пор и события Володиной жизни – с воспоминаний о военном детстве и до самых последних, - оживают во мне по-прежнему свежо.

Что я знал о Володе? Знал, что родился он на Украине; что отец его, кадровый военный, погиб в первые месяцы войны под Смоленском; что семилетний Володя вместе с матерью и четырнадцатилетней сестрой уходил «из-под немцев» с бесконечной колонной беженцев, пробираясь к Волге. Знал по его рассказам, как после многих мытарств поздней осенью 41-го года добрались они, наконец, до Волги, где должны были переправиться на другой берег. Как чудом оказались на последней переполненной барже (предпоследняя, так же переполненная, была разбомблена и потонула, не доплыв до Камышина); как из Камышина на нескольких военных крытых грузовиках беженцев развезли по селам. Володя оказался в одном из сёл немцев Поволжья, откуда за сутки до этого все немцы были отправлены в трудлагеря (считай – в ссылку), но это уже был отдельный горький Володин рассказ. А тогда, в войну, он трижды пух от голода. В девять лет пошел впервые в школу – не в чем было, а тут умерла жившая в той же избе, старая портниха из Одессы, обещавшая ему после войны сшить курточку с карманами, и в ее башмаках сорок первого размера, обоих на одну ногу, он и отправился по первому снегу поздней осенью 43-го в семилетку. Окончил ее с почетной грамотой в шестнадцать и практически начал самостоятельную жизнь с нарушения закона – самовольно уехал из непаспортизированной местности поступать в военное училище (думал о том, чтобы матери было полегче, ведь в училище сын был одет, обут и накормлен за государственный счет, а это было по тем голодным и нищим временам сказочным везением!). Сдал экзамены на отлично, его приняли без паспорта - видно, пожалели бывшие фронтовики, и паспорт востребовало из сельсовета само училище уже после зачисления нового курсанта…

О степи, в которой затерялось село с характерным названием Усть-Грязнуха, о степном детстве я нашел короткие строки в тех самых записях: «…Из всех бесчисленных желаний моего степного детства меня - от босых ног в цыпках и до белесой макушки – заполняло тогда лишь одно-единственное, лишь только это, схожее в звуковом выражении с кликом какой-то малой пичуги: пи-ить! А степь скована от края и до края, а степь пленена из конца в конец застывшим и неумолимым зноем, от которого словно бы вовек нигде не укрыться и который будто бы никогда не избыть. Пи-ить! Пи-ить! И притерпевшаяся за века и века вроде бы ко многому горькая полынь, и не иначе как семижильный по своей стойкости татарник тоже гибнут под отвесным огнем полдневных лучей, тоже с немым укором нацеливают омертвелые свои стебли в мертвые выси степного лета. Пи-ить... Пи-ить... Пи - ить...».

Да если бы только жажда степная мучила. Голод…

Был потом, после окончания училища, в Володиной жизни Саратовский судоремонтный завод, на котором он проработал пару лет – до поступления в Литературный институт – бригадиром судовых котельщиков, обретя типично борцовскую фигуру, с мощным разворотом плеч…

Он не раз говорил, что прожил несколько жизней, что порой, оглядываясь назад, сам с трудом связывает разные по длительности и тяжести отрезки жизни. Связывает – сверяет по себе, нынешнему, сравнивает. И всё же начинает смотреть на окружающую жизнь как бы со стороны.

«… Господи, неужели я дотянул аж до 13 февраля 1998 года? Я начинаю уставать, а мир как ни в чем не бывало бурлит событиями. Ельцин успешно скатал в Италию, Жириновский продолжает творить думскую клоунаду, американцы со дня на день готовятся нанести удар по саддамохусейновскому Ираку, в Москве едва-едва справились с пожаром, заполыхавшим якобы ни с того, ни с сего в старом здании министерства Морского флота, возле «Детского мира», в столице произошло очередное заказное убийство…».

Ему, так и не привыкшему к двойной морали, особенно больно было находить ее отголоски в новой жизни.

«… Моя душа и все усилия последних лет (в смысле - вообще моих последних!) – были связаны с надеждами на демократическое преобразование России. Но преобразования эти коснулись, естественно, всех сфер жизни, в том числе и жизни чиновничества. Хрущевско-брежневские чиновники боялись прослыть чинушами, страшились лишиться красненькой книжки, то бишь партбилета, покрывались холодным потом от одной только мысли о том, что имена их могут быть упомянуты в прессе в отрицательном контексте. Зато нынешние вершители наших буден и праздников отгородились от нас вечно занятыми или попросту не отвечающими телефонами, ссылками через неумолимых секретарш на некие сверх ответственные совещания на сверх властных уровнях. И уж этим-то «демократическим» ничего не страшно и на всё наплевать с высоты их современных офисов…».

Между тем, секретарство требовало от него постоянного напряжения сил, умения перемалывать внешние обиды и удары, наносимые в различных кабинетах, куда он вынужденно обращался, дабы поддержать писательскую организацию столицы или отошедшее под ее крыло издательство «Московский рабочий». Не скрывал, что подчас и в новой реальности проглядываются откровенные намеки на взятку…

«… На днях аз грешный и двое моих коллег побывали у одной высокопоставленной чиновницы новой формации. Надеялись отстоять наше нищее издательство «Московский рабочий», вернее, его помещения, на сдаче в аренду коих оно и держится пока еще, от акульих посягательств коммерческого банка. Итак, мы у чиновницы-демократки. На худом лице ее ни грамма косметики, на деловом лице ее сплошное выражение государственной целесообразности, а глаза неподкупной экономистки нет-нет и вспыхивают по-волчьи какой-то странной прозеленью. Естественно, нам, писателям, ничего не разрешено, ничего не светит и ничегошеньки не положено. Простите, а банку положено? А банку положено! Но - почему? А потому что! А потому что! И снова в ее глазах те же самые вспышки долларовой прозелени.

Повздыхав, отметили пропуска у секретарши, понуро вернулись к лифту по коридору, застегнутому, как на все пуговицы, на многочисленные двери с табличками, спустились с 23 этажа на первый, а с него - своим ходом в подвал, к раздевалке, рассчитанной не иначе как на добрый полк народу.

“И пошли они, солнцем палимы…”. Впрочем, что там Некрасов с его “Парадным подъездом”!..».

Мы часто говорили о бедственном, год от года ухудшающемся положении с русским языком, напрямую связывая это с общим безразличием власти к культуре вообще, приводящим к гибели и запустению окружающую среду, разрушающим важные сферы нашей жизни, с утратой чувства ответственности за семью, дом, страну, за то дело, которому служишь, за то слово, которым скрепляешь свои отношения с людьми и миром.

Володя говорил, словно вызывая меня на спор, но я спорить не собирался, я и тогда и теперь полностью согласен с его точкой зрения:

- Так ты полагаешь, что огорчительные явления нашей российской действительности никак не связаны между собой? Связаны, как еще связаны! Бескультурье ведет свое массовое наступленье на страну объединенным фронтом: тут и загаженность окружающей среды, и замусоренность языка, и гангстерские отношения, вернее, выяснения их в области банковской, торговой и даже политической деятельности (причем, сегодня это не всего лишь выскочивший из большевистского прошлого «человек с ружьем», нет, сегодня это хомо сапиенс, оснащенный короткоствольным автоматом с глушителем, новейшей аппаратурой для прослушивания как телефонных разговоров, так и простых разговоров в офисах или в постели, а также способный, нимало не задумываясь о судьбе соседей всех возрастов, подложить взрывчатку даже не под дверь своей жертвы, а в подъезде густонаселенного дома, чтобы, как говорится, бить по площадям, т.е. наверняка).

Конечно, некоторым из нас трудно поверить в то, что это одичание и даже озверение происходят от наплевательского отношения властей к слову писателя. Так ведь и древние владыки зачастую казнили своих персональных лекарей за то, что представлялось им явной несуразицей: ну, может ли происходить расстройство желудка по причине всего-навсего немытых рук?..

События августа 1991 года … Они не отпускают от себя многих из нас и до сей поры. Это был тот рубеж, когда каждый, даже далекий от политики человек, должен был определиться с выбором. Определились и литературные чиновники тогдашнего Союза писателей СССР. И опять я обращаюсь к записям свидетеля и очевидца – к заметкам Владимира Савельева:

«Этот старый особняк на улице Поварской, этот знаменитый Дом Ростовых, где располагалось правление Союза Писателей СССР, знал каждый профессиональный литератор (а только их одних насчитывалось до одиннадцати тысяч по всем союзным республикам) да плюс к тому многочисленная литературная общественность, включавшая в себя армию издательских, газетно-журнальных, радио-телевизионных и прочих работников и бездельников.

Союз Писателей СССР в своем колхозном, в своем сталинском варианте был создан в 1934 году (год, между прочим, и моего рождения), и тогда же жарко забурлили его отнюдь не творческие дела. Уже на моей памяти это оказались костоломные дела, связанные с Б.Пастернаком, В.Некрасовым, А.Солженицыным, Г.Свирским, с А.Галичем, В.Максимовым, В.Аксеновым, А.Гладилиным, Н.Коржавиным, с Даниэлем и Синявским, с авторами «Метрополя». Дела... Дела... Дела...

А как-то тут, уже в перестроечные деньки, по моему предложению осуществлялся «ускоренный» прием в члены СП СССР пятерых талантливых литераторов, долгие годы проведших в сталинских лагерях, а затем годы (тоже долгие) - в бюрократических очередях приемных инстанций нашего, с позволения сказать, творческого союза. Так вот, рабочими, т.е. штатными секретарями этого жестокого монстра было сделано всё, чтобы затянуть прием людей с искалеченными судьбами как можно дольше. Ну, а по части затягивания чего-либо мы все умельцы хоть куда - и в результате один из членских билетов мне пришлось вручать вдове так и не дождавшегося минимальной справедливости литератора. Отмечу, что особенное презрение писатели из бывших зеков питали к отличавшемуся личной скаредностью и благополучием во все времена автору текста сталинского гимна СССР Сергею Михалкову.

Еще пример. Находясь на лечении в Чехословакии, умер известный прозаик Иосиф Герасимов, и не мне одному долго пришлось околачивать секретарские пороги нашего родного Союза, чтобы буквально вымолить участнику Великой Отечественной войны и члену СП СССР с сорокалетним стажем («Да ведь он состоит в этой чертовой дерьмократической ассоциации «Апрель», - шуршало по увешанным коврами кабинетам) средства, необходимые для доставки его тела на родину, которую он в молодости так беззаветно защищал.

А ведь средства в ту пору у Союза писателей имелись в избытке, но не выделили из них ни копейки, скажем, на лечение Булата Окуджавы, которому во время выступлений в США потребовалась срочная медицинская помощь и для которого на Западе тогда же был создан Фонд поддержки, энтузиасты которого организовали за несколько дней сбор добровольных пожертвований. И только СП СССР - как всегда, ни-че-го. Стыдно.

Но разве же это и вправду так - чтобы всегда ничего? А события августа 1991 года, когда путчисты пытались свинцом и броней удушить нашу молодую демократию? И собрался секретариат писательского союза на свое то ли очередное, то ли все-таки экстренное заседание. И… одобрил творящийся в стране произвол устами своих бессменных запевал. С превеликим огорчением, более того, с отчаянием я вынужден был признать, что ничего здесь не изменилось и в 1991 году: бастион сталинской духовности держался нерушимо. Бездарностям присуща крепчайшая спайка, серость всегда исповедовала законы стаи, а потому события 19 августа, всколыхнувшие честные сердца россиян и не только россиян, в писательском департаменте были восприняты особо. Помню, я шел с тревогой и все-таки с надеждой на заседание рабочего секретариата СП СССР 20 августа: хотелось думать, что хоть теперь-то, когда каждый из нас поставлен перед единственным выбором, в старом особняке повеет, наконец, свежим ветром честности, порядочности, истинности, а то и покаяния. И вот они берут слово один за другим - тогдашние вершители наших судеб: Сергей Михалков, Феликс Кузнецов, Михаил Алексеев, Николай Горбачев... И о чем же с таким жаром говорят эти профессиональные выступальщики, отрегулировавшие суконность своих речей на занудных собраниях, встречах, конференциях и съездах? Они говорят о «проникновенном и своевременном» обращении к народу ГКЧП; о мужестве «восьмерки», взявшей на себя всю ответственность за будущее моей страны; о том, что ими, членами данного секретариата, этот великий день был выстрадан и давно уже ожидался. Они, как о предстоящем очередном банкете, толкуют о неизбежности «большой крови» во имя необходимого (кому? лично им?) некоего очищения (от чего? От зарождающейся демократии?) и о том, что о прогрессивном «Манифесте независимых писателей» теперь-то уж, слава Богу, не может быть и речи.

Я вышел с заседания «вчерашних» и с трудом перевел прерывающееся дыхание: за спиной у меня остались все еще продолжавшиеся верноподданические речи, а на московских улицах реальным воплощением тех речей стояли угрюмые танки….

Но каковы к тому же они еще и перевертыши! Тот же С.Михалков, который вел предательский секретариат 20 августа, уже 22-го на транслировавшейся по телевидению из Минкульта СССР встрече с представителями общественных организаций поспешил засвидетельствовать свое почтение всем тем, кто встал на пути переворота, который он же, С.Михалков, и одобрял еще два дня тому назад! Ну, как тут не вспомнить слова академика А.Н.Яковлева о шпане, торопящейся ныне плотненько обступить со всех сторон демократическое руководство страны…».

 

* * *

 

Как-то мне представился случай спросить о Володе одну из ясновидящих, с которой иногда встречался.

- Почему ушел Володя Савельев?

Она, не колеблясь ни секунды, ответила:

- Подсознательно заложена программа самоуничтожения с 24-х лет. Хорошо, что ушел, - ему очень спокойно… А вот мама ваша здесь, она ждет, когда сын выполнит ее программу - то, что она сделать не успела. Она ждет и охраняет вас. Папа ваш тоже ушел…

 

 

Юрий ЧЕРНИЧЕНКО

1929 -2010

 

Прозаик, очеркист, общественный и политический деятель. Автор 20 книг прозы и очерков («Антей и Бобошко», «Ржаной хлеб», «Про картошку», «Дело было в России», «Белый мускат красного камня», «Время ужина» и других). Лауреат различных литературных премий. Был сопредседателем «Независимой писательской ассоциации “Апрель” в поддержку перестройки», организованной в 1989 году. Председатель, сопредседатель Союза писателей Москвы до 2010 года.

 

* * *

Для меня Владимир Савельев был воплощением бескорыстия. На таких штучных кадрах и взошла «заря пленительного счастья», ненадолго сделавшая Россию самой яркой демократией земли - с августа 1991-го, когда народ грудью защитил Белый Дом и Президента от танков хунты. Конституция 93-го года не была бы возможна, права человека не были бы провозглашены, если бы лидерами интеллигенции были продажные писатели генетики Михалковых.

Истоки характера Владимира Савельева? Нравственность и кислород поэта противодействовали колхозному рабству; они, эти истоки, оттуда, где голодный пацан делил между матерью, сестрой и собой три картошки, выбирая себе ту, что поменьше. Так вызревала народная интеллигенция, не похожая на обслугу Михалковых.

Детищем Владимира Савельева стал Союз писателей Москвы, союз Окуджавы и Нагибина, чистого чувства и благородства, таланта и бескорыстия…

 

 

Поэму Владимира Савельева «Амазонки» читайте в следующем выпуске нашего журнала.