Роман ШАБАНОВ

 

Родился в 1979 году  в Уфе, республика Башкортостан. Образование высшее театральное – режиссёр (УГАИ им. З. Исмагилова). Автор  пьес «Нарцисс» (2009), «Слоны и ангелы» (2008), «Коробка» (2008) и др. Рассказы «Бомж корабельной флотилии», «Круги» публиковались в  питерском журнале «Вокзал»; в сетевом издании «Зарубежные задворки» - рассказ  «В городе М». Участник семинара «Авторская сцена-2012» (пьеса «Кладовка») в  Ярославле.

Живет в Москве.

 

КРИЗИС СЛОВА

Рассказ

           Чем больше пишу, тем больше понимаю, что серьёзнее отношусь к словам. То есть если вчера меня трёп под окном волновал с позиции шума, то сейчас бесит не только звук, но и содержание – за небольшое количество времени столько оборотов… мама миа!.. А ведь я всю жизнь слушаю эти вариации русского языка. Они так и остались за окном, но сегодня я начинаю слышать, а значит, постепенно впитывать эти волшебные обороты, которые приходят не от хорошей жизни. 

            Мой друг Гамлет, с которым мы уже два десятка лет пьем водку и «чиним» друг другу мозги, снова сидит у меня и рассказывает о том, как его научили говорить «р».

            – Ну не мог я ее выговорить! – говорил он, пока я откручивал пробку водочной бутылки. – Она была для меня страшной проблемой. Я даже пытался разговаривать, не используя эту букву. Например, вместо «доброе утро» я кивал головой и говорил «славного дня», вместо «здравствуйте» – «здсте», а когда мне нужно было говорить длинные фразы, то тут были сплошные чудеса словесной гимнастики. Например, как я рассказал про свои каникулы. Слушай. Мои каникулы начались с того, что я ходил в кино, гулял, ходил в лес и помогал маме по хозяйству. Всего этого я, конечно, не делал, я на все лето уезжал в спортивный лагерь, но про лагерь мне было бы труднее рассказать.

            С Гамлетом мы дружили с детства. А прозвище он получил за свой острый язык. Как-то на футбольном поле, во время игры, он встал и замер. Вокруг него бегали игроки,  и его поведение было чудным. И тогда кто-то крикнул «Чего задумался, Гамлет?». Его волновало всё. Он задумывался, когда шёл в магазин за хлебом – его волновал воробей, выпавший из гнезда. Нет, он не помогал ему, а смотрел, что будет дальше. Желторотик чирикал, а Гамлет думал, что таким образом он обращается к кому-то – к матери или к другим птицам, не умея говорить, но пытаясь дозваться. Гамлет не был жестоким, он просто интересовался всем, особенно его волновал мир людей.

            – Людей понять сложнее всего, – сказал он как-то в метро, когда у него заглохла машина прямо на Кутузовке. – Если насекомое стрекочет о чем-то своём, то по его действиям мы ясно понимаем, что он несёт бревно, хочет построить дом, значит, работает в поте лица, и ничего другого. Если останавливается и оставляет после себя жидкость – злится, выражает агрессию. А человек, если и злится, то необязательно это будет видно по его лицу,  тем более оставлять после себя что-то мокрое.

            Прав, как всегда. У меня была манера во всем соглашаться с ним. Но разве можно было с ним спорить? Он действительно говорил точные правильные вещи. На все были веские аргументы. Я же был всегда за него. Но это одна сторона моего «я». Когда я писал, то был его сильнейшим противником, антагонистом. Меня бесили выходки таких людей, как он. Гамлет не читал моих книг. Он не читал ничего, кроме Стивена Кинга и Эдгара По. Его заводило всё, что не происходит в жизни. Он говорил, что писать нужно о страшном или очень красивом, то есть о том, что редко увидишь.  Я соглашался, но внутри меня ждал сдержанный человечек, который, проводив друга, сядет за стол и напишет такое… его не остановить. То есть пишу не я, и говорю тоже не я. Мое «я» скорее где-то в Ружейном переулке, наблюдает проносящиеся по Садовому кольцу авто и не торопится идти, смотрит на большой дом, где располагаются «театр читок» и где-то далеко Киевский вокзал. То есть нас трое, а может быть, и четверо живут и как-то уживаются вместе, иногда спорят, ведут себя, как быдло, но кто-то из четырёх находит компромисс. Гамлету, в таком случае, повезло. Он всегда одинаков, даже когда пьян. Он продолжает философствовать о том, что мало кого интересует, разве что меня, писателя, который во всем соглашается и похож на клерка, услужливого и противного. Но по-другому я не могу. Если я в жизни буду походить на Хемингуэя или Высоцкого и буду бить за неправильно сказанное слово в мой адрес, то я потеряю одного из четырёх, а это нельзя допустить. Мы привыкли работать в команде. И Гамлет тоже часть команды. Пятый игрок, угол, без которого я бы не смог продолжить роман, взяться за ручку или встать утром, налить кофе.            

            – Налей, – сказал он. Я наливаю и мы пьем. Первые пятнадцать минут мы просто пьем, и достаточно посмотреть «напарнику» в глаза, чтобы понять градус. У Гамлета черные глаза, густые брови, и когда он переборщит, то по бровям это хорошо заметно. Они лохматятся.

            Мы сидим у меня на Октябрьской в единственной комнате, которая у меня есть. У меня не так много места, но Гамлет всегда жданный гость. Он не пустой человек, он если пьёт, то с  обязательным чувством, что пьёт не просто так. Я знаю одного человека, который пьёт в молчаливой компании. Они смотрят телевизор и даже не обсуждают, что видят. По мне, в тишине нельзя пить. Хотя бы вентилятор включить. Хотя бы ионизатор воздуха.

            Мы постоянно говорим и, хоть я и соглашаюсь с другом,  это не просто согласное мычание. Я привожу доводы, о которые опирается мой друг. Например, его «картавую» тему я продолжаю своими историями.

            –    У меня сосед был. Старик под девяносто. Неприятный кадр, я тебе скажу. Матерился и мальчиков еще водил. То есть полный расклад. Мы с мальчишками за ним с крыши наблюдали. И была у него жуткая дикция, и картавил он не мягко, как иные, а хрипел при этом, плевался и вел себя, как маразматик. Ему было шестьдесят, когда он моего соседа пытался совратить. Тогда ему хорошо всыпали. Не знаю, кто, но поделом. Он после этого одумался, стал в церковь ходить и вроде совсем от пагубной привычки отошел. Но тут вздумал он в свои без году девяносто речь поправить. По его словам, молиться нужно  хорошим голосом, с приличной дикцией и прочее. Я не знаю, когда он решил и сколько он разговаривал, держа во рту горох, надувал шарики и задувал свечи, но однажды вечером раздался звонок. Я как раз смотрел телевизор, точнее «листал» каналы, остановился на «Белорусском вокзале». Входит он и начинает говорить. Я уже приготовился терпеть его плевки, но нет плевков, нет буквы «л» вместо «р». Все очень чётко…

            На вопрос о непредсказуемости людской породы я тоже отвечаю примером из своей жизни.

            – У меня отец всегда говорил одно, а делал другое. Мама же была точна в своих словах. Если она сказала, что на выходные мы пойдем выбивать ковёр, то мы идём и выбиваем. Если же папа сказал, что в субботу будет чинить машину, то вероятно, что ни в эту, ни в следующую субботу о машине он не вспомнит. Есть люди, как насекомые, понятные в своих действиях, но наверняка есть и насекомые, похожие на людей.

            Мы говорим, и бутылка заканчивается. Но мы совершенно не пьяны, разве что легкий наплыв эйфории чувствуется.  

            – Хватит, – говорит он, и начинается культурный блок нашей встречи. Дело в том, что наши посиделки как бы делятся на две составляющие. Первая – более спокойная, вторая – более неспокойная. В первом блоке у нас информация о том, что произошло и взволновало на этой неделе, а потом, во втором блоке, как я уже назвал, культурном – то, что нас волнует всегда (не только в эти семь дней).  

            – Я не знаю, как мне относиться к  людям, которые пишут, – начал он.

            – О, ты решил сегодня поговорить обо мне! – обрадовался я.

            – Не совсем. Ты писатель мирный. Ты никому зла не желаешь, но есть такие, которые не любят человечество. Они готовы нас…ть на всех. С Шуховской башни, а то и гостиницы «Лениградской». Им как бы наплевать, что ты скажешь. Они пишут исключительно из-за того, что все от них отвернулись. Он уже получил пинок под зад. И теперь строчит подпольно большой роман - кляузу на все человечество. И главное, в чём парадокс, его напечатают. Вот тебя, доброго человека, пишущего умные книжки для детей, молодежи, взрослых, не печатают. А его, отброса общества, завтра отправят в печать. Скажут, блин, рейтинговый писатель. Блин, для того, чтобы стать известным, нужно обязательно на кого-то нас..ать?

    Он был снова прав и я, как никто, понимал это. Издательство ждало, что мои герои сойдут с ума, выпрыгнут в окно, совершат переворот, но нет… они разговаривали, встречались, расставались - трогательно, нежно, бурно, страстно. И я не хотел никого убивать, разве что понарошку. Герой ломал ногу или попадал под машину. Но ничего плачевного не происходило. Я всегда спрашивал, зачем убивать героя, если он хочет жить. Легко убить его, а показать его сменившим старую оболочку на новую – не так просто. Издатели хмыкали и давали мне от ворот поворот. И я сказал Гамлету, подойдя перед этим  к окну и  открыв его, словно мои слова должен слышать не только он, а большое количество народа:

            – Я хочу убить своего героя.

            Гамлет замер. Он впервые посмотрел на меня так, как будто совсем не знал до этого – изучая меня, всматриваясь в глаза, уши, волосы, шею с египетским талисманом, в руки – не дрожат ли? Я продолжил, так как Гамлет мог начать думать, а это надолго.

             – Понимаешь, я довожу его до такого состояния, – продолжил я, – что его проще убить, чем оставлять таким, каков он есть. Моих героев бросают женщины, они остаются без гроша в кармане, друзья у них  неудачники, большинство спились, а кто-то выбрал не ту дорожку. И, оставляя их в живых, я даю им шанс. А, может быть, не нужно делать этого? Нужно бросать их из окна, давать им заколоть себя до смерти или уйти от передоза. Может быть, пойти на это?.. Мне хочется, как только я начинаю думать, не связано ли мое желание с требованием редактора, массового сознания, которому нравятся потоки крови и расчлененные тела? Мне ничего не стоит написать в конце сцену на кладбище, но я не могу. Я сомневаюсь.

            Гамлет все думал. У нас была вторая бутылка, и хоть второй блок у нас практически никогда не был связан с алкоголем, он откупорил ее, молча налил по пятьдесят, поднял рюмку, сглотнул слюну и сказал.

            – Если бы я был писателем, то я бы не стал думать, что мне диктуют зубры из редакции. Я бы мочился на их порог. Мне глубоко фэ на их третьесортный рейтинг. Я бы писал то, что люблю – свои мысли, героев, которые не живут, как мои дрянные соседи – ругают своего ребенка за то, что он мимо горшка сходил. Б… – он сдержался и продолжил. – Понимаю, нужны деньги. Тогда создай свое издательство. Печатай свои книги. Продай все, что у тебя есть, живи на дереве, но сделай так, чтобы тебя зауважали. Первая задача – уважение. Блин, если автор матюгается всю дорогу, но его издают, то читатель думает, что раз его издали сто тысяч экземпляров, значит, он не так плох и его читают, пудрят себе мозги. Им, б…, невдомёк, что он взял своей раскрепощенностью!.. Выходит, напиши книгу, используя мат и порочность, - ты на коне. Черт возьми, чтобы ее писать, нужно хорошо нажраться!..

            Гамлет закончил свою тираду. Я знал, что мы не будем больше сегодня говорить на эту тему. Она была для меня важна, и мой друг болел за меня. Он был готов всячески помочь мне. Но только что он мог сделать? Разве что прочитать мою книгу. В такие моменты спасали позитивные нотки. Шутка была бы в самый раз.     

            – Когда мне было пять, я понял, что не такой, как все. Это было и хорошо и плохо. Вокруг тебя другие люди, и ты, как инопланетянин. Только в десять я понял причину – меня окружали одни женщины.

            Шутка была не первого сорта, но мне нравилась, ибо так или иначе была связана с моей жизнью. Я не умел шутить, как это делают юмористы – Задорнов, Жванецкий, Хазанов, Хармс. У меня шутки были детскими, и Гамлет в свои сорок два не очень любил смеяться, разве что когда он сам что-то рассказывал. Поэтому он отреагировал обычно, в своей манере: 

            – Ты все шутишь, а у меня мысли уже на той стороне земли блуждают.

            – Вернись! – закричал я.

            – Боюсь, они меня утянут. Я уже фотоаппарат свой продал.

            – Цифру? Да ты что?

            Он налил еще, но пить не стал. Зато я выпил и закусил сыром. Мне нравится закусывать сыром водку. Гамлет никогда ничем не закусывает, он закрывает глаза и ждет,  когда алкоголь доберется до финиша.

            То, что он переключился на себя, это понятно. Я войны с издательствами веду очень давно и, наверное, одержал победу, если бы послушался друга. И я его слушаю, ровно столько, сколько он находится у меня. Когда он уходит, я превращаюсь в хулиганистого мальчишку, которому хочется шалить и делать все наоборот. Я никогда не знал, какой он в семье. Мне кажется, такой же. Тоже много говорит, много думает, жена наверняка устала его слушать.

            – Мне… – продолжил Гамлет, – ее… ну, почему у меня язык не поворачивается ее называть? Выдрессировала. Теперь и сказать о ней ничего худого не могу, даже когда ее эту… тьфу, ты дьявол.

            У меня не было жены – я примеривался. Смотрел, как мои друзья сходятся с неидеальными женщинами, расходятся, прибегают ко мне, плачут, вливают в себя и вменя литр водки, через неделю находят другую, по статистике – лучше, чем предыдущая, но до идеала все равно не дотягивает, просто, чтобы не быть одному и не спиться. Тем самым спасают и меня от пьянства. Я ждал идеальной женщины для своих друзей. Мне хотелось, чтобы как-то раз пришел ко мне друг, а я не один. Что бы он тогда сделал? Вернулся к прежней и возможно  женился бы на ней. Дети, курорты, пенсия… хорошо. Мы, друзья, создаем альтернативу семье, куда тянется народ. Только с Гамлетом все было иначе. У него была жена, и если все остальные приходили ко мне редко (раз в полгода, в среднем), то Гамлет каждую неделю. По правде говоря, Танька его была первой  женщиной и, чтобы она не сошла с ума и не сгинула в озере (как Офелия), он женился на ней, придя ко мне за день до свадьбы, сказав, что не хочет, но должен. Тогда я писал историю о человеке, который должен попробовать все, чтобы не было обидно… и посоветовал ему не останавливаться. И он женился. А сейчас плачет. Хочет ее назвать стервой, но не может.

            – Я сейчас приду, а она мне такой концерт закатит, и знаешь, говорит она спокойно, ни слова нецензурщины, но так тошно. Лучше бы раз-два, пошёл-ушёл, а она деликатно: ты, мой дорогой, не пей, а то у нас молока не будет. Чёрт. Знаешь, у меня речь стала хуже. Точно.

            Он говорил заплетающимся языком. На столе стояло две пустые бутылки. И он говорил, что его речь стала хуже, ругая не водку - ругая жену, которая мешает прорваться его мужской силе. Его телефон звонил, он два раза бросал его на пол, один раз кинул об стену – тот мягко стукнулся о ковер и упал на кровать, замолчав в этот вечер навсегда. Мы знали, что будет звонить домашний, но я предусмотрительно снял трубку.

            – Я в детстве выходил к доске и не мог два слова связать. Расскажи про лето, – меня спрашивают. А у меня руки и ноги ходуном, а во рту не то, что каша, там бомба, которая сработает, если пошевелишься. Ты чего так на меня смотришь, как будто не веришь в это?

            Я знал, что он тоже выдумывает, как и я. И мне это нравилось в нем. Так как все остальные были реальными. Они не были скучными, знали много всего интересного, но если они не могли уподобиться сказочнику, то они для меня не существовали. Даже те молодые люди, под окном, были не так плохи, если бы не их выражения. Убрать бы все эти слова и оставить саму мысль. Она замечательна! Только как научить? Может быть, не закрывать окно и выглянуть? Поговорить, а там посмотрим…Хорошо, сделаю это завтра. Гамлет уехал домой, а я сейчас прилягу и послушаю, о чем они  говорят. Попробую – на их языке, по их, а завтра поговорю, а пока только попробую.