Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 56




Foto_1

Ольга ЧЕРЕНЦОВА

Foto_5

 

Родилась и выросла в Москве в семье кинорежиссёра и художницы-модельера.

Публиковалась в журналах «Юность», «Кольцо А», «Литературная учёба», «Волга – XXI век», «Молодой Петербург», «День и Ночь», «Чайка», «Бийский Вестник», «Новый журнал», «Новый Берег», «Побережье», «Слово/Word» и др.

 Также публиковалась в журналах и книгах по искусству в США: «New Art International», «Literal Latte», «Manhattan Arts» и др.

Автор книги «Двойник», Издательство «Луч» («Литературная учёба»), Москва, 2009.

Живёт в США.

ОКНО НА НЕГЛИННОЙ


Повесть

А теперь – вот теперь –
есть ли там кто-нибудь,
кто почуял бы вдруг,
что в далёком краю
я брожу и пою
под луной, о былом?

Владимир Набоков

 

 I.

 

Назойливое солнце, пробка на шоссе, духота.

Над толпой машин низко пролетел полицейский вертолёт. Пробежал тенью по рекламным щитам на столбах и взмыл в небо. С одного из плакатов улыбался раздражённым водителям ковбой с банкой кока-колы в руке. Каждый раз, проезжая мимо, Ксана удивлялась его сходству с её мужем, а, когда ещё солнце било ковбою в глаза, его взгляд становился колким – в точности, как у Макса, когда тот сердился.

Пробка начала медленно рассасываться. Ксана юркнула в лазейку между автомобилями, съехала с шоссе и очутилась в незнакомом районе. Остановилась перед знаком Стоп, возле которого стояла помятая личность с прикрепленной к груди картонкой. «Помогите инвалиду прокормить семью!» – выведено было чёрными буквами  на листе. «Не врёт ли?»  – заподозрила она. Бродяга смахивал на загримированного актёра: жёванная одежда, волосы, как мочалка, а глаза живые, с хитрецой. И на вид уж больно крепок. Поколебавшись, она открыла окно и протянула ему несколько долларов. Тот сухо поблагодарил, явно считая, что получил слишком мало.

– Не тяжко стоять здесь в этакое пекло? – спросила она, сама не зная зачем.

Тяжко, а что делать, живу на улице, детишки мои, бедные, побираются,  – слезливо запричитал он и наклонился, собираясь просунуть голову в окно.

Она сорвалась с места, уверенная, что бомж собирался выклянчить у неё ещё денег, или, чего доброго, ограбить. «Ну вот, из-за него не туда повернула», – подосадовала она. Покрутилась по переулкам и совсем заблудилась. А карту, как назло, оставила дома.

Духота сгустилась. Мучила жажда. Ксана разыскала бензоколонку, вылезла из машины, подбежала к автомату с напитками. Пока она быстро большими глотками пила, лучи солнца обжигали её плечи, проводили, как утюгом, по волосам. Тут она заметила белую двухэтажную коробку на углу. «Окна. Современный реализм», – заинтересовала её вывеска. Она подошла, толкнула дверь. Внутри было прохладно, пахло подзабытым, когда-то любимым запахом краски. На полу вдоль стен стояли картины-обманки. На них были изображены окна – как настоящие, в натуральную величину.  За «окнами» высились зеркальные небоскрёбы, падающие отражениями друг на друга; сосны вперемешку с пальмами, столбы с рекламными плакатами. И вдруг глянул на неё с одного щита ковбой – вроде того, который улыбался водителям на шоссе.

Навстречу ей шагнула молодая женщина. Представилась: Кэт, владелица галереи. Сказала, что они сейчас всё распаковывают, развешивают, готовятся к выставке, а художницу зовут Оксана Милицкая, она из России.

– Через неделю открытие, приходите, – пригласила она.

– А художница будет? – с трудом скрывая изумление, спросила Ксана.

– К сожалению, нет. Она в Москве.

– Она не здесь живёт?

– Нет, здесь даже ни разу не была.

– Надо же, а по её работам можно подумать, что она в Хьюстоне. Как это ей удалось?

– Не знаю... Наверное, делает по фотографиям. Хотите взглянуть на другие её работы? – спросила Кэт и подвела Ксану к холсту. На нём – двор с покосившейся обувной мастерской, пара чахлых деревьев, обшарпанный домишко с рогами антенн на ржавой крыше. И мальчик на скамейке – печальный, как осиротевший. «Портрет сына», – прочла Ксана название. Картина ошеломила. Всё на ней, кроме мальчика, было до боли знакомо. Но даже он казался родным. Его глубокий и трагический взгляд напоминал Саню. «Неужели это она?» – разволновалась Ксана.

«Хочешь сделаю тебе окно?» – прозвучал в памяти хрипловатый голос и отбросил на двадцать семь лет назад в Москву, в 1983 год, в дом на Неглинной, где Ксана жила в ту пору с  бабушкой...

... В парадном валялись осколки бутылок, окурки и обрывки газет с жирными пятнами от селёдки. Едко пахло уборной. Пока Саня давила на кнопку мёртвого звонка, из квартиры напротив вышла соседка – грузная, пасмурная, хромая. Пенсионерка по фамилии Тупина. Одинокая, без семьи и друзей, она строчила на всех доносы в милицию. По-утиному покачиваясь, она потопала по лестнице вниз и, столкнувшись у входа с возвращавшейся из школы Ксаной, доложила:

– Подружка там к тебе явилась, вся размалёванная!

Брезгливо покосилась на мутно-жёлтую лужу на полу и, пробурчав: «Пьянь проклятая», двинулась на улицу.

Перепрыгивая через ступеньки, Ксана побежала на второй этаж. Остановилась перед Сашей и с завистью оглядела её коричневую дублёнку, кожаные сапоги на высоких каблуках, длинный до колен шарф, закрученный змеёй вокруг шеи.  «Как это она не боится, что засмеют, – восхитилась Ксана, глядя на её короткие цвета зелёнки волосы. – Да ещё без шапки ходит, в такой мороз!»

 – Ты Оксана? – спросила та.

–  А ты кто? – бросила Ксана в ответ, хотя мгновенно смекнула, кто это.

–  Пропавшая без вести родственница, –  усмехнулась Саша. Голос у неё был низкий, с хрипотцой, как простуженный. Она вытащила из кармана пачку сигарет и закурила.

–  Надо же, не боишься вот так дымить.

–  Чего бояться-то? Кого ты здесь, кроме нас, видишь? – она стряхнула пепел на пол и поморщилась. – Вонючий у вас какой-то подъезд... Так ты Оксана или нет?

– Да, – не стала она отпираться, хотя поначалу собиралась.

– А я  Саня. Ты хоть знаешь, кто я? В жизни не догадаешься! 

– Как раз сразу догадалась, ты на папу очень похожа.

– Надо же, а я-то думала не поверишь мне... На отца я, правда, похожа, мне говорили.

– Кто говорил, твоя мама?

– Да уж, она скажет! Она всё скрывает, даже его фамилию. У меня фамилия деда.

– Как же ты тогда про отца узнала?

– Тётя Маруся разболтала. На то и существуют домработницы, что бы разглашать чужие тайны, – со смешком сказала Саня.

– У тебя что, есть домработница?

– А как же, у нас не квартира, а хоромы... в высотке на Котельнической. Лень же всё это самим убирать.

Она бросила окурок на пол, придавила его каблуком. Села на подоконник и сказала, что с детства мечтала найти отца, но понятия не имела, как это сделать, пока не помогла тётя Маруся. Озлобившись на её мать, та в отместку раздобыла его адрес.

– Разве это справедливо прятать отца от ребёнка? Родитель есть родитель, даже если и паршивый.

– Почему это паршивый? Мало ли что твоя мама тебе про него наговорила! Это она ему запрещает с тобой видеться, –  вступилась Ксана. Несмотря на обиду на отца, напрочь забывшего о её существовании, слова Сани задели.

–  Много ты понимаешь! – огрызнулась та. – Давай у него спросим, добровольно ли он от меня отказался.

– Спросить не удастся, он уже давно здесь не живёт, – буркнула Ксана.

– Во даёт! Неужто и вас бросил?! – присвистнула Саня с радостью. – Да я в общем-то в курсе. Я вначале к твоей матери ходила под видом переписи населения, так и узнала, что ты здесь. Небось не ожидала, что к тебе сестра явится собственной персоной?

–  Я про тебя знала, бабушка проболталась, – и, услышав, шаги за дверью, прошептала: – Не говори, кто ты, скажем, что ты моя подруга.

На пороге появилась бабушка – сгорбленная, съёженная, врастающая в землю. За её спиной тянулся туннелем полутёмный коридор, упираясь концом в открытую дверь кухни, в проёме которой виднелась квадратная фигура соседки Клавы. Та помешивала ложкой варево в кастрюле на плите. С неодобрением глянув на Санины зелёные волосы, бабушка отчитала, что не полагается приличным девочкам болтаться в парадном, где околачивается всякая шваль.

– Ну ещё пять минуточек, – попросила Ксана.

– Не представляю, как вы здесь ютитесь, –  сказала Саня, когда бабушка ушла. –  Я бы никогда не смогла жить в коммуналке. У нас только тётя Маруся и то на нервы действует. Почему ты вообще здесь живёшь, ты же у матери прописана?

–  Мама недавно вышла замуж, и я перебралась сюда, –  честно сказала Ксана, хотя правду она от всех утаивала и говорила, что бабушка больна и ей нужен постоянный уход.

–  А моя до сих пор одна, я бы хотела, чтобы она кого-нибудь встретила, – поделилась Саня и спросила, где живёт отец.

–  Где-то в районе Сокола. Я его давно не видела, только слышала, что он недавно переехал.

– Опять что ли женился?

– Да... у него дочь родилась.

– Во даёт, ещё одна! Сколько ей?

– Недавно годик исполнился.

– Откуда ты знаешь? Ты же с ним не видишься.

– Мамины знакомые сказали.

– Людей хлебом не корми, дай посплетничать, –  усмехнулась Саня. – Мне, между прочем,  позавчера пятнадцать стукнуло.

–  Ты меня всего на полгода младше? –  удивилась Ксана. Эта новость – по сути дела ничего не менявшая – расстроила, будто она впервые услышала, что у отца была другая семья.

–  Ты что, не в курсе? – спросила Саня  и растолковала: – Он был женат на твоей матери и одновременно крутил роман с моей, обе с пузом ходили. Твоя мама всё узнала, к нам нагрянула, ну и застукала его там.

– Хватит уже, идите в дом, – велела бабушка, открывая опять дверь. – Как подружку-то зовут?

– Тоже Оксана, – бодро назвалась Саня и украдкой подмигнула сестре.

– Проходи, – сдержанно пригласила бабушка и засеменила на кухню за чайником.

Девочки вошли в комнату и уселись на кровать, втиснутую в отверстие между окном и громоздким древним комодом. За окном был двор с парой чахлых деревьев и обувной мастерской, в которой работал сосед Иван. Саня оглядела поблёкшие обои, потрёпанную мебель и акварели на стене.

– Кто это сделал? – ткнула она пальцем в сторону картин.

– Я сделала.

– Надо же, классно у тебя получилось!

– Тебе, правда, нравится? – обрадовалась Ксана. –  Знаешь, моя мама несерьёзно к этому относится, считает, что мне чем-то другим надо заняться, а бабушка не выносит запаха краски. Я часто по ночам в туалете, когда все спят, работаю.

– Чего ты их слушаешь! – и протянула: – Темень-то у вас какая. 

– Да, темновато, мы даже днём свет включаем... вот стану художницей и сделаю большую картину, как настоящее окно, а то надоел этот двор.

– Да-а, не особо здесь у вас...  и телевизор какой-то доисторический. У нас цветной, –   похвасталась Саня. Посмотрела на диктора на экране и, протянув: «Бубнит и бубнит. Тоска зелёная», выключила звук. Но диктор продолжал вещать голосом своего двойника из-за стены. Из комнаты Ивана.

– Я, между прочем, тоже думаю стать художницей, хожу на уроки к одному дядьке. Чокнутый такой, но рисует хорошо. Хошь, сделаю тебе окно? –  заявила Саня и покосилась на стол, на котором были расставлены скромные угощения: варенье с плавающими в жидком сиропе вишнями, коробка печенья, обветренный кусок сыра, батон хлеба. Взяла одно печенье и с аппетитом прожевала.

– Думаешь в художественный поступать? – спросила Ксана.

– Туда не хочу... уроки эти так, для удовольствия, а поступать буду на филфак в МГУ.

– Туда трудно попасть, без блата практически невозможно.

– Этого добра у меня хоть отбавляй, у меня дед в ЦК работал, у него куча связей. Могу и тебе подсобить, если надо.

Раздались шаркающие шаги и в комнату вошла бабушка с тарелкой горячих оладий.

– Вот Клава угостила, садитесь, –  пригласила она к столу.

– Что это соседи у вас такие добрые? – удивилась Саша. – Обычно в коммуналках все злые, как черти.

– У нас всякое бывает, – вздохнула бабушка и, глядя, как Саша уминает оладьи, спросила, кем работают её родители.

– Мама у меня учительница, а отца нет.

– Как это нет? Что случилось? – заохала бабушка.

– Там Клавка что-то кричит, тебя зовёт, – поспешно перебила Ксана.

– Чего ты задёргалась, я не собиралась ничего говорить, –  сказала Саня, когда бабушка отправилась назад на кухню. –  Рассказала б мне про отца, а то я почти ничего про него знаю, только его убогие шаржи в журналах видела.

– Почему убогие? По-моему, смешные.

– Чего в них смешного? Лучше б на себя шарж нарисовал, изобразил бы, как расплодил детей по всему свету и всех их побросал.

– Он не бросал, это наши мамы не дают ему нас видеть.

– А он что, рвётся? – пробурчала Саня. – Думаешь, он будет мне рад?

– Не знаю... У него новая семья, он их любит.

– Пусть себе любит на здоровье. Кто ему мешает? Ты, я вижу, не хочешь, чтобы я с ним встречалась.

– Да нет, делай, как знаешь... просто предупреждаю на всякий случай.

– Чего меня предупреждать. Мне ничего от него не надо, только посмотреть на него хочется. Отец всё ж таки… хотя какой он  на фиг отец! Мне дед был вместо отца…

Прерывая её рассказ про деда, вернулась бабушка – разрумянившаяся, повеселевшая. Ежевечерняя болтовня с соседями, одновременно готовящими на кухне ужин, её всегда оживляла. Веря всем дворовым слухам, она сообщила новость: какое-то учреждение забирает их дом и раздаёт взамен отдельные квартиры.

–  Может, удастся тебя ко мне прописать, тогда точно однокомнатную получим. Надо Лидочке позвонить, как-то договориться с ней, – засуетилась она, подзабыв, что её дочь категорически возражала выписывать Ксану из своей квартиры в надежде получить побольше площади, когда подойдёт её очередь.

–  Если хотите, могу помочь, – вызвалась Саня, – у моей мамы куча связей.

–  Неужто?! – обрадовалась бабушка.

–  Я сегодня же её попрошу и позвоню вам. Ну, мне пора.

Раздался телефонный звонок, и Ксана, надеясь, что это одноклассник Лёшка, в которого она была тайно влюблена, выскочила в коридор, чтобы опередить соседей.

–  Фёдорова! – визгливо прозвучал женский голос в трубке, вытаскивая из туалета Ивана. Тот обычно подолгу там сидел, собирая недовольную очередь у двери.

– Кто там ещё? – пробурчал он, на ходу застёгивая брюки.

Мимо просеменила горбатая соседка Муся и прошамкала пустым ртом, что никто не может пробиться к ней из-за того, что телефон круглосуточно занят. Хотя звонить ей было некому –  у неё не было ни друзей, ни родственников, ни семьи, как и у Тупиной. Она с любопытством вперилась в Саню, когда та вышла в коридор, и Ксана, избегая приставучих расспросов, поспешно повела сестру к выходу. У двери висели на вешалке старые пальто. Под ними на полу лежала пушистая  серая шапка. Мяукнув, она  перевоплотилась в полумраке в кота Фомку –  подобранного на улице Клавой. Саня его погладила и сказала, что завидует животным. Ни забот у них, ни хлопот, знай себе гуляй, ешь, да спи.

– Не скажи, их любой обидеть может, мне всегда животных жалко, – возразила Ксана.

– Человека посильнее можно обидеть, потому что у человека память. Животное всё забывает, а человек всё помнит и от этого с болью всю жизнь живёт.

– Животные тоже всё помнят, у них инстинкт.

– Им всё равно легче, хотя бы в мерзкую школу ходить не надо, – засмеялась Саня и вдруг прошептала: – Слышь,  я здесь в переплёт попала, деньги задолжала там одному. Мужик он крутой, в тюрьме отсидел, грозится, что, если не расплачусь на этой неделе, то худо мне будет.

–  Надо в милицию пойти, –  посоветовала Ксана.

–  Ты чо, рехнулась? Тогда мне точно крышка, да и милиция в жизни возиться не станет. Просто не представляю, что делать, – помявшись, она попросила: – Не дашь взаймы рублей двадцать?  Я ему тогда хотя бы часть верну, а остальные уж как-нибудь наскребу.

–  У меня всего рубль – всё, что накопила, –  смутилась Ксана, оттого что не может помочь, – а у бабушки пенсия только во вторник.

–  Может, хоть десятка найдётся, –  взмолилась Саня.

–  Хорошо, попробую.

Ксана вернулась в комнату, где бабушка протирала мокрой тряпкой клеёнку на столе, и, задабривая обещанием сестры подсобить с квартирой, рассказала о том, что стряслось.

–  Бабушка у тебя золото! – воскликнула Саня, когда Ксана вернулась с деньгами. Пообещав непременно позвонить завтра, она выскочила на улицу – ледяную, в сугробах, освещённую тусклыми фонарями.

Ксана вернулась в комнату, вытащила из портфеля учебники. Бабушка сутуло сидела в кресле со спицами в руках. Пока она вязала белый свитер, мороз одновременно с ней покрывал льдом оконное стекло. Глядя, как он замазывает снежным рисунком пустынный двор, чёрное небо с воткнутым в него фонарным столбом, Ксана размечталась о том, как они с Сашей поедут летом на Чёрное море. Готовить уроки не хотелось. Она с неохотой представила, как придётся рано вставать и брести в полудремотном состоянии по скрипучему снегу в школу. Потом возвращаться домой, продираясь сквозь тот же холод, и месяцами ждать, когда наступит короткое лето. Ксана взяла в уме кисть, обмакнула в невидимые краски и соорудила в воображении огромное в натуральную величину окно, за которым вечно горело солнце.

– Ты занимаешься или в облаках витаешь? – строго спросила бабушка.

... Саня не появилась ни на следующий день, ни неделю спустя. Дозвониться же до неё не удалось:  то было занято, то чей-то ворчливый голос отвечал «Нету её!». Через месяц Ксана отправилась в высотку на Котельнической. Вошла наугад в один из корпусов. Пожилая вахтёрша –  в круглых очках на кончике носа, с газетой «Правда» в руках – окатила Ксану подозрительным взглядом и строго вопросила:

– Ты к кому?

– К подруге, я вот только номера её квартиры не знаю, её Саня зовут.

– Нету здесь никаких Сань. Подруга говоришь, а сама номера не знаешь.

– Она точно здесь живёт, ну высокая такая, с зёлёными волосами. Может, в другом корпусе?  

– Тебе ж русским языком сказали: нету здесь таких. Ишь чего выдумала – зелёные волосы!

Ксана вышла на улицу. Задрала голову кверху, пробежала глазами по окнам. Здание казалось мрачным, неприступным. Как крепость. Налетел колючий ветер и, чуть не сорвав шапку с головы, забрался в рукава изношенного домисезонного пальто, в котором Ксана ходила всю зиму. Она направилась в соседний корпус. В это раз повезло больше – другая вахтёрша оказалась более покладистой. Заверив, что знает всех жильцов, она словоохотливо снабдила краткой (порой нелестной) характеристикой каждого, кого звали Сашей. Сестры среди них не было.

«Где же её искать, в справочной? Вот дура, не спросила, какая у неё фамилия!» – поругала себя Ксана. И тут вспомнила, что сестра упоминала кафе «Лира», где будто бы проводит все вечера.  «Если только и это не наврала», – подумала она, подходя к двери с прилипшим к ней хвостом очереди.

– Мне только на минутку, с сестрой поговорить. Вы, наверное, её знаете, она каждый день здесь бывает. Саня её зовут, ну такая высокая с зёлёными волосами. Пропустите пожалуйста, – стала она умолять швейцара.

– Что-то никогда не слышал, чтобы у Саньки была сестра, – с интересом рассматривая её, обратился к ней парень в кожаной куртке и заявил швейцару: – Она со мной.

Саша стояла в кругу друзей. Выглядела и держалась она по-другому, чем в день знакомства. Высокомерно глянула и отвернулась. От прежней Сани остались только волосы цвета травы и длинный шерстяной шарф. Ни дублёнки, ни дорогих сапог – ничего этого уже не было. Одета она была ничуть не лучше Ксаны.

– Ты чего прячешь своих родственниц? – подвёл к ней сестру парень в куртке.

– Не твоего ума дело! – отрезала Саня. Отвела Ксану в сторону и отчитала: – Чего ты сюда припёрлась? Нечего тебе здесь делать, мала ещё для таких мест.

– Как это... я же тебя на полгода старше.

– Дело не в возрасте. Иди домой!

– Чего ты гонишь меня? Сама же первая ко мне пришла.

– А теперь жалею! Не надо было этого делать! – зло бросила Саня. Её враждебность была непонятна. Не объявилась ли она только с одной целью – выманить деньги? Иного объяснения столь странной подмене Ксана не могла найти.

– Зачем ты наплела про высотку на Котельнической? Я туда ходила, мне вахтёрши сказали, что ты там не живёшь.

– Видали, ещё следит за мной! – ощетинилась Саня. Помолчала и, смягчившись, произнесла: – Ладно, не дуйся. Не люблю я, когда меня пытаются подловить. Ты что, думаешь, вахтёрши так всю правду тебе и выложат? Мы там раньше жили, а после смерти деда переехали.

Уличать её опять во вранье Ксана не стала, хотя она чётко помнила рассказ Сани про деда: жив-здоров, полон сил, даже в проруби зимой купается.

– Почему ты не позвонила? Бабушка ждала.

– Неудобно было, долг не могла вернуть.

Она выудила из кармана скомканную пятёрку и протянула Ксане.

– Держи, остальные потом отдам.

– Когда можешь, тогда и отдашь, –  смутилась Ксана, оттого что та могла решить, будто она разыскивала её из-за денег. – Как с тем мужиком, обошлось?

– С  каким мужиком?

– Ну с тем, которому ты задолжала. Он ещё тебе угрожал.

– А-а, этот! Его посадили, так что всё путём. Слышь, пошли ко мне, – неожиданно предложила она.

Они доехали до Солянки, свернули во двор, вошли в тёмное парадное и споткнулись о валявшегося на полу человека.

– Это наш Стёпка, прошу любить и жаловать, – засмеялась Саня, перешагивая через него, и отворила дверь.

Квартира походила на ту, в какой жила Ксана. Узкий, длинный коридор со множеством дверей. В его глубине виднелась кухня, перерезанная пополам верёвкой с висящим на ней бельём. Навстречу им шла с кастрюлей в руках квадратная, как Клава, женщина.

– Совсем совесть потеряла, мать места себе не находит, волнуется, – отчитала она Саню. –  Где ты только шляешься?

– Вы б лучше за своим Степаном следили, он опять там валяется. Подобрали б, а то околеет ещё на морозе.

– Ах ты дрянь! –  рявкнула та. – Дождёшься у меня, в школу твою позвоню!

– Ведьма, – пробурчала Саня. И быстро втолкнула Ксану в комнату, в которую та вошла, как в свою собственную, до того она напоминала бабушкину. Обои в трещинах. Громоздкий старомодный шкаф с горой книг на верхушке. Круглый покрытый линялой клеёнкой стол, за которым сидела, подпирая рукой щёку, женщина – та, с которой отец Ксаны изменял её маме семнадцать лет назад. Замученного вида, с потухшими глазами. Не такой представляла её Ксана.

– Мам, мы с подругой здесь поболтаем, – сказала Саня.

– Да-да, попейте чайку, только что вскипятила, а я к Надежде Васильевне пойду, – произнесла её мать.

– Неудобно как-то, получилось, будто мы её выгнали, –  сказала Ксана, когда та ушла.  

– Да она к соседке пошла в нашей же квартире, она каждый день к ней ходит. Чудаковатая такая старушенция, куклы собирает. Давай садись, чего стоишь, как истукан.

– Так ты значит здесь живёшь... – сказала Ксана, недоумевая, зачем понадобилось городить небылицы, заведомо зная, что правда выплывет наружу.

– Да, здесь, –  вызывающе бросила Саня. – Как видишь, не лучше, чем ты, а папашка наш распрекрасный, между прочем, замечательно устроился, в кооперативке живёт, а на нас за всю жизнь ни копейки не потратил!

– Ты у него была? – встрепенулась Ксана.

– Да, раздобыла его адрес и пошла к нему, как и к тебе, под видом переписи населения.

– Видела его?

– Нет, его дома не было, с женой его разговаривала, плюгавенькая такая, ни рожи, ни кожи, не понимаю, что он в ней нашёл. Однако, денег на неё не жалеет. Выходит, мою маму он совсем не любил… да и твою тоже.

– Он только сейчас стал хорошо зарабатывать, – робко заметила Ксана.

– Чего ты всё время его выгораживаешь? Он что, тебя подарками заваливает?

– Дело не в подарках... отец всё-таки.

– Отец – это тот, кто заботится, – отчеканила Саня. – Какая ты всё-таки варёная лапша! Не умеешь за себя постоять.

– Зато не вру, что живу в высотке, – кольнула в ответ Ксана.

– Чего ты прицепилась с этой высоткой! Ну да, наврала я, ну и что? Наврала, чтобы ты отцу передала, чтобы он знал, как мы здорово живём. Не поверила я тебе, что ты с ним не видишься, решила, что ты не хочешь нас знакомить.

– А я рада, что ты живешь, как и я, а то я думала, что ты совсем другая.

– Хотелось бы быть другой, – помрачнела Саня и внезапно разоткровенничалась: – Иной раз взгляну на мать и ужас как жалко её становится. Сама не знаю, зачем довожу её. Она всё ноет: «Не любишь ты меня, если б любила, не вела б себя так», а я за неё глотку готова перегрызть. Скажи, ну почему мы изводим тех, кто нас любит?

– Наверное, потому что они нас прощают. Моя мама часто бабушку обижает, а та посидит, поплачет, а на следующий день всё забывает.

– Ага, – понимающе кивнула Саня, –  знает, что никуда твоя бабушка не денется. С чужими этот номер не прошёл бы.

– Знаешь, я иногда представляю, что бабушки уже нет, и так страшно становится. Она единственный близкий мне человек.

– Разве твоя мама тебя не любит? – удивилась Саня.

– Любит, но к себе не подпускает, а, как замуж вышла, почти не звонит, только если ей что-то нужно, ну там в магазин сходить, в химчистку. У неё один муж на уме.

– Мужик-то он хоть ничего?

– Вроде ничего, видный такой.

– Я вот всё надеюсь, что моя тоже кого-то найдёт. Это ж надо столько лет на папашку нашего угробить! Где у неё только глаза были! У всех моих друзей отцы, как отцы, даже когда разводятся, о детях своих заботятся. Никогда его не прощу!

– А я бы простила, если бы он вернулся.

– Вернётся он, жди! – усмехнулась Саня. – Ненавижу его! Это из-за него я такой стала.

Помолчала и добавила, что её мать говорит: «Нечего на отца всё валить». Не права она. Если бы отец был рядом, то не крутилась бы Саня с центровыми, не пила бы, травку бы не покуривала. Впрочем, зачем бросать, раз нравится.

– Набухаешься и вроде все проблемы куда-то исчезают, – произнесла она.  

– О какой травке ты говоришь?

– Я же говорю: мала ты, хоть и старше меня, –  рассмеялась Саня. – Хорошо мы с тобой потрепались, душевно. Давай завтра в кино пойдём. 

– Давай, – обрадовалась Ксана. – Я могу заранее билеты купить.

На следующий день с неба падала каша из снега с дождём. Бабушка, причитая, что в такую погоду надо сидеть дома, а не мчаться невесть куда, всыпала в карман Ксаны несколько двухкопеечных монет и, строго-настрого приказав позвонить, если задержится, с неохотой выпустила внучку на улицу.

Перед кинотеатром топтались люди с зонтами. Пока она ждала, они поисчезали. Снежная каша превратилась в мелкую крупу, асфальт –  в каток. Засунув замёрзшие руки в карманы пальто, где позвякивали двушки, Ксана смотрела на подъезжающие к остановке троллейбусы. Из них выпрыгивали опаздывающие на сеанс зрители.

– Лишнего билетика не найдётся? – подскочила к ней парочка.

– Нет, я сестру жду.

– Уже началось, вряд ли она придёт.

– Она точно придёт.

– Может, продашь, а? – пристали те.

... Спустя два года этот же номер троллейбуса  (так и не привёзший Саню в тот день) доставил Ксану в первый раз на работу. Библиотека, куда она устроилась, находилась в подвале техникума. Помещение походило на склеп – без окон, душное, мрачноватое.  В обязанности Ксаны входило выдавать студентам учебники,  регистрировать новые книги. Стуча штампом по свежим страницам, она делала в уме картины-окна, которых не хватало в подвале, как и в бабушкиной комнате. С ними легче бы дышалось и жилось, коли нет настоящих.

Однако идея  была неосуществимой. Сколачивать большие подрамники, натягивать на них холсты, грунтовать Ксана пока не умела. А, если бы даже умела, бабушка никогда бы не разрешила – комната была размером с клетку.  Так что приходилось запираться по ночам в туалете и, пока спали соседи, делать небольшие акварели. Но в один день всё лопнуло. Как-то застукав её там ночью, Клава подняла крик, что, дескать, мало того, что Ксана живёт у них без прописки, так ещё и отравляет всякими химикалиями.

– Завтра же позвоню кое-куда, чтобы эту соплявку отсюда выставили! – орала она, разбудив всех соседей.

– Только попробуй! Тогда я твоего Петра посажу. Как начнёт буянить, сразу милицию вызову, – пригрозила в ответ железным тоном бабушка. Не умея постоять за себя, она становилась твёрдой, когда обижали её внучку.

– Ещё поглядим, кто кого посадит! Старая карга! – рассвирепела Клава, но продолжать скандал не стала.

Бабушка привела Ксану в комнату и, указав на щель между шкафом и столом, сказала:

– Вот тебе место для твоих картиночек, завтра всё передвинем.

На следующий день они сделали перестановку. Стол, потеряв один из стульев, переехал поближе к холодильнику. Из освободившегося стула Ксана соорудила мольберт. Постелила на его сиденье клеёнку, сверху положила фанеру, которую выклянчила у Ивана. Другой кусок фанеры прислонила к спинке. За одну неделю, уже ни от кого не прячась, она сделала несколько акварелей. А, когда, воодушевлённая, решила освоить ещё и масло, неожиданно появилась её мать – красивая, величественная, с глазами, как у Сфинкса. Устало опустилась в кресло и, делая вид, что не замечает развешанных по стенам работ дочери, пожаловалась:

– Не знаю, сколько ещё протяну в этом институте. Эти сплетни, интриги, прямо достали.

 Она постоянно говорила, что хочет перейти на новое место, но уходить не спешила.

– Ужинать будешь? – сдержанно спросила бабушка, считая, что её дочь приходит только, когда ей что-то нужно.

– Да нет, хотя хлеба и сыра, ну там колбасы взяла бы, а то в магазин не успела заскочить, – сказала мать и спросила Ксану, как дела в библиотеке.

– Нормально, мне нравится. Наверное, там и останусь.

– Уже не собираешься поступать в институт? – нахмурилась мать.

– Что там решать! Пользуйся, пока у тебя есть блат, пока я не ушла из института.

– Дай ребёнку вздохнуть, – поддержала внучку бабушка. – Ничего с ней не случиться, если подождёт, только школу окончила.         

– Ради чего ждать? Чтобы торчать в какой-то занюханной библиотеке? Неудобно кому сказать!

– Тогда не говори, – насупилась Ксана. – Вот буду учиться в художественном, тогда и скажешь.

– Какой там художественный! Что за бред! Ты хоть знаешь, чего стоит туда попасть? Ты с этими картинками туда собралась?

– Чем они плохи? Может, я ещё неумело их делаю, но художником точно буду! – крикнула Ксана.

– Деточка, ну сама посуди, какой из тебя художник? Надо реально смотреть на вещи, я же тебе только добра желаю. Тебе надо идти в ИНИЯЗ.

«А Санька хвалила», – глотая слёзы, думала Ксана, когда мать ушла. Чтобы не расстраивать бабушку, она спряталась в туалете, где могла всласть наплакаться. Села на унитаз и прижала ладонь ко рту, заглушая всхлипы. По полу полз тощий таракан. Глядя на него, Ксана прониклась к себе ещё большей жалостью. Её жизнь была ничуть не лучше, чем у этой беззащитной твари. Никому таракан не нужен, у всех вызывает брезгливость. Кто хочет, в любую минуту раздавит. Правильно Саня говорит: близкие люди могут быть самыми жестокими. Щадят не тех, кто их любит, а тех, кто к ним равнодушен – чужих. Саня вообще в самую точку зрит. Зачем, например, отца прощать? Ему безразлично, простят его или нет.

Мысли о Сане не покидали, несмотря на то, что прошло уже два года с того дня, как та пропала. Исчезла ли она по собственной воле? Не запретила ли её мать им видеться? Это догадку подтверждало многое: та холодно отвечала по телефону, что Сани нет дома, а, когда Ксана появилась на пороге, полоснула словами: «Значит не хочет тебя видеть, раз не звонит».

 «Я тоже хороша! Поверила её маме, а, может, с ней что-то стряслось. Завтра опять пойду», – решила Ксана.

 – Для тебя одной что ли тут туалет построили? Небось опять там малюешь! – прервал её размышления крик Клавы из-за двери.

 

 II.

           

Тихий, весь в зелени переулок. В его середине – двухэтажный дом цвета разбавленного молоком желтка. На клумбе – подстать его окраске бледно-жёлтые насекомообразные цветы с падающими на землю усиками. Один ус втянулся в газонокосилку, которую возил по траве Макс.

Подъехав, Ксана выскочила из машины и подбежала к мужу.

– Ты не представляешь, что со мной произошло!  – воскликнула она –  Выключи ты эту штуку, ничего не слышно! – И скороговоркой рассказала про галерею и картины-окна.

– Вряд ли это твоя сестра, мало ли на свете совпадений, – скептически заметил Макс.

– Это точно она! Эти окна, её имя и то, что она из Москвы – таких совпадений не бывает!

– Не её, а твоё имя, – поправил он.

– Ты что, забыл? Я же рассказывала, как бабушка её Оксаной звала, а ещё ей страшно нравилась фамилия Милицкая, у меня был одноклассник с этой фамилией. Наверное, это её псевдоним.

– Ну ты и выдумщица! Не накручивай, – охладил он. – Зачем она вообще тебе нужна?

– Как это зачем? Она же моя сестра, родной человек.

– Была бы родной, не пропала бы.  

– Вдруг она пыталась меня найти, но не смогла, я же уехала, а у мамы давно уже новый адрес. Давай пойдём на открытие и ты сам убедишься!

– В чём? Ну увижу я эти окна, ну украла она у тебя эту идею, а дальше что? Что теперь об этом говорить.

– Как можно украсть то, чего нет! Я же не делаю никаких «окон».

 Живописью она бросила заниматься много лет назад, поверив матери, что у неё нет таланта. Мнение мамы в ту пору было для неё авторитетным, а позже, когда она подвергла его сомнению, перестраивать свою жизнь уже не решилась. Посчитала, что поздно, хотя быть педагогом – кем она в итоге стала к маминой радости – ей не особенно нравилось. И не раз задавала себе вопрос: как бы повернулась жизнь, если бы не послушалась мать?

– Пойдём на открытие, пожалуйста, – попросила она.

– Ладно, пойдём, хотя я не понимаю, что это даст, –  с неохотой пообещал он. –  Её же там всё равно не будет.

– Посмотрим выставку, хорошие же работы, чем-то они меня взволновали... знаешь, мне так хочется, чтобы это оказалась она. Наверняка она изменилась и сама переживает, что так получилось.

– Не думаю, – не разделил он её энтузиазма. – Люди не меняются.

– Иногда меняются... я тоже виновата, поверила её матери. Если б я только могла узнать, что тогда произошло, почему она пропала!

По его лицу она поняла, что он раскусил её трюк – она исподволь подбиралась к тому, о чём постоянно его просила. Нахмурившись, он сказал, что узнавать что-либо поздно, уже не имеет значения и не следует.

– Конец есть конец, – изрёк он и повторил то, что она уже слышала сто раз: копание в прошлом приводит только к ненужному стрессу, как ни жестоко это звучит.

– Ничего подобного! А как же родные, которых уже нет?! Прикажешь их забыть?! Мою бабушку тоже?!

– Всё, хватит!  – отрезал он, как и накануне.

– Объясни, почему ты не даёшь мне с бабушкой повидаться?  Всё, что я прошу, так это несколько минут, чтобы взглянуть на неё, – взмолилась Ксана, хотя знала, что упрашивать бессмысленно.  

– Сколько раз я должен повторять, что это опасно!

– Если бы ты меня любил, ты бы помог! – крикнула она и, манипулируя, обвинила: – Если бы не ты, я бы никогда не уехала из России!

– Как тебе не стыдно, ты же знаешь, чего я боюсь. Я не хочу тебя потерять.

Ужинали в полном молчании. Огонёк свечи перепрыгивал отражением с бокала на бокал, раздваивался в очках Макса. Поблагодарив за еду, Макс встал и ушёл к себе в кабинет.

Ксана вышла на террасу, села на ступеньки крыльца. Где-то вдали грохотнуло. Рванул ветер, согнул деревья. Те закачались, заскрипели. В такт с ними зашевелились пальмы. Их плотные в гармошку листья тёрлись друг о друга, скрежетали, как металл. Глядя на них, она думала о необычности местной растительности. Всё было перемешано – как и на картинах-окнах: пальмы, сосны, бамбук, ели.

Хлопнула дверь. На террасу вышел Макс.

– Обещают грозу, – сказал он, присев рядом. Помолчал и спросил: – Тебя на самом деле так нужно туда вернуться?

Его вопрос её обрадовал. Раньше он не желал обсуждать эту тему. Она сказала, что да, очень хочет увидеть бабушку, это главное, а тут ещё эти «окна» всё взбаламутили. Оказалось, что прошлое так и не отпустило, в нём осталась неразрешённость. Хотя бы взять Сашу. Для чего та неожиданно появилась, а потом исчезла?  

– Я бы скорее понял, если бы ты не могла забыть отца, а её ты едва знаешь.

– Да, но я её никогда не забывала, а картины в галерее ещё сильнее о ней напомнили, отчего-то растревожили.

– Ты хочешь навсегда туда вернуться?

– Нет, что ты, как же я от тебя уеду... мне просто нужно разобраться... знаешь,  мы часто считаем, что переедем и всё будет по-другому, а выясняется, что нет.

– Это ты к чему?  – насторожился он. – Выходит, я прав: ты собираешься там остаться и твоя бабушка тут ни при чём.

– Нет, нет, я там не останусь, а по бабушке я, правда, очень скучаю, ты же знаешь, как мне было тяжело, когда она умерла... мне важно именно сейчас туда поехать, потом я не смогу... – спохватившись, что проболталась, она замолчала.

– Почему не сможешь?

– Мы же хотим ребёнка, вдруг наконец получится, я всё-таки не теряю надежды, – сказала она. Признаться, что, возможно, уже получилось, она побоялась. Тогда он точно не отпустит. «К врачу я ещё не ходила, может, и не беременная вовсе», – и убедила себя, что, если появится ребёнок, то сама не захочет никуда ехать, не до этого будет. Ехать надо именно сейчас, немедленно, пока Макс не передумал.

– Если скучаешь, поезжай в Москву, навести маму. Но зачем возвращаться в прошлое? Его уже нет.

– Как это нет? Оно же было, значит есть.

– Пустые фразы! – стал он раздражаться. – До чего ж ты упряма.

– А ты? Отправь меня туда, ведь только ты можешь, никто больше не умеет. Это поставит точку, мы перестанем ссориться на эту тему.

– Это не будет точкой, ты сама себя обманываешь.

Они замолчали. Ветер трепал ветви деревьев. Они мотались как длинные волосы. Стало прохладнее, хотя воздух по-прежнему был влажным и душным, как в бане. Молния, до этого сверкавшая где-то далеко, прочертила над ними зигзаг, будто вонзившись остриём в дом. Упали капли и покатились по их лицам, как слёзы. Ей стало тревожно. Не ждёт ли их разлука, если Макс согласится и перенесёт её в то время, когда она жила у бабушки?

 «Если что-то пойдёт не так, ты навсегда там останешься, и мы расстанемся», – предупреждал он. Она говорила в ответ, что, нет, не расстанутся, он приедет в Россию и увезёт её, как сделал много лет назад, когда они поженились.

– Хорошо, попробуем, – вдруг сказал Макс. – Но ты должна будешь сделать всё в точности, как я скажу. Малейшее отклонение и ты не сможешь вернуться.

– Если не вернусь, значит в Москве будут жить две Ксаны, у меня будет близнец,  – пошутила она.

– Нет, близнеца не будет, ты опять станешь прежней Ксаной.

– То есть всё забуду и начну жить заново, словно никогда оттуда не уезжала?

– Да. Ты не раздумала?

– Нет... а мне можно будет подойти к бабушке, поговорить с ней? Она вряд ли меня узнает, я же тогда была девчонкой.

– Ни в коем случае. Посмотришь на неё и назад, у тебя будет только пятнадцать минут, ни секундой больше. Теперь давай выбирай год и день, нужно то время, когда бабушка была одна, ходила, например, в магазин или гуляла. В квартиру ты не должна входить, иначе тебя увидят соседи.

Ксана вспомнила тот вечер, когда она рыдала в туалете. На следующий день она поехала к сестре. «Нету её. Тебе лучше сюда больше не приходить», – холодно сказала Сашина мать и, не давая никаких разъяснений, враждебно захлопнула дверь. Расстроенная, Ксана вернулась домой. Уселась перед телевизором рядом с бабушкой – как всегда что-то вязавшей. Та без устали утепляла всё семейство свитерами, варежками и шапками. Взглянув с беспокойством на внучку поверх очков, она спросила, не подогреть ли пирожки с капустой. «Не хочу! Закормила меня своими пирожками!» – нагрубила Ксана. Бабушка замолчала, склонилась над спицами.  Вид у неё был жалкий, побитый. Ксане стало стыдно. Она обняла её, уткнулась лицом в её плечо – родное, постоянно всех поддерживающее. «Ну будет, будет, – стала утешать бабушка. – Попей чайку, легче станет».

Утром Ксана отправилась на работу, а бабушка – в гастроном. Ксана знала, по какой улице та пойдёт, какие осмотрит отделы, какие купит продукты. Зрение у неё было слабым, вряд ли она заметит внучку в толпе прохожих. И Ксана выбрала то время, когда бабушка шла за покупками.

– О’кей, – сказал Макс, – давай в пятницу, у меня будет выходной, а сейчас пойдём подберём тебе подходящую одежду. Выделяться тебе там нельзя.

           

III.

 

Бабушка была вся серого цвета: мышиное пальто с потёртым меховым воротником, такого же оттенка платок на голове и лицо. Согнувшись, словно рос у неё на спине горб, она медленно шла по улице с кошёлкой в руке. В гастроном она ходила ежедневно. Осматривала прилавки, даже если не собиралась ничего брать, увлечённо болтала со всеми в очередях. Походы в магазин были единственным развлечением, она никуда больше не выбиралась. Друзей у неё с каждым годом становилось меньше, а те, кто остался, болели, сидели дома. Поэтому, когда дочь загружала её просьбами: купи то, купи это, мимо же каждый день ходишь, то бабушка с удовольствием отправлялась за продуктами. Хотя ворчала.

«Почему нельзя к ней подойти, только на минутку, что я этим испорчу?» –  подавляя боязнь ослушаться Макса, думала Ксана. Смотреть на бабушку спустя столько лет было больно. Она казалась намного старее и беспомощнее, чем в ту пору, когда Ксана с ней жила. Привычка многое сглаживает, скрывает. От этого перестаёшь замечать в близких то, что видно посторонним. Уязвимость в бабушке Ксана разглядела впервые. Сдерживать себя, чтобы не броситься к ней и обнять, было трудно. Приходилось подстраиваться под её скорость и брести на расстоянии сзади. Так они и двигались в толпе прохожих, как два выпавших из времени человека: одна – из прошлого, другая – из будущего. 

Вокруг – миллионы глаз. Ей казалось, что они ощупывают её, как пришельца. Такой она себя и чувствовала. Хотя увидеть мамин дом было волнительно. Он остался только в памяти и на старых фотографиях. Приближаясь к подъезду, куда направлялась бабушка, чтобы занести дочери продукты, Ксана вскинула глаза на два немытых окна на втором этаже. В них стояли горшки с растениями. В детстве Ксана украшала их ёлочными шарами. Они висели на ветках весь декабрь –  единственный месяц в году, когда её мать ничто не раздражало. Новый год та обожала и ждала его, как ребёнок. Однако воспоминание об этом счастливом отрезке времени не вызывало радости. Счастьем было только видеть бабушку. Но имело ли смысл возвращаться, если к ней нельзя подойти? Макс был прав  – прошлое лучше не трогать. Что оно может принести? Только горечь, оттого что его невозможно изменить.

Часы на её руке напомнили, что пора отправляться назад. «Ни минутой позже», – приказал Макс. Бабушка уже скрылась в подъезде, так что оставалось только повернуться и уйти. Но покидать её было тяжело. Не нарушить ли запрет мужа и побежать за ней? Ксана обежала прощальным взглядом дом и вдруг заметила в окне парадного фигуру. На втором этаже кто-то сидел на подоконнике. Показались или нет зелёные волосы? Пока она всматривалась, к подъезду приблизилась подозрительного вида личность. Девчонка в мужской кепке, в мужской куртке, с уродливым шрамом на щеке – столь кровавым, словно ей только что полоснули по лицу бритвой. Она с силой дёрнула дверь и крикнула: «Сань, ты здесь?!»  Ксана вздрогнула. Не её ли сестру она звала? Значит зелёные волосы не померещились. Не подкарауливает ли Саша бабушку, чтобы опять выклянчить деньги? И подружку прихватила с собой... бандитку какую-то, вдруг та обидит бабушку, вырвет у неё из рук сумку, толкнёт, ещё ударит...

Ксана ринулась в подъезд. На лестнице наткнулась на облезлую кошку. Та заметалась, бросилась ей под ноги. Ксана оступилась, упала. По ступне резануло. Вокруг всё поплыло, стало куда-то ускользать. Перед глазами пронеслись картины: пальмы, сосны-великаны, зеркальные башни, мужчина в ковбойской шляпе. Он тянул к ней руку, звал, что-то с отчаянием кричал... потом пропал... Всё стремительно крутилось: лестница, шипевшая кошка, голова.

Раздались быстрые шаги. Кто-то бежал  вниз. Вначале она увидела длинный до колен шарф, потом бледное худое лицо и волосы цвета зелёнки.

– Ты встать можешь? – спросила Саша. – Давай помогу.

– Больно очень, – всхлипнула Ксана.

– Обопрись на меня, я тебя наверх к твоей маме потащу.

– Не надо, не хочу, лучше к бабушке.

– Ты что, не дойдёшь, а мать здесь в двух шагах, скорую вызовет, вдруг перелом.

– Нет у меня перелома. Посижу немного, станет полегче и пойду... ты пока не уходи.

– Какая ж ты упрямая! –  с досадой произнесла Саша. – Как это тебя вообще угораздило?

– Не знаю, не помню.

– Это бывает, от боли можно забыть. Хорошо, что я здесь оказалась.

– А что ты здесь делаешь? Ты же знаешь, что я у бабушки живу.

– Я туда ходила, твоя бабушка сказала, что ты у мамы, и я рванула сюда.

– Зачем?

– Как это зачем? Повидаться хотела...  ещё хотела кое-что рассказать, но это потом... Ну как, меньше болит?  Вроде полегчало, раз так бодро болтаешь.

– Нет, болит, просто когда разговариваешь, боль меньше чувствуется.

– Долго ты там? – раздалось сверху. Голос был сиплый, бесполый – не то мужской, не то женский.

– Иди сюда! Чего ты там прячешься! – крикнула Саша и пояснила: – Это подружка моя, Ирка. Хорошая девка, хотя малость того.

– Сама ты того! – рявкнула та, спускаясь по лестнице. Вблизи она производила ещё более пугающее впечатление. Страшный, как свежий, шрам на щеке, а глаза острые, хищные – вот-вот вцепится в глотку. Она села на ступеньки, расставив по-мужски ноги в стороны, вытащила из кармана приплюснутую пачку сигарет.

– Кто это тебя так? – спросила Ксана, с ужасом глядя на шрам. – Подралась с кем-то?

– Нет, – коротко ответила та.

– Вишь, не только у нас с тобой паршивый отец, бывает и хуже. Наш по крайней мере не пырял нас ножом, – сказала  Саша.

– Это твой отец тебя так? – охнула Ксана.

– Нет, мать. Она не хотела, пьяная была.

– Она ж убить могла!

– Ты б в милицию сходила, ведь убьёт же, – посоветовала Саня.

– Ты чо, рехнулась? Какая милиция! Это ж родная мать.

– Ага, родная! – усмехнулась Саша. – Была б родной, не кидалась бы с ножом.

– В милицию надо, они помогут, – поддержала сестру Ксана, хотя в душе не была уверена, правильно ли доносить на собственную мать.

– Ну да, милиция нас бережёт, – усмехнулась Ирка. – Ты чо, с луны свалилась? А даже если они и послушают меня, чего хорошего? Мать ещё посадят, жалко её.

– Правильно сделают, если посадят, – возразила Саша. – Нечего её оправдывать, что пьяная была.

– Ты это полегче, не от хорошей она жизни пьёт, – набычилась Ирина.

– Не от этого она пьёт, нравится ей, вот и пьёт. Сволочная она баба, раз собственное дитя ножом.

– Ты мою мать не трожь! – гаркнула Ирина и, вскочив с места, вцепилась в Саню злым взглядом.

Тут хлопнула дверь парадного. Прерывисто дыша и что-то бормоча, по лестнице поднималась соседка Тупина – грузная, хромая, как всегда пасмурная. В это время она делала обход по дому – гоняла местных собутыльников.

– Подружек сюда понатаскала, житья не дают, загадили все подъезды, – проворчала она, проходя мимо.

– Иди, иди, тётя, – бросила ей вслед Ирина.

– Ладно, кончай! – оборвала Саша.  – Помоги лучше сестру наверх дотащить. Не видишь что ли, она ногу повредила.

– Не надо наверх, я хочу к бабушке, – взмолилась Ксана. Желание быть рядом с бабушкой было сильным как никогда, будто она не видела её вечность...

По ночам она ворочалась. Подкладывала под ногу подушку. Крутилась с одного бока на другое. Болеутоляющие, которые прописал врач, успокоив, что это не перелом, а всего лишь растяжение, мало помогали. Прошло уже несколько дней, но боль не утихала. Когда же ей удавалось пристроить ногу на кровати так, что бы она чуть меньше беспокоила, и заснуть, наваливался один и тот же кошмар. Во сне она стояла на крыше высотного здания, на самом краю. Вокруг росли сосны. Наполовину ободранные, с пришпиленными к их стволам рекламными щитами, они упирались чуть ли не в небо. С одного щита смотрел на неё мужчина в ковбойской шляпе. Тот самый, который привиделся в мамином подъезде. Он оживал, тянул к ней руку. Она протягивая в ответ свою, теряла равновесие и срывалась с крыши. Пока летела вниз, перед глазами проносились в обратном порядке этажи. В их зеркальных окнах она видела себя, сгоравшую в падавшем вместе с ней отражении солнца. Каждый раз сон обрывался, когда до тротуара оставалось несколько метров. Будто не дано было ей знать, разобьётся или нет. Боясь заснуть, она смотрела в окно, за которым чернело небо, мутно горел фонарь. Так и лежала, пока не светлело и не появлялись двор, пара чахлых деревьев и обувная мастерская с обшарпанными розовыми стенами...

– Уже проснулась? Сейчас чайку принесу,  – сердобольно сказала бабушка и сообщила, что похолодало.

Она укрыла внучку ещё одним одеялом. Принесла табуретку. Расставила на ней посуду с едой. Раньше её излишняя забота раздражала. Теперь же трогала. Ксана поймала её руку, прижалась к ней губами.

– Что ты, что ты, – смутилась та. Вырвала руку и обняла внучку. Тело бабушки было хрупким, сухоньким. Казалось, что оно может рассыпаться от неосторожного движения. В молодости она была прямой, с осанкой танцовщицы – такой Ксана знала её по фотографиям. А в старости укоротилась, согнулась. Как она сама шутила: «Села, как садится после стирки одежда».

– Пойду котлеток пожарю, твоих любимых, – сказала бабушка. Прислонила к кровати костыль, который одолжила у соседки, и отправилась на кухню. Ксана потянула на себя одеяло, и костыль свалился вниз. Задев табуретку, он смахнул с неё блюдце с яблоком. Пол засыпало белыми осколками. На них голубели раздробленные на кусочки горошины, украшавшие орнаментом бабушкину посуду.

Она нагнулась и зашарила рукой под кроватью, разыскивая закатившееся туда яблоко. Вместо него вытащила перевязанный верёвкой пакет. Развернув его, Ксана обнаружила акварели, которые забраковала на прошлой неделе её мать. Поверив ей, Ксана содрала их в тот же день со стен. Поначалу собиралась разорвать и выкинуть, но стало жалко и она засунула их под кровать. Озадачивало то, что столь значительный эпизод выпал из памяти, как стёртый ластиком.

Смотреть на акварели было приятно. Они не казались бездарными, как утверждала мать.  «Завтра же опять сооружу мольберт», – подумала она, глядя на стул, на котором лежали раньше краски и кисти. После маминого приговора – «ты, детка, не художник» – Ксана убрала всё со стула, возвращая ему первоначальный вид. Теперь на его спинке висела шерстяная кофта с согнутыми рукавами, один из которых, повторяя движение бабушкиной руки, тянулся к очкам на сиденье. В их стёклах горело точками раздвоенное отражение лампы. Где-то она видела подобное... очки... в них качается пламя свечи...   какой-то мужчина за столом...

В последнее время в памяти вспыхивали какие-то непонятные картины. Не успев обрести чёткую форму, они пропадали. Наравне с ними появилась тревога за бабушку и незнакомое до этого Ксане чувство ответственности за неё. Она вспомнила разговор с Сашей о близких: как часто с ними не церемонятся – мол, обязаны всё терпеть и прощать, раз родные, а именно их-то и надо щадить в первую очередь. Она посмотрела на осколки блюдца. Представила, как бабушка, не разрешая ей подняться, сама всё уберёт. Ксана нагнулась за костылём. Встала. Прыгая на одной ноге, двинулась в коридор за веником. Приоткрыла дверь, прислушалась. Из кухни доносились звон посуды, заунывная песня по радио, подпевающий бас Клавы и бабушкин голос. Ксана схватила веник и вернулась в комнату. Опираясь на костыль, начала подметать. Получалось с трудом.

– Ты что, спятила? Хочешь опять упасть. Давай-ка ложись!

На пороге стояла Саша.  

– Не надо, я сама, – заупрямилась Ксана.

– Ага, сама, на одной ноге, как цапля. Ложись тебе говорят! – велела Саша и отняла веник.

– Чего ты раскомандовалась, – запротестовала Ксана, хотя забота сестры была приятна. – Как ты вошла? Я звонка не слышала.

– Сосед ваш сапожник выходил куда-то и впустил. Ещё заигрывал со мной. Старик!

– Какой он старик! Ему сорок шесть.

– А что, не старик? – хохотнула Саня.

Она опустилась на колени, забралась веником под кровать и выгребла оттуда вместе с осколками блюдца яблоко и непонятно как там очутившееся ручные часы.

 – Ни фига себе! Такое добро валяется! – охнула Саша. – Твои?

– Нет, понятия не имею, чьи это, – удивилась Ксана. Часы были шикарные: на серебряном ремешке-браслете, с огромным циферблатом. Вместо стрелок время отсчитывали цифры: чёрные на свету, зелёные –  в тени. Откуда они взялись? В памяти забрезжил эпизод: она стоит около маминого подъезда, смотрит на часы на руке...

– Часы-то импортные, – заявила Саша. – Где взяла? У фарцы?

– Говорю же: впервые их вижу.

– Дай поносить, – попросила Саша. Нацепила на запястье и, любуясь, выдохнула с восхищением: – Красотища! Все обзавидуются.

– Может, это мама забыла.

– Ага, пришла и под кровать засунула! Чего ты мне лапшу на уши вешаешь! Небось сама прячешь от всех, чтобы не приставали с расспросами.

Вошла бабушка с тарелкой котлет. Приветливо пригласила к столу. Её отношение к Саше, изменилось в тех пор, как Ксана повредила ногу. «Золотое у неё сердце», – повторяла бабушка, глядя, как та ухаживает за её внучкой. И упорно продолжала называть её Оксаной.

Саша приходила каждый день. Иногда прихватывала с собой Ирину, которая, нахохлившись, сидела на стуле, будто её притаскивали против воли. Немногословная и угрюмая, она подчёркивала кровавым рубцом на лице, сколь несладка жизнь. Шрам, пересекавший по диагонали её щёку, расстраивал бабушку. На её сострадательные вопросы Ирина отрывисто отвечала, что мать раскаялась и собирается бросить пить.

«Ага, собирается, жди, – иронически комментировала Саня. – Хотела бы, давно б бросила». Ирина, хмуро глядя, молчала в ответ. Стесняясь бабушки, она не лезла в драку, только глаза сверлили, как у наметившего добычу зверя. Мать свою она всегда защищала.

«В Америке, между прочем,  её давно бы родительских прав лишили, а ещё бы и срок  вкатили», – как-то поддержала сестру Ксана.

 «Откуда ты знаешь, что там в этой Америке-то творится? Была что ли там? – набычилась Ирина. – Мы не в Америке, мы в России, и мать мою не трожь».

И Ксана смешалась. Она сама не могла объяснить, с чего вдруг вырвалось у неё это замечание.

«Давайте кушайте, а я пока в магазин схожу», – встряла бабушка, гася спор. В этот раз, ставя тарелку с котлетами на стол, она произнесла то же самое. Затем вытащила из шкафа  любимое пальто – заношенное, со съеденным молью меховым воротником. Новое, которое ей подарила дочь, висело нетронутым. К старым вещам бабушка была привязана, как к людям: никогда не выбрасывала, берегла, а к новым – тоже, как к людям – привыкала долго.

– Что ты свои картинки со стен поснимала? – спросила Саша, когда бабушка ушла. Взяла  в руки эскиз будущего окна и присвистнула: – Смотри-ка, здорово получилось!

– Это пока намётки, подрамники я ещё не умею делать, масло только-только осваиваю, да и не уместятся большие холсты в этой клетке.

– Ничего, сделаешь когда-нибудь. Если цель есть, то сделаешь, – убеждённо проговорила Саня и опять спросила, отчего Ксана сняла со стены все работы.

– Разонравились.

– Зря, хорошие картинки, это я тебе точно говорю. Не слушай ты никого.

– С чего ты решила, что я кого-то слушаю?

– С чего ж тогда все их поснимала? Наверняка кто-то гадость сказал.

– Нет, не гадость, просто мама не верит, что из меня художник получится, – призналась Ксана.

– Разве это не гадость такое говорить? Родители должны своего ребёнка поддерживать, а не заставлять его делать то, что нравится им. Знаешь, как это называется? Контроль.

– Да нет, мама о моём будущем заботится.

– Это они все так говорят, а на самом деле о себе заботятся, чтобы перед друзьями прихвастнуть: смотрите, у меня ребёнок институт окончил, в люди выбился, не то что ваш – в тюрьме сидит!

– При чём тут тюрьма? – не поняла Ксана сравнения.

Саша не ответила. Сорвала с шеи шарф, бросила на пол и тот, упав, обвил ножку табуретки. «Как змея», – подумала Ксана, вспомнив, что такое же сравнение пришло в голову в день их знакомства. Нехорошее какое-то сравнение, предвещающее беду, как сказала бы суеверная бабушка.

– От тюрьмы, как говорится, как и от сумы, не зарекайся, – изрекла Саня. – Никогда не знаешь, когда придётся сухари в дорогу сушить.

– Ну это ты загнула, тюрьма нам не грозит, а уехать, конечно, можем... куда-нибудь далеко, в Америку, например.

– Ты что, намылилась в эту самую Америку? Только и дудишь про неё.

– Ничего я не намылилась... как я уеду?

– Запросто. Найдёшь себе какого-нибудь пузатого старика из Штатов, вон их в Большом театре навалом, у меня одна подружка так замуж выскочила.

– Почему обязательно старого, да ещё пузатого? Может, я встречу молодого и красивого.

– Ещё скажи миллионера. Прискачет он за тобой на белом коне, – хохотнула Саня. – Если и прискачет, так не за тобой.

– Чего ты такая злая? – надулась Ксана.

Саня не ответила. Подняла шарф с пола, закрутила его вокруг шеи и встала.

– Пойду я.

– Посиди ещё... Какая-то странная ты сегодня. Что-то стряслось?

– Так, мелочи жизни... может, в последний раз видимся.

– Ты что, обиделась? – встревожилась Ксана.

– Чего мне на тебя обижаться. Дело не в этом... отправить меня могут кое-куда.

– Куда?

– На курорт, – усмехнулась Саша. – В каталажку отправят, куда ж ещё!

– С чего ты взяла? Ты же ничего такого не делала.

– А что, обязательно надо что-то делать?

– Если не делала, чего тогда волноваться?

– Правильно Ирка говорит: ты как с луны свалилась, – раздражённо бросила Саша. – Делала, не делала, всё одно! Чувство у меня какое-то поганое.

– Говори толком, что случилось, – разволновалась Ксана.

– Вляпалась я по дурости. Только ты смотри, матери моей ни слова, помочь она всё равно не сможет, только расстроится.

– Конечно, не скажу. Послушай, давай тогда сходим к отцу, у него связи, он точно поможет, родная же дочь.

– Ну ты даёшь! Раньше не помогал, а тут прямо помчится на выручку! Ты что забыла, что он нас предал? Всё, не хочу ничего про него больше слышать! – отсекла Саня.

Вечером бабушка, как обычно, сидела в кресле перед телевизором. Поглядывая на экран поверх очков, она вязала. У её ног подпрыгивали в такт спицам два клубка шерсти. Наблюдая, как  нити сплетаются в решето – типа тюремного оконца –  Ксана думала о сестре. Что она такого натворила? И успокоила себя, что скорей всего та всё сочинила, как делала не раз. Фантазии для Сани были, как холсты-окна. Влетел мысленно в окно и переселился в другую реальность.

– Очень больно, да? – с состраданием спросила бабушка, заметив, что внучка чем-то озабочена.

– Нет, уже почти не больно, – обманула Ксана. Спустила босые ноги на пол и попробовала подняться. Но встать не удалось. По телу растеклась слабость, к горлу подскочил тошнотворный ком, в висках заколотило, будто кто-то вбивал в них гвозди. Покачнувшись, она упала на кровать.

– Господи, да что же это такое, – кинулась на помощь бабушка, – ещё и отравилась чем-то!

 

IV.

 

Через месяц Ксана уже ходила. Нога зажила. Однако самочувствие не улучшилось. Тошнило, болела голова, изводили запахи. Даже аромат маминых духов казался невыносимым. На кухню же вообще невозможно было войти – от чада и вони помойки начинало мутить. Как и сейчас: когда они проходили с Сашей  мимо подворотни, дыхнуло чем-то зловонным, вроде подгоревшего масла. Ксана остановилась, зажала варежкой рот.

– Что с тобой? – встревожилась Саша.

– Съела что-то не то.

– Давай вернёмся.

– Не надо, уже прошло.

По вечерам они гуляли по бульвару. «Пошли к Никитским», – предлагала Ксана, но Саша не разрешала, считая, что ещё рановато ей так много ходить. Несмотря на мороз, они садились на скамейку. Болтали, пока не деревенели пальцы, не немели губы. Вставали и шли по хрусткому снегу назад. Потом, отогреваясь, пили чай с ватрушками. «Кушайте, кушайте, – с умилением глядя на них, повторяла бабушка, – а то совсем отощали, в чём только душа держится!» Сашу она полюбила, не осуждала более за цвет волос (недавно перекрашенных в бордовые) и радовалась её приходам не меньше Ксаны.

Хотя сестра была пунктуальна, Ксана постоянно ждала, что она снова исчезнет. Их дружба казалась зыбкой. После того, как она повредила ногу, многое виделось по-другому.

 – А ты опять не пропадёшь? – спросила Ксана, когда они двинулись к бульвару. Задавать этот вопрос она долго не решалась, боясь реакции сестры. Та была непредсказуема: отзывчивая, заботливая, но вспыльчивая и упёртая.

– Что это ты вдруг? С чего мне пропадать?

– Раньше же пропадала.

– То было раньше, многое с тех пор изменилось... – она запнулась.

– Что изменилось?

– Ну-у... я тебя лучше знаю, уже не считаю, что ты вредная.

– Какая же я вредная, если помогла тебе, деньги дала?

Замечание сестры показалось несправедливым и Ксана с трудом сдержала слёзы. Плаксивость в последнее время нападала с той же частотой, как и тошнота.

– Что ты деньгами попрекаешь? Тогда не давала бы. Добро оно добро, если им не тычут в лицо, так в Библии говорится.

– Ты Библию читаешь? – с недоверием спросила Ксана.

– В руки как-то попалась, я там один кусок прочла, за душу он меня взял, вот и запомнила. Там ещё про предательство говорится... ну, про клятвопреступничество... это самое страшное, – она замолчала. Погрустнела.

На бульваре было пусто.  Они стряхнули со скамейки снег, сели.

– Тоскливо как-то, – сказала Ксана. – Уехать бы отсюда.

– Куда? Никуда мы с тобой не уедем, так и помрём в этих коммуналках.

– Почему? Может, в кооперативке будем жить.

– Ага, во сне! На какие такие деньги мы купим эту кооперативку? Если только папаня наш распрекрасный нам даст, – со смешком произнесла Саня.  – Впрочем, чего на него злиться? По крайней мере он не врал, не притворялся, что любит, а честно от нас отказался.

Нахмурившись, она сказала, что самое страшное – это ложь. Особенно, если врёт близкий человек.

– Если любишь, то не врёшь, – мрачно заключила Саня.

– Это ты про кого?

– Про мам наших.

– Моя не врёт, – обиделась Ксана. – Она давит, ругает без конца, но не врёт.

– Много ты знаешь! Доверчивая ты больно... –  она не договорила. Подняла с земли почерневшую ветку, завозила её концом по снегу. Нарисовала круг, воткнула в него две симметричные точки, между ними провела вертикальную линию, под ней приделала скобку. Рожица, несмотря на скобку-улыбку, получилась унылой.

– Враньё – это предательство!  – заявила Саша, перечёркивая веткой нарисованное. И коротко изложила суть дела: у их мам был сговор их разлучить. Хотя те испытывали друг к другу неприязнь, в одном они были солидарны –  дружба дочерей их не устраивала.

– Как они узнали? – спросила Ксана.

– Это я виновата, забыла на столе листок с твоим адресом. Мама нашла, обо всём догадалась и позвонила твоей матери. Я только недавно узнала про их сговор, она проболталась, а до этого я верила, что ты не хочешь меня видеть, поэтому и в кино тогда не пришла. Она мне сказала, что твоя мать запрещает тебе со мной дружить... будто бы ты звонила сказать, что дружбе конец.

– А ты взяла и поверила,  даже не поговорила со мной. Получается это ты доверчивая, а не я,  – попрекнула Ксана. – Я, между прочем, к тебе ходила.

– Правда? – обрадовалась Саша. – Я тоже к тебе ходила, пошла к твоей маме попросить её разрешить нам видеться, а она со мной даже разговаривать не стала, велела забыть к вам дорогу.

– Я ничего про это не знала, – расстроилась Ксана. И решила сегодня же объясниться с  матерью. Несправедливо распоряжаться судьбой другого человека, даже если это твоя родная дочь. Она давно собиралась всё это высказать, но не решалась. Каждый раз становилось мать жалко. Зная, как та настрадалась в первом браке, Ксана постоянно её оправдывала. Хотя мать утверждала, что полностью излечилась, она по-прежнему выбрасывала из своей жизни всё, что было связано с отцом Ксаны: фотографии, общих знакомых. «Поэтому и меня к бабушке выгнала», – с обидой подумала Ксана, вспоминая, как мать крикнула ей во время очередной ссоры: «Ты в точности, как твой отец!»

– Ты не думай, что я тебе всё рассказала чтобы твоей матери насолить, –  сказала Саня.

– Я так не думаю, ты правильно сделала.

– Да, они не имели право нам врать. Как только я узнала, сразу рванула к тебе, ну тогда, когда ты ногу вывихнула. Твоя бабушка сказала, что ты у мамы, я и побежала туда.

– Ирку-то зачем взяла с собой?

– Она сама навязалась... это благодаря ей мы с тобой там встретились, я её ждала, а так ушла бы.

– Почему?

– Обидно мне было. Сидела я там в парадном  и думала: что же она-то меня не ищет? Я ж не знала, что ты ко мне тоже ходила. Гордость меня уела, знаю, глупо... гордость эта только всё портит. Надо же, какие бывают совпадения! Из-за Ирки я там задержалась, а тут и ты пришла.

– Может, это не совпадение, – задумчиво проговорила Ксана.

– Что же ещё?

– Не знаю... мысли какие-то странные в голову лезут... и чувствую я себя паршиво.

– Надо бы к врачу сходить, а то частенько тебя тошнит.... Ты, часом, не подзалетела?

– Ты что! У меня никого нет.

– Неужто с парнем ни разу не была?

– Нет, только целовалась, – смутилась Ксана.

– Может на сабантуе каком спьяну, а потом забыла? Такое бывает. Одна моя подружка с пузом ходит, а, как заработала это самое пузо, понятия не имеет.

– Да нет, не было такого... впрочем, не знаю, – встревожилась Ксана. Забыть какую-то вечеринку было немудрено. В последнее время память пошаливала, как и у бабушки. Порой возникала путаница: то ли привиделось во сне, то ли было в действительности.

– Ты бы к врачу сходила, а то пропустишь срок и рожать придётся, – посоветовала Саня.

– Какой срок, я не беременна! Как это может быть, от кого?

– От кого, от кого! Уж точно, что не от святого духа! – хохотнула Саша. – Я бы на твоём месте родила. Мне ужас как хочется девочку. А тебе?

– Мальчика.

– Как назовёшь?

– Не знаю. С чего ты вообще взяла, что я беременна? – с досадой произнесла Ксана.

 

V.

 

Они сидели у окна, упираясь коленями в тёплую батарею, и пили кофе. На широком дощатом подоконнике, служившем маме столом для завтраков, стояли кофейник, банка варенья, миска с бубликами.  Покуривая, мама смотрела на улицу – шумную, перегруженную, с троллейбусной остановкой прямо напротив дома. Задумчивая, с сигаретой в руке, наблюдающая за прохожими – такой Ксана видела её по выходным. Когда же мороз белил окно, мама по-ребячьи (в точности как делала Ксана в детстве) расчищала от ледяной корки часть стекла. Получалось отверстие наподобие дверного глазка. Поглядывая в него, она думала о своём.  О чём – для Ксаны было загадкой. Сиденье у окна превратилось в ритуал – успокаивающий маму, как медитация. В эти минуты светлело её лицо, исчезали две симметричные линии между бровями, смягчался взгляд. Пучок на голове с воткнутой спицей и чёрные линии вокруг глаз, утрированно протянутые к вискам, придавали ей сходство с восточной женщиной. В её осанке, манерах было что-то величественное, королевское. Такой она была не только на людях, но и когда сидела у окна в домашнем балахоне.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила мама. – Нога уже не болит?

– Не болит, всё прошло, – ответила Ксана. Вопрос ей был приятен, в нём промелькнула забота, которую мать редко проявляла. «Жалость расслабляет», – говорила та, хотя самой была свойственна саможалость. Будучи мнительной, мать во всём видела двойной смысл, расстраивалась по пустякам. Эта черта превратила её в своего рода тирана. Она срывалась на родных и была беспощадна к их слабостям.  Друзья знали её другой – лёгкой в общении, остроумной. Дома она была в основном раздражённой, поэтому выбрать удачный момент для объяснений Ксане было непросто.

– Я так рада, что нога уже не болит, а то ни встать, ни пойти никуда. Если бы не подруги, то трудно было бы, – начала она издалека.

– Какие подруги? За тобой бабушка ухаживала, и я приходила, – произнесла мать, разглядев в словах дочери упрёк.

– Это я к слову, а то ты твердишь, что у меня нет хороших друзей.

– Что за привычка искажать мои слова! Я другое говорила: школьный друг редко остаётся другом на всю жизнь.

– У кого как, у кого-то остаётся, у кого-то нет.

- Это единичные случаи... В твоём возрасте толком не знаешь, кто тебе нужен.

– Ну да, а в сорок лет, как тебе, уже всё знаешь.

– Не груби!

– Прости... не грубила я вовсе, – насупилась Ксана.

Они замолчали. Уставились в окно. Мать – на толпу прохожих на остановке, замёрзших, сверлящих взглядами перекрёсток, где из-за угла должен был появиться троллейбус. Ксана же смотрела на кашу из снега с дождём, падающую с неба, как и в тот день, когда Саня не приехала в кинотеатр. Вспоминать уже не было горько. В кино они теперь вместе ходили часто.

«Объясняться или нет? – размышляла Ксана. – Крик же поднимет». Материнского гнева Ксана побаивалась. И была собой недовольна: девятнадцать лет на носу, самостоятельный человек, сама зарабатывает, а зависит от – - - Ну я пойду, а то меня Саня ждёт, – набравшись храбрости, произнесла Ксана. Признание принесло облегчение. Скрывать, что она видится с сестрой, было тяжело.

– Какая Саня, та самая? – без всякого удивления спросила мать. Похоже, что их дружба не была для неё секретом. Но как она узнала? Бабушке они говорили, что учились раньше в одной школе, а от своей матери Саша тоже всё скрывала.

– Ну да, моя сестра... мы идём в кино.

– Вот как... и как часто вы видитесь?

– Часто. А что в этом такого? – вспыхнула Ксана. – Что тебя, собственно, не устраивает?

– Ты сама прекрасно знаешь. Мне не нравится, что ты с ней дружишь.

– Запретить ты не можешь! Мне не пять лет!

– Да, не могу, но не пускать её на порог дома имею полное право.

- Это почему же? Она что, виновата в том, что отец изменял тебе с её матерью?!  

– Не хами! Твой отец тут ни при чём, эта девочка ничему хорошему тебя не научит.

– Ты её не знаешь, так что не суди и не обманывай, что дело не в отце! Ты гонишь всех, кто тебе о нём напоминает. Меня тоже!

– Ты соображаешь, что ты говоришь?! Как это я тебя гоню? Ты моя дочь!

– Это неправда, я никогда не врала.

По тому, как её взгляд отскочил в сторону, Ксана поняла, что мать догадалась, о чём речь.

– А сейчас разве правду говоришь? Я знаю, что ты выгнала Сашу, когда она приходила к тебе, и про сговор с её матерью тоже знаю.

– Не путай враньё с заботой, я о тебе беспокоилась. Эта Саша испорченная девчонка.

– Не испорченная она, а несчастная! – крикнула Ксана. – Ей помочь надо, а не камень в неё бросать!

– Ты ей ничем не поможешь, ты бы лучше спасибо сказала, что я о тебе забочусь. С ней ты только вляпаешься в какую-нибудь историю.

– Да ты не обо мне, а о себе заботишься!  

– Как ты смеешь?! – возмутилась мать. Её глаза почернели. Хладнокровно она держалась только на людях. С близкими же теряла самообладание довольно быстро. Разваливалась на кусочки, как и тарелка, которую она схватила и с силой швырнула об стену. По комнате разлетелись осколки. Один из них царапнул Ксану по руке. Мать вскочила, бросилась к шкафчику, притащила бинт, йод, вату. Бормоча извинения, попыталась остановить кровь, но от волнения не получалось.

– Ты сама виновата, довела меня! – повторяла она плача.

– Не волнуйся, не умру, обыкновенный порез. Давай я сама всё сделаю, – сказала Ксана, чувствуя себя виноватой. Не надо было кидать матери в лицо обвинения, следовало миролюбиво всё обсудить и разобраться. Не было бы ни истерики, ни слёз и была бы цела тарелка из маминого сервиза, а то тарелок  всё меньше и меньше становится. Ксана взяла веник, стала выгребать из всех углов осколки. С иронией подумала, что в последнее время всё что-то падает, разбивается.

– Давай я чай сделаю, – продолжала всхлипывать мать. Вид у неё был жалкий. Было похоже, что её слёзы были вызваны не только ссорой. «Не повздорила ли она с мужем?» – подумала Ксана.    

– Чая не надо, давай лучше поговорим, разберёмся, отчего мы постоянно ругаемся.

– Разбираться опасно, опять поссоримся, – слабо пошутила мать. Вокруг её глаз растеклись пятна от туши. Пучок на макушке съехал на бок. Выглядела она в эту минуту перепуганной – как и её любимый кот Артём, наблюдавший за скандалом из-под кровати. Старый, неповоротливый, толстый, он был единственным существом, которого мать баловала.

– Знаешь, в Америке люди к психологам всяким ходят, они им помогают найти причину размолвок. Мы же с тобой не можем пойти, так давай попробуем сами разобраться, – предложила Ксана.  

– В Америке? Откуда ты это знаешь?

– Кто-то говорил... – она задумалась, пытаясь вспомнить.

– Ты какая-то странная в последнее время. Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось... – она замялась, не зная, продолжать ли. Момент рассказать про беременность был удачным: мать потеплела. Но было стыдно признаться, что понятия не имеет, кто отец ребёнка. Она не сомневалась, что мать ей не поверит и раскричится, что это Сашино дурное влияние. Как она забеременела, для Ксаны было загадкой. Единственным объяснением могла быть вечеринка с бывшими одноклассниками. Она помнила только обрывки: случайно напилась, целовалась с Лёшкой Милицким, потом отключилась и очнулась на следующее утро в кровати с тем же Лёшкой. Хотя они оба были в одежде и тот клялся, что, кроме поцелуев, дело дальше не зашло, сейчас было ясно, что он врал. Или тоже спьяну забыл. Иначе как ещё она могла забеременеть? «Рожать, девушка, будем рожать», – постановила врач в консультации, приняв решение за Ксану, и, превратно истолковав её смятение, прочла лекцию об ответственности за содеянное. Дескать, любишь кататься, люби и саночки возить. «С чего вы решили, что я аборт собираюсь делать?» – рассердилась Ксана. Сомнений, как заподозрила её в этом врач, у неё не было. Она хотела ребёнка невзирая ни на что.

– Что-нибудь случилось? – повторила мать.

– Да нет... так... раздумываю, идти ли в институт.

– Что там раздумывать! Не торчать же всю жизнь в библиотеке!

– Дело не в этом, в институт я всегда успею, можно и на заочный, лучше другим пока заняться.

– Чем именно? Картинками? – нахмурилась мать.

– Скажи, когда ты училась, трудно было? Ведь я у тебя на руках была, – спросила Ксана. Замечание о картинках она благоразумно пропустила во избежание ссоры.

– Трудно, но мне твоя бабушка помогала, – впервые признала мама. Обычно она всячески подчёркивала, как тяжело было совмещать учёбу и уход за ребёнком без чьей-либо помощи.

– Наверное, всё-таки легче, если выбираешь что-то одно: либо учишься, либо рожаешь.

– Это ты к чему?

– Я вот думаю, а не обзавестись ли мне вначале семьёй, а уже потом идти в институт.

Мать не сразу ответила. Просверлила дочь взглядом и спросила:

– Ты беременна?

– С чего ты взяла? –  смутилась Ксана. Хотя она сама окольным путём подбиралась к этой теме,  признаваться было страшновато.

– На лице написано, что беременна, – произнесла мать и взорвалась: –  Если собираешься рожать, то на меня не рассчитывай. Сумела забеременеть, сумей и воспитать!

– Очень мило! Бабушка тебе помогала, а ты родной дочери помочь не хочешь!

Было обидно, что перемирия хватило всего на несколько минут.

А на следующий день Ксана взахлёб делилась с Сашей:

– Представляешь, она обрадовалась. Вначале грозилась, что помогать не будет, а потом расчувствовалась, даже не стала пытать, кто отец ребёнка, сказала, что подождёт, когда я сама захочу сказать.

– Поди пойми этих родичей, – кивала в ответ Саня, – никогда не знаешь, чего от них ждать. Я была уверена, что крик подымет. Моя бы точно подняла.

– Кто знает... может, и нет.

– Да... может, и нет, – согласилась Саша. – Что за люди! Говорят одно, делают другое, а нас ещё пилят, что у нас слово с делом не вяжется. Сами-то!

В библиотеке техникума, где они сидели, было пусто. По вечерам Ксана работала там одна. Все разбегались по домам, и в здании оставался только сторож Федя – карликового роста, тщедушный, неопределённого возраста мужичок с пискливым голосом. «Евнух», – издевались над ним студенты. Он жил при техникуме в выделенной ему каморке, где вечно горело электричество и не было окон, как и в библиотеке. Целыми днями он сидел у входа на высокой табуретке. Болтая в воздухе короткими ножками, глазел на прохожих и острил, когда появлялась Саша: «Щас милицию позову». Несмотря на слухи, что он стучит на всех сотрудников, Ксану он не выдавал и молчал о том, что к ней по вечерам наведывалась сестра.

Личностью он был загадочной. Никто не знал, откуда он взялся, есть ли у него семья. Носил он одно и то же: виды видавший пиджачок, обвислые штаны и великоватую кепку. Ходил быстро, вприпрыжку, неслышно. Мог неожиданно возникнуть за спиной, хихикнуть и испариться на глазах. Саша его сторонилась, старалась незаметно проскочить мимо и не улыбалась на его неизменную шутку о милиции.

«Наверняка настучит, – говорила она. – На роже написано, что он за тип». И скептически слушала возражения Ксаны: несчастный же человек, одинокий и ещё неизвестно, стучит ли, ведь не донёс же, что они по вечерам здесь болтают. «Значит он на тебя запал, – улыбалась Саша, – или на меня». Мысль эта вызывала у них смех. Хотя Ксана чувствовала, что Федя к ней благоволил.

– Где ты с ребёнком жить-то будешь? – спросила Саша.

– У бабушки.

– Там же негде развернуться, и соседи житья не дадут, они итак против тебя. Что же твоя мама радуется, а сама взять к себе не хочет?

– У неё тоже места нет, одна комната.

– Зато отдельная квартира, не каждый может этим похвастаться. Неужели там угла тебе не найдётся?

– Ладно тебе, что ты нападаешь, я сама не хочу. Зачем мне с ребёнком там жить? Маме с мужем, знаешь, тоже хочется побыть вдвоём, недавно же поженились, у отчима тоже места нет, комната в коммуналке, там его мать осталась.

– Ты прямо, как твоя бабушка, всех подряд защищаешь.

– Разве ты свою маму не защищаешь?

– Это другое дело, у твоей мамы мужик есть, он о ней заботится. У моей же не мужик, а шваль какая-то.

– Ты же говорила, что у неё никого нет.

– Надёжного никого нет, одна пьянь и сволочи. Мне от этого даже дома бывать не хочется, придёшь, а там какая-то рожа с бутылкой сидит и мама вокруг него бегает, будто это сам принц.

– Это она от одиночества, кому охота одной жить.

– Во-во, от этого самого одиночества и хватается за первого встречного... лучше одной, чем со всякими уродами, – проворчала Саня. Вид у неё был хмурый. Глядя на пол, она теребила шарф. Когда она нервничала, то наматывала его на руку, скручивая в спираль.

– Что с тобой? С мамой поругалась? – спросила Ксана. А в сердце ёкнуло: вдруг сестра не преувеличивала, что попала в неприятность, и ей грозит тюрьма. Говорить на эту тему Ксана избегала – боялась услышать правду. Саша тоже молчала. Это успокаивало: раз не говорит, значит обошлось.

– Нет, не ругалась...  

– Отчего тогда такая невесёлая?

– С чего это мне быть весёлой? Жизнь что ли такая расчудесная?

Покосившись на дверь, она сказала, что разговаривать здесь рискованно, у стен есть уши.

– Пошли в книгохранилище, –  предложила Ксана, – я заодно прихвачу там учебники.

– А тебя с работы не попрут? Вдруг студенты заявятся или твоя заведующая.

– В это время редко кто приходит, оставлю записку, что вернусь через десять минут.

– Ну да, типа «ушла на базу». Я бы тебя давно попёрла, –  рассмеялась Саша. –  Смотри, как бы карлик твой не заметил.

Ксана приоткрыла дверь, оглядела пустой коридор. Хотя она знала, что Фёдор прилип к табуретке у входа (благо погода не по сезону выдалась тёплой), следовало соблюдать осторожность. Он мог прятаться где-то за углом. Одно дело ходить в книгохранилище за учебниками, другое дело – впускать туда посторонних. Издалека доносились привычные уличные звуки. В них вклинивалось хихиканье Фёдора. Его любимым занятием было приставать к прохожим.  Большинство из них, игнорируя его, шло мимо. Некоторые же останавливались: чтобы ругнуть в ответ или перекинуться парой слов.

– Давай, быстро! –  скомандовала Ксана.  Они пробежали по коридору, шмыгнули в хранилище. Включили свет –  слабый, желтовато окрасивший ряды книг. Для чего они здесь хранились, для Ксаны было загадкой.  Спрос был только на учебники. К книгам же – с выцветшими обложками, с песочного цвета страницами – никто не прикасался, кроме неё.

– Тихо, как в могиле. Здесь случайно привидения не водятся? – со смехом спросила Саня.

– Может и водятся, – вторила ей Ксана, – герои книг.

– Тогда надо удирать, герои-то ох какие злые бывают, они ж с натуры списаны.

Она села на пол, прислонилась спиной к стеллажу. Сняла с полки книгу: Морис Дрююн «Проклятые короли». Повертела в руках и изрекла:

– На кой нам это читать, что нам до этой Франции.

– Зря ты, хорошая книжка.

– Ну и что, нам-то какая разница, лучше бы издавали книги про нас, типа «Проклятые дети страны Советов». Больше б пользы было! Сколько всего можно было бы понаписать! Одна Иркина жизнь чего стоит!

– А где твоя Ирка? Давно её что-то не видно.

– Жива... что ей сделается.

Зная  манеру сестры из упрямства молчать, даже если ей хочется поделиться, Ксана напрямую спросила, не поссорились ли они. Ирина, обычно ходившая за Саней, как на поводке, внезапно пропала. На вопросы, куда она подевалась, Саша коротко отвечала, что, мол, занята. Хотя объяснение было неубедительным. Та ничем толком не занималась. Не училась, не работала, все дни крутилась около памятника Пушкина, шаталась с друзьями по центру.

– Так... разошлись, – неопределённо ответила Саня и прошептала: – Ты слышала? Шорох какой-то.

– Наверное, мышь. Ты чего, привидений боишься?

– Не-е, я думала это Фёдор подслушивает... а привидений чего бояться-то? Не их, а людей надо бояться, в особенности близких. Как говорится, ищи предателя в их рядах.

– Меня значит тоже? – обиделась Ксана.

– Да я не тебя имела ввиду, а Ирку. Помнишь, я говорила, что вляпалась по дурости?

– Так это из-за неё тебя могут в тюрьму? – охнула Ксана.

– Не только... из-за подружки там одной, Любки. Сукой она оказалась... попросила Ирку бриллиантовое кольцо продать, стащила у своей матери, а наврала, что ей принадлежит. Ну а я, дура, Ирке помогла кольцо загнать, а, когда у Любки дома хватились, она всё на Ирку свалила. Наплела, что застукала её, когда та в спальне шарила. Любкин отец обещал в милицию не ходить, если Ирка всё расскажет, вот она от страха и заложила меня с потрохами. Теперь он точно меня посадит, дядька он крутой. Сама знаешь, какие эти военные.

– Надо заставить эту Любку правду сказать!

– Прямо взяла она и разбежалась! Да если и скажет, я ж всё равно замешана, посредником была, ну и... – она замялась, – чуток себе взяла, за работу, а это, сама знаешь, спекуляцией считается.

– Зачем ты это сделала?  – расстроилась Ксана.

– Зачем, зачем... дурацкий какой-то вопрос. Глупо, конечно, получилось, заработала копейки, а расплачиваться придётся по полной программе.

–  Им надо ещё доказать, что ты заработала.

–  Ничего им доказывать не надо, это мне придётся доказывать, только никто мне не поверит. Ирка от страха такое там наплела.

–  Какая же Ирка всё-таки сволочь, а мы ещё её жалели! Завтра же с ней поговорю.

–  Ты вначале поди её найди, а даже если найдёшь, что дальше? Думаешь, она покается и добровольно в тюрьму сядет! Не думай к ней ходить. Если её мать узнает, измордует её…. сами разберёмся.

–  Может, уже поздно разбираться. Если Любкин отец ходил в милицию, так наверняка и про Ирку им всё сказал.  

–  Да, эту дуру он тоже посадит, хотя вроде пока не ходил. Видать, смекнул, что его дочь замешана.

– Слушай, а что если ему деньги вернуть?

– Вернула бы, да где их взять-то? Что об этом говорить...  что будет, то и будет, от судьбы не убежишь, –  произнесла Саня со свойственным ей фатализмом. И стала листать «Проклятых королей» – всё ещё лежавших у неё на коленях. Свет лампочки косо упал на её лицо, пересёк его пополам. И Ксана вдруг увидела в ней её мать. В глазах была та же безнадёга.

– «Любой человек, велик он или ничтожен, равно нуждается в милосердии», – прочла вслух Саша. – Во дают! Для чего, спрашиваются, пишут все эти книжки, если в жизни всё не так? Человек по природе слаб, в этом книжки-то эти правы, а, раз слаб, то милосердие ему не по силам.

– Вы это, того, потише, так орёте, что в библиотеке слышно, – раздалось в дверях. На пороге стоял Фёдор. С кривой улыбкой на губах. В кепке с длинным козырьком, из-под которого торчал его утиный нос. Увидев его, Саша вскочила.

– Чего дёргаешься-то? Не кусаюсь, – пискнул Фёдор и сообщил, что пришли студенты и надо выдать им книги, а то ещё нажалуются заведующей. Докладывая всё это, он, как марионетка, подпрыгивал на месте. В его руках внезапно очутился фотоаппарат. Он навёл его на них. Не спрашивая разрешения, щёлкнул. Хихикнул и удрал.

– Точно с приветом, хотя ты права, дядька он незлобный, – сказала Саша, когда они позже шли домой.

– Да, несчастный он какой-то, одинокий.

 – Ты прямо, как твоя бабушка: все вокруг бедные, всех надо жалеть. Тебя-то жалеют?

– Не в этом же дело, главное – самой жалеть. Ты сама говорила, что человек слаб и милосердие ему не по силам, поэтому и жалеть его надо.

– Ага, а тебя в благодарность ножом пырнут, как Иркина мать. Чудно ты рассуждаешь!

– Ты-то сама? Ирку свою выгораживаешь, а она тебя предала!

– Она не хотела, от страха сделала, потому что мать свою боится. Каково ей жить, зная, что в любую минуту собственная мать может во сне зарезать.

– Что-то я не пойму. Нашего отца ты же не оправдываешь, – запуталась в её рассуждениях Ксана.

– Так это ж разные вещи. У него и причин-то не было предавать... взял и отделался от нас, потому что ему так удобнее, потому что холодный эгоист, а Ирка нет, она даже доброй может быть. Её мать замучила, вот она трусливой и стала. Знаешь, как ей сейчас муторно, оттого что она меня заложила...

– Не знаю... предательство есть предательство, какие бы причины там ни были, сама же так говорила, – повторила Ксана.

Саша не ответила. Улыбнулась, взяла Ксану под руку и сказала, что погода сегодня просто благодать. К вечеру неожиданно потеплело. Снег превратился в жижу. С деревьев падали сосульки и разлетались по земле осколками. Одна из них вонзилась в останки снеговика на сквере. Его тающая голова с морковным носом и с точками глаз развалилась на куски. Один глаз уставился на Ксану с Сашей, когда они проходили мимо. Будто живой.

– Скоро-скоро весна! –  пропела Саша. Её хорошее настроение – обычно хронически угрюмое – Ксану озадачивало. Чему радоваться, если впереди маячит тюрьма? Не погодой надо умиляться, а думать, что делать. Первостепенной задачей было раздобыть деньги и расплатиться за кольцо. Где же их взять?

– Лёшка-то твой, знает, что у него ребёнок будет? – спросила Саня.

– Ничего он не знает, не хочу ему говорить, на кой он мне сдался, какой-то хлюпик. Что я в нём тогда нашла?

– Какой же он хлюпик, нормальный парень. Зря ты его отталкиваешь, зачем тебе одной ребёнка растить?

– Чем он может помочь? Сам ничего не зарабатывает.

– Окончит институт и будет зарабатывать, ещё и заграницу его отправят, в твою любимую Америку. Глядишь и ты с ним поедешь, – весело сказала Саня.

– Нужен он мне! Я вообще не уверена, что это его ребёнок.

– Чей же тогда? У тебя кто-то ещё есть?

– Нет у меня никого, ты же знаешь. Не хочу больше про Лёшку говорить!

– Ладно, не злись. Как ребёнка-то назовёшь?

– Макс... Максим.

– А если это девочка?

– Это точно мальчик.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую... у меня последнее время какие-то странные предчувствия, прямо сцены  в голове вспыхивают, тут на днях видела, что Фёдор скоро пропадёт, а в его каморке в матрасе какие-то деньги найдут, много-много, и драгоценности.

– Ну ты и фантазёрка! –  расхохоталась Саня. – Художники все такие, выдумывают чорти чего. Ты хоть портрет-то мой сделаешь?

– Конечно. Я недавно бабушкин сделала, она такая смешная, сидела не шелохнувшись, всё боялась, что, если шевельнётся, то всё испортит. Я и Фёдора портрет делаю. Правда, только карандашом, краску же в библиотеку не потащишь. Он так обрадовался, когда я ему сказала, что закончу и подарю ему.

– Так прямо и отдашь? Не жалко? – и хохотнула. – Лучше продай ему, раз он подпольный миллионер.

– Нет, совсем не жалко.

– Знаешь, а я тебе даже завидую, я вот не знаю, чем заняться, – и рассмеялась. – Не в актрисы ли податься?

 Беспечность сестры Ксану изумляла. Она вела себя так, будто ничто ей не грозило. Подскочила к сидевшей на скамейке птице – чёрно-синей, длинноклювой. Замахала руками, закричала. Та перепрыгнула на дерево, проскрипела что-то в ответ: дескать, отстань. Саша с хохотом стал трясти ветку. Та перескочила на другую.  «Что же делать? Где взять эти проклятые деньги?» – ломала голову Ксана. Не пойти ли к отцу? Откажет, так окажет. Но попробовать надо. Может, Фёдор даст?

Саша, наконец,  угомонилась, взяла Ксану под руку, и они пошли по Петровке к Кузнецкому.

– Будешь мне передачки в тюрьму носить? –  оглушила Саня вопросом. – Я уже узнавала, что нужно: колбаса, лук... говорят, много лука надо, чеснока, ну и сигареты, конечно, не забудь. На свиданки тебя должны пустить, ты же сестра, хотя какие-то документы нужны, чтобы это доказать, фамилии же у нас разные.

– Что ты заранее себя хоронишь, – расстроилась Ксана, – всё ещё обойдётся.

– Не обойдётся... предчувствие у меня.

– Глупости какие! Мало ли чего мерещится! Мы обязательно что-нибудь придумаем, деньги достанем, я точно достану.

– Забудь ты про деньги, негде их взять, – сказала Саня. – Лучше обещай, что мама мою не бросишь, у неё никого, кроме меня, нет. Не знаю, как она справится. Обещаешь?

– Обещаю. Конечно, не брошу.

Они замолчали. На душе у Ксаны было тяжко. Раз Саня ждёт ареста, значит точно что-то скрывает. Не замешена ли она в чём-то худшем? Прощаться с ней было нелегко, будто они расставались не до утра, а на долгие годы.

– Давай я тебя провожу, – предложила Ксана.

– Нечего тебе беременной по улицам шастать. Давай лучше я тебя провожу.

– Сама доберусь, ничего не случиться, пусть Максимка свежим воздухом подышит, –  пошутила Ксана.

Остаток пути они прошли молча.

Остановились у подъезда.

– Пойдём завтра в кино? – предложила Саня.

– Пойдём.

– Я утром позвоню... ты давай там осторожно, смотри не упади, – сказала она. Обняла Ксану, повернулась и быстро вбежала в парадное.

Ксана не спеша двинулась назад. Сашин прилив нежности  (столь ей несвойственный) взволновал. Она глянула на небо – какое-то особенно чёрное. Впереди тянулась полупустынная улица. Навстречу шёл здоровенный, бычьего вида парень. Поравнявшись с Ксаной, он как-то недобро посмотрел. Она ускорила шаг. Оглянулась проверить, не идёт ли он следом, и увидела, как к Саниному дому подъехала машина. Из неё вышли трое мужчин и вошли в подъезд.

И вдруг внутри что-то шевельнулось – как-то слабо, неуверенно. Она замерла, положила руку на живот. Показалось или нет?  Опять шевельнулось, заворочалось. «Максимка», – прошептала она. Прислонилась к стене дома, постояла. Покрутившись, Максим затих. Медленно, боясь его потревожить, она двинулась по улице. Напоследок оглянулась на Сашин дом. Машины около подъезда уже не было.

 

VI.

 

Асфальт – мягкий, как плавленый сыр, с вмятинами от каблуков. Пронзительное солнце. Размноженное в стеклянных стенах небоскрёбов, оно било со всех сторон в глаза. Его луч ворвался в окно галереи и ослепил Кэт.

– Печёт же сегодня, – произнесла она, глядя на опустевшую от жары улицу. Все прятались в помещениях, поближе к кондиционеру. Она посмотрела на газон в каплях воды. Не полить ли ещё, чтобы трава не пожелтела? Пока думала, капли испарились.

– Почти всё распаковал, осталось две штуки, – доложил Билл, её новый помощник. Вытер ладонью пот со лба и спросил: – Наверное, перевозка стоила вам немало хлопот?

– Этим занимался мой партнёр, он сейчас в России, – ответила Кэт и оглядела с удовольствием расставленные вдоль стен холсты.  

 Одновременно с её словами в галерею вошёл человек. Она шагнула ему навстречу. Привлекательный господин, но лицо какое-то нервное, напряжённое. Вряд ли покупатель.  Хотя никогда не знаешь. И она приветливо улыбнулась.

– Чем могу быть полезна?

– Мне нужно срочно поговорить с Оксаной Милицкой, – отрывисто ответил тот.

– Оставьте свою визитку и я ей передам.

– У меня к ней срочное дело, мне нужен номер её телефона.

– Дайте вашу визитку и я всё ей передам, – повторила она, но уже с прохладцей, без прежней приветливости.

– Я же сказал: мне нужно связаться с ней прямо сейчас, – потребовал тот с раздражением. «Хам какой-то!», – возмутилась она про себя и скосила глаза в сторону Билла. Не окликнуть ли его?

– Сожалею, но мы не выдаём адреса и телефоны наших художников.  Я ей напишу и она вам ответит.

– Хорошо, это мой номер, скажите ей, что её разыскивает Макс, муж её сестры, – он протянул ей карточку и огляделся: – Это её работы?  

– Да, на следующей неделе открывается её выставка.

– Оксана Милицкая это не псевдоним? Её случайно не Сашей зовут?

– Нет, не Сашей.

– Клиент? – спросил её Билл, когда тот ушёл.

– Нет, псих какой-то, – ответила она. Швырнула визитку в мусорную корзину и оглядела распакованные портреты. На одном из них – старая женщина с добрыми ребяческими глазами. На другом – плутоватого вида карлик в кепке. На третьем – мужчина в ковбойской шляпе, печальный, с трагическим взглядом. «Где же я его видела?» – подумала Кэт и вдруг поняла, кого он напоминал. Этого хама, который только что требовал у неё адрес художницы. Как это она сразу не сообразила! Ковбой был изображён ещё на паре холстов. И она покосилась на мусорную корзину, в которой валялась брошенная карточка...

«Вдруг галерейщица обманет?» – думал в это время Макс, направляясь к автомобильной стоянке. Не вернуться ли и умолить её позвонить? Нет, разумнее подождать. В Москве сейчас всё равно ночь. Если она сдержит своё слово, то ответ придёт только завтра. Если придёт. Он сел в машину, посмотрел на улицу. В окнах зданий скакали блики солнца, как и на картинах этой художницы. Ксанина ли это сестра? И усмехнулся с горечью. Всего два дня  назад он убеждал жену, что это совпадение. Теперь же готов был всё отдать за то, чтобы оказаться неправым.

На заднем сиденье валялся купальник его жены – голубой, с застрявшим в ткани песком. В прошлое воскресенье они ездили на океан. Ксана резвилась, как ребёнок: барахталась в воде, собирала ракушки. Наблюдая за ней, он думал, как в ней сочетаются противоположности: осторожность и доверчивость, стойкость и ранимость, отзывчивость и закрытость. Он вспомнил, как она рассказывала ему, что противоречивость свойственна её матери. Он взял купальник, приложил его к лицу, вдохнул запах её духов, смешанный с запахом океана. Как он мог позволить ей себя уговорить? Ведь знал же, что это рискованно, что не имел право этого делать, что многое ещё не изучил. «Учёный называется!» – рассердился он на себя.

Он завёл машину, пересёк город, влетел в их переулок. Вошёл в опустевший дом. На столе стояла недопитая чашка кофе с отпечатком помады на ободке. На спинке стула висели джинсы и майка, которые Ксана скинула с себя перед уходом, переодеваясь.

– Готова, – сказала она, облачившись в зимнюю одежду. «Откажись, пока не поздно», – начал он вразумлять себя и спросил:

– Не передумала?

– Нет, я теперь точно знаю, что должна туда вернуться... что-то всегда меня мучило.  

– О чём ты? – насторожился он. – Ты там пробудешь всего несколько минут.

– Да, да, не волнуйся, я сделаю всё, как ты велел.

– Может, не будем? Я боюсь, что-то случиться и ты там останешься.

– Ничего не случиться, я буду осторожна, – заверила она и улыбнулась. – Если что, ты приедешь и спасёшь меня. Встретимся в том же месте, где мы познакомились, то же число, то же время.

– Не получится, год будет другой.

– Ничего, нам интуиция подскажет, когда приходить, – опять пошутила она.

– Знаешь, шутки часто сбываются, – покачал он головой.

– Не волнуйся, всё будет о’кей. Ну как я выгляжу? Всё нормально?

– Ты забыла самое главное, – попрекнул он, протягивая ей ручные часы. Их стрелки стояли на одиннадцати... Сейчас же было четыре. За это время Ксана прожила огромный кусок жизни. Целую вечность, какую прожил и он за пять часов. Хотя ей было легче – она ничего не помнила и считала, что никогда не покидала Москвы. Нет памяти –  нет боли.

Он включил компьютер, вышел в интернет, напечатал по-русски «Оксана Милицкая». Выскочило несколько страниц. Он выбрал один сайт. На экране появилась статья. Он забегал взглядом по строчкам: искусство... реализм... одно время это направление отошло на задний план... сейчас реализм опять пользуется успехом.... видоизменённый, современный, с долей фантастики...  Можно ли его тогда называть реализмом?

«Да, можно, –  говорит Оксана Милицкая. – Фантастика – это тоже реальность, также –  побег от реальности».  

«Ваши окна – это побег?» – спрашивают её.

«Да, они родились у меня в голове, когда я была девочкой и жила в коммунальной квартире».

Макс обрадовался. Похоже, что эта художница и есть Саша, сестра его жены. Хотя непонятно, почему она называет себя Оксаной. Он пробежался по остальным сайтам. Реализм... повествовательные работы... не автобиографичны ли они?... Так, так, поехали дальше... вроде что-то нашёл...  Выскочила фотография. Он взглянул, и у него перехватило дыхание. На ней – две женщины. Одна из них – Ксана. Дата: 2010 год.  Что-то в ней изменилось. Она выглядела более уставшей, чем пять часов назад. Хотя глаза были живыми, лучистыми.

Он перевёл взгляд на её сестру. Красивое лицо, но какое-то болезненное и сама вся замученного вида. Оксана Милицкая – это псевдоним? Галерейщица сказала, что нет, и вот в статье: Милицкая – это фамилия её покойного мужа Алексея. Странно. Он забегал стрелкой курсора по другим фотографиям, по её картинам. Нашёл! Должно быть автопортрет. То же болезненное красиво-некрасивое лицо. И гротесковые, как у всех персонажей её холстов, глаза. «Сестра Саня», – прочёл он название работы. Сестра? Это же автопортрет... И тут его осенило.

 

VII.

 

Они сидели, завтракая, у окна – в точности, как когда-то на Неглинной. На подоконнике – та же посуда, кофейник, бублики в миске. Мать, по-прежнему величественная, подтянутая, гордая, мало постаревшая, так же смотрит мимо, куда-то вдаль, но не на троллейбусную остановку напротив, а на небо – прозрачное, разбавленное солнечной желтизной. Остановки уже нет, мать переехала в новую квартиру.

И точно также, как было много лет назад, Ксана нерешительно, зная, что вызовет своими словами протест, говорит, что скоро пойдёт, надо навестить сестру, та болеет, почти не встаёт. Саню её мать так и не приняла. Слыша её имя, поджимала губы, выражала всем своим видом неприятие.

– Что с ней? – сухо спросила она.

– Совсем слегла, а к врачам идти не хочет.

– Так уже не раз было, потом она выкарабкивалась.

– Да, но раньше она лечилась, а сейчас отказывается.

– Ты не можешь её заставить, она взрослый человек, сама в ответе за свою судьбу, – изрекла мать с осуждением: мол, сама подорвала своё здоровье, не получила бы срок, сидела бы себе спокойненько дома, как все порядочные граждане, и не было бы проблем. Доказывать обратное Ксана давно перестала. Раньше яростно защищала сестру, пыталась переубедить мать, ругалась с ней, днями не разговаривала. Всё было бессмысленно. Та ничего не хотела слышать, а при этом помогла Сане в трудную минуту – человеком мать была путаным: то жёсткой, то сердобольной. Её суровость, как подозревала Ксана, было прикрытием, когда мать чувствовала себя слабой. С возрастом многие её черты обострились. Она стала обидчивее, резче в суждениях и одновременно сентиментальнее.  Постарение её почти не коснулось, выглядела мать на удивление молодо. Приближающаяся старость высвечивалась только, когда она сердито поджимала губы и над верхней губой появлялись мелкие складки.

– Ты на свою выставку в Хьюстон поедешь? – спросила мать. Выбор дочери быть художником она так и не приняла, но её успехами гордилась.

– Нет, уже не успею.

– Как это так? Выставка в Америке, а ты не успею!

– Я не могу Саню оставить, она совсем плоха.

– Выставка – это важно, ты  итак с этой Сашей всю жизнь возишься. У неё, кстати,  есть мать.

– Да, но её мама сама еле ходит, старая больная женщина.

– Я, между прочем, тоже немолода, – подчеркнула мать.

– При чём тут это?

– При том, – мать замолчала, надулась и опять уставилась в окно, где висели в небе, распластав крылья, две птицы. Они покачались в воздухе и растворились в сероватом облаке. Облако потемнело и стало перерастать в тучку. Когда позже Ксана шла по бульвару, тучка сгустилась, поползла над крышами. Стало душно, влажно. Ксана села на скамейку. Вспомнила, как часто они гуляли с Саней по бульварному кольцу. В тот день, когда Саню забрали, тоже.

В ту пору она наивно верила, что, если достанет деньги и вернёт их отцу Любы, то всё обойдётся. Но денег не хватало. Кольцо было дорогое, а тут ещё и адвокату плати. Невзирая на запрет сестры, она бросилась за помощью к отцу. Дома его не застала, разговаривала с его женой, всё ей объяснила, но он так и не позвонил. Она сходила ещё пару раз, его опять не было дома. К телефону он тоже не подходил.

Деньги собирали по капле. Мать, хоть и не признавала Саню, тоже дала. Даже соседка Клава немного подбросила, несмотря на ругань и угрозы донести на Ксану, что та живёт у них без прописки. Ещё и передачки помогала собирать. «Сама через это прошла», – всхлипывая, говорила она. У Фёдора же попросить не удалось. Тот сгинул, как стёртый с лица земли. В его каморке в матрасе нашли пачки денег и драгоценности – всё, как ей привиделось. Так и остался он загадкой: кто такой, откуда все эти богатства, куда исчез. Она часто его вспоминала, жалела, была уверена, что его уже нет в живых... А к отцу Любы, как выяснилось, идти не имело смысла. Не в этом было дело.

На руки упали первые капли – тёплые, крупные, летние. Ей казалось, что когда-то давным-давно в юности она сидела в этом сквере, тогда тоже начинался дождь, к ней подошёл молодой человек, спросил, где поблизости метро... да, точно, это было на этом самом месте, именно здесь... 

Вспоминать Ксана не любила, а тут вдруг стала. Всё подряд, терзая себя и радуясь. Вспоминала, как родился её сын Максим. Вспоминала бабушку, а сегодня из-за болезни сестры накатили воспоминания о том времени, когда ездила к ней на свидания с мешком еды. А Саня всего этого есть не могла – не принимал отвыкший и больной желудок. Вспоминала, как выпрыгивала ночью на ходу из вагона – поезда в этом месте не останавливались, всего лишь замедляли ход для таких, как она. Как добиралась до лагеря. Как топала по полю в тулупе, обмотанная шерстяным платком, только глаза торчали, а под ногами громко-громко хрустел снег в тишине – совсем другой, северной, непохожей на ту, какая наступает ночью в Москве или загородом. Как проводили они с сестрой время – счастливо как никогда, несмотря на слёзы – в крохотной размером с кладовку комнате, через хлюпкую стену которой врывались хохот, мат, пенье, рыдания. Вся тюремная гостиница была переполнена...

Много чего вспоминалось.

Она встала. Надо было спешить к сестре. «Заставлю её пойти к врачу», – подумала она. Состояние Сани её тревожило. Особенно её нежелание себе помочь.

 Дождь усилился. Она раскрыла зонтик, но от ветра не удержала его в руке. Он покатился, удирая от неё, по земле, и вдруг остановился, уткнувшись в ноги мужчины.

Тот нагнулся, поднял зонтик, взглянул на неё... Он на кого-то походил… И внезапно всплыли в памяти подзабытые сны: высоченные сосны, столбы с плакатами, мужчина в ковбойской шляпе.

 

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика