Александр НАЙДЕНОВ

 

Живет в Екатеринбурге. Работал инженером-дозиметристом в НИИ и на атомном ледоколе "Ленин", потом был предпринимателем, телеоператором и журналистом, рекламщиком, сейчас -  маркетолог. Пишет рассказы, повести и пьесы. Проза публиковалась, начиная с 1996г, в журналах "Урал", "Уральский следопыт", "Нива" (Казахстан) и др. Пьесы печатались в сборниках, в журнале "Современная драматургия" и несколько раз становились лауреатами конкурсов драматургии. Театральные постановки - в Москве, Санкт-Петербурге, Ростове-на-Дону, Вологде, Новосибирске, Томске, Челябинске, в Тарту (Эстония), Ульме (Германия).

 

 

ЛИС

 

1.

 За околицей, на дороге, Максимка крикнул:

- До Белого камня давайте – наперегонки!

- Так нечестно! – пробежав десяток шагов и отстав от Максимки и Рыжего, закричал им вдогонку Колька. Он вначале расcчитывал, что обгонит их при помощи длинной палки, которую нес в руках, он на бегу отпихнулся концом ее от земли, подскочил, но прыжок не заладился. - Так не честно! Стойте! Вы налегке!

 Рыжий остановился первым, за ним – Максимка.

 Колька нагнал их шагом, будто и не бежал.

- Запыхаемся – нас лиса за версту услышит, - сказал он придумку, с которой сразу же согласились.

 

 Напротив Белого камня, слоистой скалы, обточенной речкой, они свернули с полевой дороги на луг, пошли гуськом по твердому желобу узкой тропинки. Рыжий зашлепал по корке земли своими босыми подошвами, Кольке, старшему, пришлось обернуться:

- Ты нарочно, ли чё ли?

Маленький Рыжий смутился, что нечаянно разыгрался, и дальше старался ступать бесшумно.

- Обратно мы на этой палке потащим лисицу! - вскоре опять позабывшись, задорно выкрикнул он. Теперь на него, оглядываясь на ходу, зашикали двое – и Максимка и Колька.

 

Нору себе лисица вырыла внизу, под обрывом берега. Пацаны улеглись животами в траву, по-пластунски подползли к краю, попытались высмотреть добычу между кустарниками.

- Может не здесь? - прошептал Максимка.

- Тут она была, я запомнил, - возразил ему шепотом Колька.

Они опять встали на ноги и, придерживаясь за корни и ветви, спустились к реке совсем в неудобном месте.

Когда окружили горловину норы, Колька объяснял уже в полный голос:

- Раз снаружи она не рыскает, значит там она, притаилась. Тащите камни – в нее швырять. Сейчас будем палкой ее оттуда.

Он сторожил с дубинкой, а Максимка и Рыжий подволакивали булыжники, которыми, им казалось, можно убить лису.

- Все! Приготовились! Я буду ее шугать! - скомандовал Колька, проталкивая палку в нору.

Внутри не нащупалось зверя, хотя Колька, чтобы достать поглубже, сунул в дыру по плечо свою руку. Он побултыхал и вытащил палку, освобождая путь. Подождали, но лисица из укрытия не выскочила.

 Они с минуту думали, что же им дальше делать?

- Надо разрыть и залезть туда, - предложил Максимка.

Они втроем принялись долбить и соскребать плоскими камнями мягкую почву. Нора в глубине становилась шире. Можно было бы и залезть.

- Рыжий, по тебе в самый раз, - сказал Максимка. - Не бойся. Давай. И палкой ее там бей. Ей от тебя некуда там деваться. Или ты трусишь?

- Я?! - с вызовом вякнул Рыжий, сам себя тут же возненавидев за это «я».

Он с увесистой палкой, с руками, вытянутыми над головой, начал плашмя протискиваться в нору. Сразу же стало темно и душно.

- Бей ее там! Лупи! - последнее, что услышал он.

Земля на крутом берегу толстым тяжелым слоем сдвинулась вниз по склону. Максимка с Колькой свалились с ног.

- Рыжего завалило! - заорал, что есть мочи, Колька.

Вдвоем, по земле, сделавшейся сыпучей, они вскарабкались на четвереньках туда, где им казалось, раньше была нора, ринулись рыть руками. К счастью, они угадали место. Появились босые ступни, махры на штанинах брюк. Рыжий, когда его извлекли и уложили на спину, сперва не дышал. Они тормошили, и он закашлял. Потом его стало рвать. Наконец, он откинулся навзничь, даже открыл глаза, засоренные черной пылью.

- Эй, ребята! Ну что он, жив? - раздался сверху обрыва размеренный мужской голос.

Колька поднял голову и ответил:

- Живой!

Молодой мужик наверху равнодушно кивнул, повернулся и отступил за откос.

- Почему он не подсобил? - мелькнуло в мозгу у Кольки.

 

Нестерпимый писк в ушах Рыжего постепенно распался на отдельные, но все еще громкие звуки. Наконец они стали тихнуть, в них расслышались слова Максимки и Кольки, шум ветра и стрекот птиц.

Друзья, подхватив под мышки, подняли на ноги Рыжего, довели и усадили к реке, начали черпать пригоршнями, лить воду ему на грязное, запрокинутое лицо. От рези в глазах, Рыжий заcкулил пронзительно, жалобно. У пацанов не хватило решимости обозвать его девкой, нюней, хотя следовало, конечно. Они молча плескали речную воду – все, чем могли помочь.

Это, казалось, не кончится никогда. Но вот, Рыжий притих, вроде как успокоился. Пока еще он не видел, потому что моргать ему было больно.

- Ты ляг, очухайся, - предложил Максимка и сам рухнул на бок около вымоченного Рыжего. Колька тоже почувствовал, как устал, ноги его согнулись, и он повалился коленями на песок.

 

Домой они двигались очень медленно. Колька за локоть направлял Рыжего с одной стороны, а Максимка держал с другой. Раненый не шагал вперед, пока не натычет ногой опору, он сделался меньше ростом, оттого что все норовил осесть. Ему хотелось упасть в придорожную канаву и зарыдать. Он ничего не видел.

- Потерпи! - поминутно говорил ему Колька. - Уже выгон показался, скоро придем в деревню.

 На самом деле, выгон за пригорком, отсюда еще не виден. Они ковыляли мимо деревянных столбов воткнутых вдоль дороги, бесчисленная вереница их тянулась до Новоселок. На столбы перед войной не успели навесить проволоку, и теперь они, бессмысленно голые, острились в небо стесанными верхушками. Говорят, до войны в Новоселках у них жил электрик. Кольке захотелось сообщить об этом приятелям, однако он промолчал, сдержался. Вообще-то он помнит, хотя и смутно, как там было все – до войны, но электрика он не знал.

Солнце порою проглядывало меж тучами, тогда все, что вокруг – рожь на поле, коршун, летящий в небе, листья кустов, даже пыльные подорожники - делалось красивее и, как будто расшалясь, выпяливалось, чтобы заметили.

Перед ними, барахтая лапками, пробежал черный усатый жук, мерцая фиолетовыми и багровыми искорками на крыльях.

- Что там? - спросил Рыжий, которого притормозили друзья, чтобы не растоптал его.

- Ничего нет, - ответил Колька.

- Жук. Просто жук – и все, - сказал Максимка.

 Только теперь Максимка с Колькой, представив себя на место Рыжего, поняли, как жутко, что он слепой.

 

В деревне они сдали Рыжего выбежавшей из ворот дома с полотенцем в руках и распричитавшейся его бабке. Она, охая, назвала Рыжего: «Птенчик мой»! Колька с Максимкой на это переглянулись смеющимися глазами, но сразу потупились, чтобы ее не злить,- все еще опасались, что им влетит.

 

У себя в избе Колька переставил с плиты на стол теплый еще чугунок с картошкой, очистил расшелушенный клубень и откусил. Он уже наелся, но нарочно до одурения продолжал кусать и разжевывать, чтобы отвлечься, забыть, что у них случилось.

- Где ты шлялся? - подал голос ворчливый дед, который отлеживался на полатях, потому что маялся чем-то.

- За Белым камнем, - ответил Колька.

- Это ты палку спер? Я ее вырубил - черенок для лопаты делать. Воротил назад?

- Да! - сбрехал Колька, желая скорее избавиться от расспросов.

 

Он размышлял: «Рыжий сглазил, зря сказал, что на палке будем нести лисицу. Чуть его самого не пришлось к ней привязывать и тащить». Потом ему вспомнился тот мужик, что окликнул их на обрыве, но который им не помог.

- Дед, а самострельщик – кто? Почему его так зовут? - спросил он у деда про этого мужика.

Дед под потолком сперва притих, а потом произнес, но уже не ворчливо, а настороженно:

- Тебе зачем?

- Низачем.

- Ну, молчи тогда. Ни зачем… Ни зачем – что тогда болтать?

 

2.

 

Молодой мужик, что стоял на обрыве, Трофим Булыгин, тоже был новоселковский, вчера повесткой ему приказали явиться в город. На обратном пути, возвращаясь в свою деревню, он и наткнулся на пацанов. Трофим жил с матерью в доме на четыре окошка, слишком просторном для них двоих.

 

В обед мать прибежала с колхозной фермы, чтобы проверить кур. Во дворе она увидала снятые сапоги и портянки сына, мелко перекрестилась и конечно сразу пошла в избу.

- Трофим, ты уже вернулся? Слава богу! Ты как? Нормально? - спросила она с порога, застав сына на лавке в кухне.

Трофим, хоть уже поел, все сидел перед тарелкой и гонял указательным пальцем по столешнице крошку хлеба вперед и назад вдоль алюминиевой ложки.

Он не сразу ответил матери.

- Трофим, ну скажи, ты - как? - повторила она вопрос.

- Да нормально я! Нормально! Нормально! - выпалил сын раздраженно. Он словно для того и молчал прежде, чтобы накопить во рту больше одинаковых слов, а избавясь от их запаса, опять замолк.

Мать не решилась больше его тревожить.

- Кушай, Трофим. А я куриц пойду ловить. Бабы коршуна углядели. Как бы не утащил.

Мать торопливо вышла из дома и скоро через одинарные рамы в комнату донеслись со двора и с улицы ее зов: «Цып-цып-цып!» - и хлопанье в ладоши.

Просидев понуро за столом еще минуту, Трофим встал и тоже пошел во двор.

Ступив на приятно нагретые доски, проложенные мостками от крылечка к входным воротам, Трофим, который отродясь не имел часов, посмотрел на солнце, чтобы прикинуть время, потом стал выискивать коршуна. В небе летали ласточки, чертили свои зигзаги, но нигде не парил стервятник, на фоне белых облаков он бы его различил.

- Кыш-кыш-кыш! - говорила мать, взмахами вички пугая крупного петуха, забежавшего в угол двора. Петух остервенело косился на мать, с отчетливым желанием во взгляде наброситься драться. Чтобы его не бесить, мать зажала вичку под мышкой и, погоняя, опять захлопала в ладоши своими широкими, плохо разгибающимися ладонями доярки. Наконец, она загнала и закрыла петуха к курицам под навес.

 Трофим, до макушки обласканный солнцем, почувствовал истому. Его родной, еще дедом рубленый дом, этот утоптанный двор с прогалинами травы, запахи конюшни, и за сараем вид набирающего силу огорода со свежей зеленью привязывали его к себе и держали сотнями невидимых нитей. Теперь особенно неестественным показалось ему желание энкэвэдешника в городе вырвать его отсюда. Нужно было быстрей и прочнее пускать свои корни здесь.

- Мамка, знаешь что?

- Что? - спросила она, приближаясь, и отшвырнула вичку под стену дома.

- Сосватай за меня Людку Кожину.

- Да зачем она тебе? - ответила мать смущенно.- Вон они какие! На воду и то через губу дуют.

В мыслях же у ней было совсем другое. Сын понял это, повернулся и пошел в дом. Мать молча смотрела, как он хромает. Вспомнив то, что запамятовала сказать, она окликнула его, когда он был уже у сеней:

- Говорят, у Демидовых сын вернулся. Лешка, старший у них, танкист.

Трофим глянул на нее, кивнул головой и скрылся за косяком.

 

Он просидел до вечера дома, стараясь не маячить за окнами. Хотя сегодня вынужденный прогул, но кто его знает, как бригадир отнесется к тому, что Трофим не вышел с обеда в поле?

Избы в Новоселках примыкали к балке, повторяя ее прогиб.  Заглядывая от скуки за край занавески, Трофим видел справа кусты соседского огорода, между ними мелькала косынка. «Кукшиниха - не в телятнике? Что это она?» - озадаченно думал он.

 

Катька Кукшина, как и все молодые бабы в деревне, была солдаткой. Трофим никогда на нее не пялился, она была старше его, да к тому же с тремя детьми. Но теперь ее белый платок, когда он сознался матери, что хочет жениться, вдруг стал волновать его и тревожить.

Наконец, он решил, что можно покинуть дом - рабочий день все равно кончался. Он пошел в огород, к своей приземистой бане и, перепрыгнув через ограду, попал к Кукшининым. Длинная грядка с сочной капустой повела его туда, где была соседка. Катька в наклон полола лук. Остановившись в нескольких шагах от нее, чтобы не напугать, Трофим сдержанно кашлянул. Катька вздрогнула.

- Что ты? А? - сказала она.

- Капуста у вас хорошая, - ответил Трофим смущенно.

- Ну и что? - спросила она, распрямляясь. Кисти рук у ней тоже были крупные, как у матери, и замаранные землей, но лицо ее показалось свежим, – может, от того, что Трофим желал увидеть его таким.

Он, повинуясь какой-то воле, приблизился к ней и положил на плечо ей ладонь.

- Эй! Ты чего? Чего? - вымолвила соседка, набиравшим угрозу голосом.

- Катя… - произнес он, притягивая к себе.

- Да пошел ты, самострельщик! Знаешь куда?! - выкрикнула она, отпихнув его с неожиданной силой. Он зацепился за борозду пятками и упал, но тут же, вскочил на ноги и, раскрасневшись, выкрикнул ей в ответ:

- Не самострельщик я!

Он готов был еще на нее кричать, но опомнился очень кстати. Тогда он повернулся к ней спиной и пошел в сторону бани, ныряя на короткую ногу.

- Эй! Трофим! Погоди! Постой! Я давно хотела тебя спросить! - услышал он позади себя.

- Я письмо принесу. Может быть, ты подскажешь, - говорила Катька довольно миролюбиво.

- Ну, какое письмо?

- Сейчас…

Катька, все еще немного манящая, повернулась задом к соседу и ушла в свой дом. У Трофима в груди засосало сомнение, может, не за письмом она отправилась, а чтобы позвать свидетелей? Что если она заявление накатает? Только этого еще не хватало вдобавок к повестке в город!

Но она, в самом деле, пришла с письмом.

- На, прочитай сперва, - подав бумагу, вымолвила она.

 Листок на солнце вынудил жмуриться. Сверху был отпечатан рисунок – танки, лыжники в камуфляже, знамя полка на древке. Ниже, толстым пером, сиреневыми чернилами накарябано: «Здравствуй многоуважаемая жена Катя, дочки Надя и Зоя и сынок Максимка. Привет вам с далекого фронта. Еще посылаю папаше и мамаше по горячему привету…»

- Почерк какой неразборчивый…

- Ага, - подтвердила Катька. - Давай, лучше я сама,- она взяла письмо и прочитала вслух, местами пропуская текст: «…папаше и мамаше по горячему привету. Я писал бы им, но нет бумаги. Спешу сообщить, что я в настоящее время жив и здоров. И спешу сообщить, что я от вас получил письмо, которое вы писали 17 августа. А я его получил 9 сентября, которому я был очень рад и за которое я вас, Катя и детишки, благодарю. И горячо целую…

Я вам ранее писал, что мы находимся вместе с Щербининым. Щербинин Сенька погиб от немецкого осколка. Ему разорвало пузу и спину и оторвало у левой руки пальцы. Он  был на этом месте с Макаром Кузьминым. Макар токо ушел и Сеньку убило. Вечером дело было. Жаль, Катя, его. Но ладно, враг много нам дает боли, но и от нас получает и ему скоро будет конец. Он уже драпает с нашей земли.

Завтра мы пойдем в бой. Буду бить проклятых немцев, нарушивших нашу семейную жизнь. Милая ты моя, не волнуйся! Жить будем. Но если придется отдать жизнь за Отчизну-Родину, ничего не поделаешь. Живите не тужите. Целую вас бес счету. Ваш муж и папка Иван Кукшин».

В общем, письмо оказалось обычным. «И чего, скажите на милость, она его притаранила?» - думал Трофим. У него самого полный сундук таких писем. Точнее, сундук - у матери.

- Что подсказать-то надо? - спросил он соседку.

- Написал, завтра пойдет в бой. Больше писем не было… Сообщили, без вести он пропал. Это что такое – без вести? Как понять? Жив он или нет?

Трофим смущенно ответил, пожав плечами:

- Может, не убит. Без вести… Ты надейся.

- Год уж как война закончилась… - сказала Катька, складывая листок.

- Ты надейся.

- 9 сентября сорок третьего, значит, он был живой. А больше ничего про него не знаю…

- Ну, я пойду,- произнес Трофим, поняв, что больше он ничем не поможет ей.

- Он хоть не голодом там… тогда?- спросила Катька, едва не плача.

Трофим, успокаивая ее, замотал головой.

- Нас хорошо кормили. Хлеба давали девятьсот граммов. Это в день! Тридцать пять граммов сахару, девяносто консервов… грамм,  да еще крупы и махорки. Ты не волнуйся. И одевали нас - так как надо…

 Она молчала с письмом в руке. Трофим поспешно пошел к себе…

 

Фотографические портреты отца и братьев, повешенные дома в простенках окон на гвоздиках, привычные, которые давно и не замечал, глянули на него своими знакомыми лицами из-за стекол. Здесь бы висел и его портрет, доведись ему сгинуть в Отечественной или в Японской.

Ванька, он у них самый младший, перед войной окончил школу, даже не доехал до фронта, попал под налет авиации. Умер в Баку, в госпитале, от ран.

Васька, средний, этот долго повоевал. Год. Даже с гаком. Потому что – артиллерист. Погиб в феврале сорок третьего, на прорыве блокады у Ленинграда, похоронен в Синявинские болота. Он школьником все книжки любил читать. Сколько керосина сжег! Мать ворчала.

А отец… Язвенник был отец. Он и служил в тылу, но все равно скрутило…

 

Еще не пригнали стадо, по деревенской улице, пока тихой, без мычаний и колокольчиков, издалека донеслось попискивание гармони. Трофим во дворе строгал удилище и замер. Одинокая гармонь, должно быть, наяривала с ухватками, но отсюда слышалось прерывисто и неверно. А как играли гармони у них в деревне в тот незабвенный вечер!

Они тогда с пацанами заработали трудодень, шагали с крайнего поля и думали: «Что такое?» От околицы - до мельницы, до куда хватало слуха, играли десятки гармоней. Удивительно! Что за праздник? А это не праздник был, а объявили войну, и родня во всех домах прощалась с мужиками.

 

Трофим вышел за ворота и направился туда, откуда звучала музыка. Он шел не по дороге, а по обочине, где росли тополя и яблони-дички, мимо домов, где сирень в палисадниках скрывала от посторонних, что делается внутри. Веселились, конечно, Демидовы, отмечали прибывку сына. Трофим к ним в гости не собирался, хотел в стороне послушать, но его обнаружили раньше, чем он заметил. Мальчишки под окнами о нем прокричали в дом, и оттуда вышел уже хорошенько пьяный, но, все-таки не шатаясь, сам виновник радости Лешка Демидов, старший сержант, танкист. На груди у него поблескивали медали.

Сворачивать было поздно. Сухопарый военный двинулся навстречу Трофиму, присматриваясь и замедляя шаг. Лешка, разумеется, изменился. Трофим его помнил прежним, проказливым девятиклассником, а теперь он совсем мужик. Длинный Лешкин нос, внезапно возникнув в памяти, соединился и совпал с нынешним на теперешнем Лешкином лице, но озорные глаза того Лешки-девятиклассника в памяти, с нынешними глазами не совпадали, у него изменился взгляд. Лешка тоже постепенно узнал Трофима, заулыбался, прислонился вплотную, обнял. Они троекратно в щеки и губы поцеловались.

Так в обнимку они и пошли к Лешке в дом, туда, где в распахнутых окнах играла гармония плясовую. Там сидели за столом старики, пили из стопок брагу. Лешкина мать металась из кухни в комнату, стремглав подносила выпивку и еду, праздновала по-бабьи, по-своему.

- А! Смотрите, кого веду! - весело крикнул Лешка, вводя Трофима.

Музыка замолкла. Все уставились на Трофима, даже пацанята в углу, даже один из них, рыжий, с отчего-то завязанным тряпкой глазом, и тот остатками зрения целился на него.

Лешкина мать притащила еще одну табуретку, Трофима усадили, налили браги.

Старики скорее подняли мокрые, полные до краешков стопки,- видимо, заждались.

- За победу, братцы! До дна, до дна!

Чокнулись и выпили, заговорили кто о чем, толком друг друга не слушая.

- Ты на каком был фронте? - спросил у Трофима Лешка, наклоняя голову набок, чтобы расслышать его через шум.

- Я был на Брянском.

- Он ведь Прибалтийским называться стал еще в сорок третьем.

- Я раньше ранен…

 Лешка воевал на Третьем Белорусском фронте с августа сорок четвертого. Война, неподъемный груз, подмяв под себя поочередно другие спины, подламывала его, получается, меньше года.

 

Охмелевшие старики судачили между собой.

- Я в Гражданскую - как сейчас помню... - говорил один, привлекая к себе внимание.- Я в Гражданскую… Да постойте!..

- Тихо, тихо! Слушайте! Я скажу! - одновременно с ним говорил другой. - Только сперва мне внучка надо отсюда выгнать. Колька! Живо пошел отсюда! Давай, давай, я тебе велю!..

Когда ушли ребятишки, старик заставил всех замолчать и сказал лукаво:

- А я ведь подумал, знаете вы чево?

- Ну?..

- Скольких мужиков проводили воевать, а вернулись только двое! Кроме этих двух, нет мужиков в деревне, только пацанята, да старики…

- Ну?..

- Вот тебе и ну!.. Бабы-то ведь остались. Этот с одной стороны деревни, а этот с другой, пусть делят. Только не подеритесь!.. - заключил свою речь старик и подмигнул солдатам красными веками.

- Не, не, не!.. Я не согласен!.. - заговорил другой старик. - Это-то воевал, а этот-то самострельщик!

Трофим, набрав воздуха в легкие, крикнул ему в ответ:

- Никакой я не самострельщик!

 Но старики хохотали и махали пальцами перед собой. Трофим отпрянул из-за стола, пошел от них, сопровождаемый смехом, вышагнул за порог. И тут в темноте сеней, кто-то поленом стукнул ему по лопаткам…

 

3.

 

В середине девяностых годов, Трофим Булыгин, сам уже седой, семидесятипятилетний, но вполне еще крепкий старик, похрамывая, шел по родной деревне, по тому, что от нее осталось.

Люди отсюда выехали давно, дома они бросили. Яблони на бывшей улице заглушили осины и сосны, проросшие там и сям, они заставляли Трофима лавировать и удлиняли маршрут. Из прежних насаждений лишь тополя, притворяясь исконно таежными, громоздили ветви, куда хотели над старыми крышами и порушенными заборами.

Каждый месяц он наведывался сюда, чтобы забрать свою пенсию у прибывшего почтальона. Он ее заработал, устроившись после войны лесником, - еще Сталин был жив в ту пору. Трофим тогда поселился с матерью и женой на заброшенном кордоне, обустроился и зажил. Супругу себе он сосватал не местную, взял из деревни Лысково - хорошую, не ошибся.

Сейчас у него уже не было ни матери, ни жены. Дети – два сына и дочь разъехались кто куда, а он вот решил век свой закончить тут.

 

На своротке к Белому камню стоял почтальонский УАЗик, рядом, в тени под черемухой обедал водитель, интеллигентно накинув газету на притоптанную траву.

- Опаздываешь!.. - сказал он Трофиму.

Трофим поглядел на солнце и понял: водитель шутит. Времени - в самый раз.

- А где почтальон?

- По грибы отлучился. Будешь? - спросил водитель, указав подбородком на бутерброды с вареною колбасой, разложенные на газете.

- Сытый. Навернул с утреца картошки, - отказался Трофим, он поддел заскорузлым ногтем и поправил ремень охотничьей берданки, которую нес на плече. Потом вспомнил, сказал.- Спасибо.

- Я тебя вот что хочу спросить, - произнес водитель. - Ты же, дед, всякие способы знаешь, верно?

- А че такое?

- Да вот живот болит. Особенно натощак.

- Ты это… живицу пей. Со ствола кедровую наколупай. И с медом наполовину.

- Сам-то пил ее? - слегка усомнился водитель.

- А как же. И пил, и мазал. Чуть заноет нога – я компресс на нее с живицей.

- Истоптал опорно-двигательную по тайге?

- Нет, с войны…

 

Почтальон с полным ведром грибов появился из-за деревьев. Подошел, поздоровался, расстегнул пуговку на внутреннем кармане пиджака и подал Трофимову пенсию.

- Все, дед, в последний раз. Теперь сам давай на моторке в город. А что? Речка под боком. Не барин, поди, ведь?

Трофим, пока до конца почтальона не понимая, не знал еще, что ответить.

- На ведомость, распишись.

Трофим взял документ, развернул и увидел в нем только свою фамилию.

- А Кукшиниха? - спросил он.

- Дочь забрала в город ее помирать. Ты тут теперь один. Автолавка, я думаю, тоже уж не приедет. Населенный пункт ликвидировался – и аут.

- Правильно. Хватит насиловать технику. Колдобины на дороге – хоть караул кричи, - строго сказал водитель. Он, очевидно, опять шутил, потому что тут же спросил у деда совсем без строгости, задушевно. - А далеко у тебя жилище? Что ты забрался-то в глухомань?

- Не очень. Три квартала леса, за пихтовиком, в аккурат. Там зажатости не было, не то что в деревне этой, - машинально ответил Трофим.

- Ты перебирайся-ка тоже к людям, - напоследок посоветовал почтальон, усаживаясь в машину.

 

Когда они упылили, прыгая в колеях, Трофим печально двинул через деревню в обратный ход. Раньше каждый месяц он делал крюк, забирал у Кувшинихи товары из автолавки. Вот и сегодня решил проведать ее жилье, удостовериться, как и что?

Окна у Катьки были забиты досками. А соседний участок, что когда-то занимал отчий двор, заграждала крапива частой зеленью и стеблями.

«Значит, славное было место, упитанная земля,- как всегда подумал Трофим.- Крапива на худом, ведь, расти не станет». Дом он удачно продал на вывоз, по объявлению в районной многотиражке, давным-давно.

Где-то хлопало на ветру железо. Э! Да у Катьки музыка здесь, однако»,- сказал старик сам себе смешное, но почувствовал – нет, не весело.

За кукшинихиным, на пригорке, покосилась на Трофима ветхая лачуга провалинами глазниц.

«Это что ли рыжих дом? Да, точно, он. Мужик еще у них жил, с бельмом на глазе. Натер, говорили, в детстве. Песком засыпало, или что?..»

Лист жести отдувался и шлепал на коньке крыши у Булыгиных. Трофим остановился напротив раскрытой двери, но за ворота, разумеется, не пошел.

«Как тогда встречали Лешку с войны! Как же его встречали!»

Из своей длинной жизни старик вспоминал не так уж и много дней, и этот был именно из таких. «Ну, надо же, привязался!»

Лешка тогда был бравым. Потом постепенно спился. Он приходил на кордон к Трофиму опохмелиться. Случалось, да… Бывало, придет и мнется, а руки уже дрожат.

После проглоченной порции самогонки, Лешка иной раз вымолвит, наивно, из доброты:

- Трофим, на меня не думай. Это не я вдарил тебе поленом!

- Да я и не думаю, позабыл.

 Но лукавил он, помнил, помнил. «Кто же долбанул меня в темноте? По деревне растрезвонил кто? и зачем?»

 

Чернел сквозь заросли край выбитого окна.

- Лешка, хочу сознаться, - пробормотал Трофим негромко, себе в усы. Он помолчал, подыскивая слова. Но ничего не прибавил больше, потому что - ну как тут скажешь?

Старик зашагал дальше по улице, минуя чей-то спаленный дом с красной трубой и печью - будто докатилась сюда война, перевалив за Уральский хребет. И еще раз подумал: «Ну как тут скажешь?»

 

Как выразить, чтобы поверили, что в голове у людей от мороза дубеют мысли? Теперь представляется как во сне. А было. С самим с ним было. Зимою, в сорок втором. Трофиму тогда посчастливилось, он запрыгнул в воронку от взрыва, и, пока глина не заледенела, удобно ее подрыл. Там пролежал он ночь – их редкая цепь бойцов держала оборону на захваченных рубежах, на косогоре, где обезлюдела, захлебнулась атака пехотного батальона.

Он даже не почувствовал, что сбоку кто-то привалился к нему под утро, потолкал и попытался перевернуть. Трофим приоткрыл глаза. Это был взводный, сержант Иллюхин.

- Жив? - спросил он Трофима, обдав лицо ему паром дыхания.

Трофим просипел, что жив.

- Жив, я уж вижу: морщишься, - поддакнул ему сержант. - У тех, кто до смерти замерзли, у всех на роже покой. Я Степаненко сейчас проверил. Он все, готов, уснул. Ты крепись, Булыгин, крепись!

- Скоро нам будет смена?- спросил Трофим неподатливым языком.

- Какая еще? Ты что?

- Говорили, в тыл отведут нас, чтоб отдохнули.

- Кто?

- Степаненко и говорил.

- Ну, вот с него и спрашивай, - рассердился сержант.

Он приподнялся, чтобы выпрыгнуть из воронки и перебежать к другому бойцу, и выговорил вдруг: «Хыг»!

В фосфорисцидном свете немецкой осветительной ракеты, Трофим увидел, что левый край рта у сержанта скосился вниз. Иллюхин у плеча Трофима лицом боднул бруствер. Мелькнула его щека, как у всех красноармейцев, скукоженная морозом, висок и над бровью дырка копеечного размера, а позади головы, из ушанки торчала вата.

То, что случилось дальше, Трофим помнил нечетко, это было будто бы не с ним. Он, лежа на спине, скинул толстые рукавицы, вынул из сумки гранату, отвел чеку, и, защемив кольцо между пальцами, чтобы оно соскользнуло с предохранителя, вышвырнул ее из воронки, потом рывком, сколько было силы, поднял вверх свою ногу в валенке. Граната взорвалась. По ноге шибанул осколок... Немцы в ответ на взрыв затарахтели из пулеметов…

 

Днем на медпункте, в палатке, засыпанной снаружи снегом и лапником, фельдшер разговаривал с санитаркой:

- Надо доложить особисту. Да не махай руками! Похоже на самострел. Уж гранату четырнадцать-тридцать я от немецкой колотушки как-нибудь отличу.

- Товарищ фельдшер, с чего вы взяли?

- Вот он, осколочек от рубашки. Ромбиком, наш, родной.

- Фашисты разведчиков ночью послали, за языком. У них завязался бой. Они отбывались винтовками и гранатой. Должно быть, и зацепило…

Но фельдшер не соглашался:

- Фашисты за языками только толпой кидаются, штурмуют в открытую, взводом, а то и ротой.

- Кто их поймет этих немцев? Может сегодня пробовали по-новому. Мне-то что с этим делать? Ведь истечет совсем, - сказал женский голос. - Он по полю полз. Я поглядела, едва живой, а карабин волоком, не бросает… Он из тех, кто в атаку вчера ходил…

- Ты наперекор мне не говори, - сказал фельдшер и помолчал, решая. Затем распорядился:

- Ну, вези его в медсанбат…

 

«Так и прополз всю жизнь,- думал Трофим, выходя из пустой деревни.- Как меня черт попутал? Лешка, сам не могу понять. Ведь придумал же? А? Гранатой!»

 Потом, и в войну и после, он на допросах, объяснял, не ошибаясь в деталях, одно и то же. Мол, в воронке лежал с командиром. Вдруг фашистов увидели, встряли в бой. Почти в рукопашную. Рядом сержант - убит, но перед этим метнул гранату. Немцы отошли - вот и все. Сколько ни вызывали, ни опрашивали – как теперь поймешь, было - не было? Один наповал, другой ранен, одному солдатику судьба назначила в наркомздрав, а другому в наркомзем.

 

Лишь в пихтовнике старик постепенно отвлекся от этих мыслей. Это было его хозяйство, его обход. Лес, как он видел, давно надлежало просветлить от лишних веток и сухостоя, да народу нет, и уже не будет. Иногда попадались затесы на старых пихтах, которые сделал сам, когда дети по меткам ходили в школу.

 

Домик с сараями был обнесен забором. Трофим открыл первый замок и попал во двор, задвинул наружную дверь баутом, по мосткам подошел к крылечку и начал прокручивать ключ в большом висячем замке, амбарном, когда его за руки схватили вдруг с двух сторон.

- Стой, старый лис! Попался! - злобно рявкнули за спиной.

- Где же Мухтарка? Собака-то что не лает? - все, что успел подумать Трофим.

С плеча старика сняли берданку, перерезав ее ремень, потом его, как пленника, втолкнули в его собственную избу.

Их было трое. Трофим их и не узнал.

- Ну, что свои зенки выпучил? - спросил тот из них, что с ножом и у кого теперь было отнятое ружье.

- Чего вам надо? - сказал Трофим.

- Пенсию дали? Давай сюда.

Второй бандит, чтобы старик поторапливался, ударил его кулаком под дых. Третий начал сам шарить в его карманах и очень скоро нарыл маленький кошелек.

- А не лишку, - сказал он, пересчитав вынутые бумажки. - Лесничий, ты бы мог побогаче быть.

- Вам все едино, что лесничий, а что лесник, - огрызнулся Трофим, скрюченный от удара.

- Падла! Да он борзеет!

- Я говорю, не лесничий я. Лесничий – начальник, в городе он живет. А я тут лес сторожу, я на то поставлен, - слукавил старик, притворяясь, что все еще служит, он понадеялся, они остерегутся обижать лицо, находящееся при исполнении.

- Где у тебя заначка?

- Где ты копилку прячешь? В погреб, поди, зарыл?

- Да какая копилка? Я же в лесу всю жизнь. Шишки собирал, ягоды и грибы. Семена шелушил, когда план спускали. Я этих денег почти никогда не видел.

 В ответ принялись бить его сразу двое, повалили с ног, и потом пинали его, лежащего, пока он не перестал дергаться от ударов.

 

Очнувшись, Трофим услышал их шаги по полу, грохот сбрасываемых вещей и раздраженные голоса:

- Иди, шугани его! Врежь по почкам. Хватит ему валяться! Что нам, всю заимку, что ли, перелопачивать? Примус разожги. Накали утюг. Сейчас он расскажет все!

Трофим с трудом приподнялся на ноги, он решил: действительно, хватит ползать. Стоял, согнувшись, - выпрямиться и вздохнуть не позволяли сломанные ребра. Сжав кулаки, дожидался, когда приблизится враг. Что ж, настала пора довоевать тот, недовоеванный бой.