Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 72




Foto1

Евгений БУНИМОВИЧ

Foto2

 

Поэт, педагог, публицист, общественный деятель - родился в Москве в 1954 г. Первая книга стихов издана в  Париже в 1990 г, за ней последовали сборники стихов в России, а также книги прозы, статей, эссе. Стихи печатались во многих странах мира в переводах на английский, французский, немецкий, голландский, китайский, арабский, испанский, польский, сербский, румынский и др. языки. В Брюсселе брусчатка километра набережной центрального канала выложена строками стихов Евг. Бунимовича на четырёх языках – по проекту голландского художника Анри Якобса. Лауреат Премии Москвы в области литературы и искусства за книгу стихов «Естественный отбор», Премии Союза журналистов России за цикл эссе в «Новой газете», Премии журнала «Знамя» за 2012 г. и других премий.

 

ПОЗДРАВЛЯЯ ЕВГЕНИЯ БУНИМОВИЧА…

 

В пятидесятых - рождены

в  шестидесятых - влюблены,

в семидесятых - болтуны,

в восьмидесятых - не нужны…

Не мы ли будем в девяностых

Отчизны верные сыны… -

 

написал Евгений Бунимович в 1982 году. Тогда он читал стихотворение «Поколение»  иронически улыбаясь, но его строки оказались провидческими. Молодой поэт, он же учитель математики, стал заметным общественным деятелем, депутатом московской городской Думы, теперь – уполномоченным Москвы по правам ребенка. Верным сыном отчизны, подобно многим его ровесникам, которые теперь «на коне». 

Но главное – он достойно вошёл в современную литературу как поэт и эссеист. Я люблю его стихи – метафорические, умные, остроумные, взыскательные, точностью и лаконичностью выделяющиеся из потока слишком «свободных» стихотворных текстов, которые нынче в моде. А еще я благодарно помню, как мы работали вместе в поэтической студии накануне и во время «перестройки» - заседали в редакции «Юности». Бунимович был  бессменным старостой в той самой студии, где определились Жданов, Парщиков, Еременко, Искренко, Шатуновский, Резник, Говорков, Хоменко…

Я рад сердечно поздравить Евгения Бунимовича с юбилеем. У него многое  впереди (с моей «высоты» он еще очень молод!), я уверен в его творчески щедром будущем.

 

Кирилл Ковальджи

 

 

Этот текст начинался с разговоров с Линор Горалик, которая с неясной целью записывает рассказы поэтов о себе, о жизни своей, о семье до, называя это проектом «Частные лица». Вниманию читателя журнала предлагаю фрагмент, посвященный моей маме.

Евгений Бунимович

 

 

ПРО МАМУ

 

В канун войны, в июне 41-го, отец поступил в аспирантуру мехмата. У него была бронь, но он ушёл на фронт добровольцем. И, похоже, только потому живым вернулся. Он всё-таки воевал в регулярной армии, был боевым офицером, при оружии и обмундировании. А те, кто остался, полегли потом тут же, под Москвой, в ополчении – безоружные, в суматохе и неразберихе. Почти все его однокурсники и друзья. Пушечное мясо: московский университет, консерватория…

И всё-таки это было чудо. Единственный сын в семье, прошёл всю войну, был на передовой, в артиллерийской разведке, и вот - вернулся живым и невредимым.

Отец привез с войны ковер и два отреза крепдешина – трофеи, которые полагались каждому офицеру. Самые практичные выбирали на складе, естественно, большие и красивые ковры. Отец был по-своему тоже практичен. Чтоб не тащить на себе через всю Европу эти весомые мещанские радости, но и не нарушать правил (положено), он выбрал самый маленький коврик размером в два носовых платка, который долго лежал потом на сиденье папиного рабочего кресла. Протёрся, пришлось выкинуть. А два отреза трофейного крепдешина мой правильный папа распределил так: один маме, другой - будущей невесте, которую вскоре и нашел всё на том же мехмате.

Мехмат располагался тогда не на Воробьёвых горах, а в старом здании МГУ, в самом центре Москвы, рядом с Кремлём и Манежем. Там, где во дворе пригорюнился бронзовый Ломоносов. От самого входа вверх ведёт торжественная мраморная лестница. Вокруг неё и протекала студенческая жизнь.

После войны мужчин было мало, и мама, только вернувшаяся вместе с университетом из эвакуации, отца заприметила сразу - когда он поднимался по этой самой лестнице, в офицерском кителе, в орденах и медалях.

Участь его была решена.

До войны они знакомы не были – мама поступила в университет в том самом 41-ом, когда отец уже ушёл на фронт. Но увидев отца на мехматской лестнице, она тут же велела своей подружке пригласить его на ближайшую студенческую вечеринку, которые именовались  тогда «винегретными». 

Время было голодное, и на этих домашних посиделках студенты собирали в складчину один общий винегрет - из всего, что каждый принес. Знаю даже точную дату той памятной винегретной вечеринки: 5 декабря 1945 года (праздник такой был, день советской конституции). Тогда и там они познакомились. Поскольку мама моя была девушкой умной, красивой и решительной, вскоре они поженились.

В войну мама с родителями жила и училась в Ташкенте, куда эвакуировали московский университет. Родители её - дед Ефим и баба Эся - были совершенно потеряны, не понимали, как теперь быть, как жить, и мама-первокурсница взяла на себя все непростые проблемы выживания.

После войны эвакуированным («выковыренным» – как тогда шутили) почему-то (почему?) было очень трудно вернуться к себе домой, в Москву. Мама сначала смогла приехать одна – с университетом. Уже позже удалось вызвать и перевезти родителей.

Вернулась мама совсем без вещей, с одним чемоданом, полным кураги. Больше ничего не было, и она потихоньку поедала эту сплошную курагу, меняла её поштучно на хлеб, соль, спички. И на той легендарной вечеринке в общем винегрете, естественно, была и мамина курага. Мама иногда готовила нам ностальгический винегрет с курагой, хотя вообще-то готовить не любила и не умела.

После мехмата её распределили в ящик (так именовались работавшие на оборону многочисленные секретные институты и заводы, имевшие зашифрованный адрес: почтовый ящик номер…). В том ящике, конструкторском бюро Сухого (откуда и нынешний не без проблем летающий Sukhoi Superjet) она проработала недолго. Вскоре началась всенародная борьба с безродными космополитами, и её, как и всех остальных евреев, выгнали.

Мама осталась без работы, фактически с волчьим билетом. Наконец по блату она устроилась в школу рабочей молодежи - преподавать математику. Думала – на время. После МГУ, после элитного мехмата это было с небес на землю, конец карьеры, но тут родился мой старший брат, и маме стало не до таких мелочей. Так всю жизнь она и учила пресненских заводских синусам и логарифмам.

Послевоенное время оказалось для семьи тяжёлым, нервным, мучительным. К разрухе и неразберихе, борьбе с безродными космополитами, настойчивым слухам, что всех евреев не сегодня-завтра вывезут в Сибирь (уже готовы эшелоны), к заботам и тревогам о новорожденном сыне, ко всему ещё и дед Ефим, мамин отец, слёг, несколько лет пролежал дома парализованный. Деда Ефима я уже не застал – он умер до моего рождения. Знаю только, что мама очень его любила, она была «папиной дочкой».

И всё-таки это была уже мирная жизнь. В магазинах послевоенной Москвы внезапно появились пришельцы из иного мира - два вида женских босоножек (мамин рассказ). Красивые, «не наши», из к тому времени уже (ещё) «братской Чехословакии». Все москвички дни и ночи напролет, на работе и дома решали, какие всё-таки лучше. Разделилась на тех, кто купил одни (с пряжками), тех, кто купил другие (без), и тех, у кого не было денег ни на какие. На две не было ни у кого, да и зачем целых две пары?

К босоножкам мамой планировалось платье из того самого трофейного крепдешина, который, как мы помним, очень правильный мой папа, вернувшись с фронта, оставил для будущей жены. Мама мечтала сшить шикарное платье в самом лучшем ателье «Люкс» на Кузнецком мосту, но пробиться туда было совершенно невозможно. Наконец её подруга и тёзка, тоже Райка, нашла ходы в это модное ателье.  Сговорились заехать туда вместе.

Мама мыла на кухне посуду, размышляя о фасоне будущего платья, когда по радио объявили, что умер Сталин. Тут она во-первых, безутешно разрыдалась, а во-вторых, не зная, как бы ещё выразить скорбь и значимость момента, бросилась в комнату и велела моему мирно болевшему корью старшему брату встать в его детской кроватке по стойке «Смирно!».

Не знаю, сколько бы он так простоял, но вскоре пришёл с работы папа и, увидев, что мама рыдает, а больной ребенок в своей кроватке почему-то не сидит и не лежит, а стоит руки по швам, спросил озабоченно:

- Что случилась?

- Сталин умер, - еле смогла выговорить мама, утирая обильные слезы.

- Идиотка, - сказал папа и уложил ребенка на место.

Однако мама моя не была бы моей мамой, если бы уже на следующий день (а это и был заветный день записи в ателье) они с подругой Райкой не поехали через всю Москву на Кузнецкий, в заветный «Люкс». Молодые, счастливые, в предвкушении долгожданного платья, с отрезом крепдешина, пропахшим нафталином после многолетнего заточения в диване, они не обращали внимания на пугающую пустоту московских улиц…

Только войдя в ателье, где в абсолютной тишине и полном отсутствии клиентов сидели приёмщицы с опухшими красными глазами, они слегка отрезвели и наконец испугались.

- Вам чего? -  мрачно спросила самая главная приёмщица.

Поскольку блат был у подружки, та начала:

- Ну вот, знаете, мы…

Тут-то мама, ещё вчера рыдавшая навзрыд и чуть не рвавшая в отчаянии свои прекрасные волосы, сообразила наконец, что в стране-то - горе великое, траур, и только враги народа (т.е. как раз они с подругой) могут спокойно, а может и с тайной радостью идти в ателье «Люкс» заказывать новое праздничное платье из лёгкого крепдешина…

Схватив всё еще ничего не понимавшую подругу за руку, мама пулей вылетела из злосчастного «Люкса».

В этом вся моя мама. Такой она и была. Могла залиться слезами по поводу смерти тирана, который и её семью гнобил как мог - но это никак не отменяло заказ нового платья. Она не знала, не чувствовала никаких границ и рамок. Советские идеологические были даже не самой большой папиной проблемой.

Помню, как однажды они с папой вернулись с большого научного банкета. Там мама услышала, что некоего профессора, известного ей со студенческих времен своей бездарностью и подлостью, собираются назначить большим научным начальником. «Но он же сволочь и антисемит!» - громогласно удивилась мама среди разразившейся напряженной тишины.

Домой папа вернулся мрачным, мама – виноватой.

- Ну он же на самом деле сволочь, это всем известно, - лепетала мама, - И антисемит, - добавила она уже без всякого негатива, как бы даже благодаря профессора за то, что он её не подвёл, полностью соответствовал маминой характеристике.

- Естественно, - устало ответил папа, - его потому и назначают. Считай, что дала ему рекомендацию. Между прочим, мне с ним работать. Или уходить. Куда?

Может, и хорошо, что маму выгнали из режимно-оборонного Сухого, где каждый день строго от звонка до звонка. Работа в школе позволяла ей больше бывать с нами. Мама никогда не скрывала, что дети, мы с братом, были для неё главным, абсолютно всем. Мамина любовь была всепоглощающей. Однако любовь эта выражалась не в том, что она стирала и гладила, готовила нам борщ и котлеты – домом и бытом занималась жившая с нами баба Эся, а мама…

Когда мы остались без бабушки, это был шок - в доме три мужика, а мама совершенно ничего не умеет: ни готовить, ни стирать, ни убирать. Она умела любить всю нашу команду и жить с нами нашей жизнью.

Стихи её никогда не интересовали. Жареный миндаль ей уж точно был дороже всех четверостиший. Но когда вышли «Стихи поэтов МГУ» (выпущенная могучими усилиями Игоря Волгина первая и едва ли не единственная наша доперестроечная публикация в отчизне, где впервые были напечатаны Сопровский, Гандлевский, Кублановский, Кенжеев, много кто ещё), мама пришла на презентацию и купила не знаю сколько - двадцать, тридцать, пятьдесят, может, и сто книжек. От полноты чувств, просто потому, что там были мои стихи, а она была моя мама.

Умерла мама рано. Женился брат, потом я, мы разъехались по разным квартирам, по разным концам города, она не находила, как и зачем жить.

Стареть она не хотела, не умела. Когда в телеящике выступал цыганский ансамбль, где молодые и горячие пели, плясали, сверкая глазами и заходясь в экстазе, а на заднем плане сидели, меланхолически покачиваясь в такт, старухи в пестрых шалях, говорила, что уйдет наконец из школы и на пенсии будет работать «сидячей цыганкой»…

Втроем мы стояли у маминого гроба. Папа и брат молча смотрели в землю. Я ревел в голос. Взрослый уже вроде мужик, муж, отец семейства. Или только тогда я стал совсем взрослым?

 

2014

 

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика