Михаил ГРОЗОВСКИЙ

 

Родился в Москве в 1947 году. В 1964 году окончил вечернюю школу. В 1965 году стал студентом вечернего отделения физического факультета МГУ (по специальности физик-лазерщик), работал в лаборатории знаменитого Рема Хохлова. В 1978 году поступил в Литературный институт  им. А.М. Горького (семинар Е. Винокурова) на отделение поэзии. Автор двух книг документальной прозы и семи сборников стихов. Автор более полусотни детских книжек, среди которых неоднократно переизданная  книга  “Мой Зоопарк”. Составитель двух поэтических антологий: «Гордость и горечь» и «Свет двуединый», которая  по опросу «Независимой газеты» вошла в число литературных достижений 1996 года. Премии журналов «Наш современник» (1993) и «Кольцо «А» (2007), Международная премия «Круг родства» (журнал «Радуга», Киев, 2008)

 

 

ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ

 

 

* * *

 

Нет, ничего не докажу

ни в этой жизни, ни потом...

Когда в грядущее гляжу,

то просто думаю о том,

 

что жив и что чужим не буду

в характере своей страны,

что помощь ближнего покуда

мне не нужна со стороны.

 

А дальше...

     Там не видно краю...

Там впереди я умираю...

И что? Куда ни кину взор  -

везде отечество, простор,

где уготовано мне место...

 

И вот я мысленно вхожу

в те дали...

     Нет, неинтересно...

Нет, ничего не докажу...

 

 

* * *

                              

2010-й...

               Восход января.

И снег, над Землею парящий…

Но чувствую, вижу, что мы не друзья:

я бывший, а он - настоящий.

 

Местами меняемся мы без труда,

хотя ещё вместе покуда.

Снег падает с неба. Он хочет сюда.

А мне уже время - отсюда.

 

2 января 2010

 

 

ЕМЕЛЯ

 

Лежал Емеля на печи.

Емелю грели кирпичи.

Пассивным было оттого

мировоззрение его.

 

Бог знает сколько так недель

лежал... и вдруг: "Вставай, Емель!

Пришел черед – пора понять! –

мировоззрение менять!"

 

Тут хоть вздыхай, хоть не вздыхай...

Надел Емеля малахай,

сам про себя смекнул: беда!

и вызвал щуку из пруда.

 

За "зебры" взял, спросил, как быть,

а та не хочет говорить,

боится и отводит взгляд,

и шепчет: "Делай, что велят".

 

"Добро!" – сказал Емеля тут

и встал в ряды борцов за труд.

Глядит: леса и цепи гор

курочит дедушка Егор.

 

"Емеля, подмогни, браток!" –

Знакомый слышит хрипоток.

Так вместе с дедушкой, вдвоем

и осушили водоем.

 

И закрутилися дела!

Вот это музыка была!

Мужик, вошедши в раж и пыл,

о печке начисто забыл.

 

Сперва смеялся в полный дых,

потом немного приутих,

потом взгрустнулось.

                                Наконец,

Остановился молодец

и обозрел им взрытый свет:

 

подохла щука, печки нет –

ее ленивого тепла.

Одни дела, дела, дела...

 

И он припал к земле без сил

и за дела простить просил...

Лежал он много так недель.

И вдруг опять: "Вставай, Емель!"...

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О ЧУКОТКЕ

 

                              Олегу Епишкину        

 

“Есть три глагола на Руси.

Запомни - только три:

не верь, не бойся, не проси.

Запомнил? Повтори.”

 

Так говорил мне бывший зек

по имени Олег

в полярном городе Певек.

Матерый человек.

 

То был неписаный закон,

таящийся во мгле,

который рыщет испокон

по сумрачной земле,

 

где истина не знает прав,

где, вынырнув из тьмы,

душа являет странный сплав

свободы и тюрьмы.

 

...Над морем дождик моросил.

Потом посыпал снег.

“Не верь, не бойся, не проси”, -

доказывал Олег.

 

Мы разгружали мокрый брус

на пирсе ледяном,

и я, беря тяжелый груз,

поймал себя на том,

 

что не олеговы твержу

глаголы наизусть,

а сил у Господа прошу,

и верю, и боюсь,

и в каждый вслушиваюсь звук,

дойдя до неба вплоть.

 

- Одно из двух, одно из двух, -

прошелестел Господь,

который, видимо, скучать

устал на небеси

и вздумал сам поизучать

закон всея Руси.

 

Предштормовой сгущался мрак,

Ветра пошли вразлад,

и я отправился в барак,

Чтоб высушить бушлат.

 

За мною расстилалась даль

неведомой воды.

Там море, серое как сталь,

переходило в льды.

 

А здесь на берег падал снег,

и лбами о причал

стучали баржи.., Олег

в полярном городе Певек

мне истину вещал.

 

 

ДВОРНИК

 

Дворник шаркает метлой.

Смуглый, маленький, не злой,

обходительный мужик.

Он не местный он – таджик.

Шаркает да шаркает.

И ворона каркает.

 

Дворник нанят жилконторой,

чтобы чистить двор, который

– это даже не вопрос –

за неделю бы зарос,

нашим безобразием,

если бы не Азия.

 

Новым русским господам

из страны «купи-продам»   

не по чину разговор:

чистить двор - не чистить двор.

 

Им с метлою наголо

утром выйти западло.

 

А вороне все равно

кто метет дорогу, но

есть примета времени:

в предрассветной темени

под окошком «вжик « да «вжик»…

  

Смуглый, маленький таджик…

 

 

* * *

 

Февраль. Уныло на дворе…

И дернулась, звеня,

молниеносно, как тире,

душа с тоской о январе.

 

И ты вошла в меня.

 

И лишь потом пришло на ум,

что ехал я, любя,

к кому не зная, наобум,

в разноголосицу и шум.

А угадал… в тебя.

 

Хочу назад, а не вперёд,

в январь, в твой милый след!

Но электричка прёт и прёт

в февраль, которому черёд…

 

Где нас с тобою нет…

 

 

* * *

 

Любовь – нелюбовь … я не знаю,

не ведаю рад или нет,

когда, словно рана сквозная,

сочится из прошлого свет.

 

Твой образ становится ближе,

и мнится: вот-вот добегу.

Не знаю… люблю? ненавижу? –

себе объяснить не могу.

 

Но лишь подступает броженье

к душе,

               у заветной черты

без ведома, без приглашенья,

как тень, появляешься ты.

 

Казалось бы, дело пустое,

ведь всё пережито давно,

и сам после этого ктό я –

не знаю…, понять не дано.

 

 

ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ

 

Земля камениста.

Лагуна пуста.

Я жизнь свою с чистого

строю листа

 

поближе к мессии,

на тихой меже,

без слез, без России,

без боли в душе.

 

Приятно, балдея

отныне и впредь,

с холмов Иудеи 

на море смотреть.

 

Мне свищет синица

о счастье своем…

 

Я раньше сродниться

мечтал с журавлем,

да вот – не достал

до того журавля….

 

Лагуна пуста.

Камениста земля.

 

В волнении моря

ни горя, ни зла,

в бессменном повторе

несть волнам числа.

 

Лежу себе, значит,

и время не в счет.

Под камень лежачий

вода не течет…

 

4 апреля 2010, Нагария, Израиль

 

 

* * *

 

Июль, тоска, безветрие и… дождь.

А тут еще: садовые улитки.

С деревьев их, медлительных и липких,

снимаю и вышвыриваю прочь

через забор…        

                      Был прошлый год грибным,

а в нынешнем – нашествие улиток

и долгий дождь из теплых длинных ниток,

по желобам гремящий жестяным.

 

О чём бишь я? Ах да… о ерунде…

Когда иду вдоль сада от калитки,

то под ногой раздавлено улитки

трещат

             и мир во мраке и воде.

 

 

* * *

 

Увяло могучее древо:

мать стала глуха и седа.

Неужто из этого чрева

я вышел на волю сюда?

 

Сегодня от каждого вздоха

встает на дыбы тишина.

Мать стонет, что ей одиноко,

что даже при сыне – одна.

 

От жалоб ее и укоров

я злюсь и всё больше молчу.

Я слов ее старческий ворох

в себя принимать не хочу.

 

А ночью стою у порога

за дверью

                  и  в темень гляжу,

и, бренный, у вечного Бога

продлить ее время прошу.

 

3 авг. 2013

 

 

* * *

 

Раскатным грохотом по крыше

упавший желудь прокатился,

и звук по доброй воле свыше

в воспоминанье превратился.

 

Ты словно вырвалась из плена,

явилась из болот уснувших,

из тайных, неприкосновенных,

далеких лет, былых, минувших.

 

И всё, что намертво слежалось,

усохло, сникло, исказилось,

волшебным образом разжалось

и радостно преобразилось.

 

И я увидел нас с тобою

в порыве страсти подноготной,

пренебрегающих судьбою,

хохочущих и беззаботных.

Но вновь надвинулось затишье,

и свет померк, и образ скрылся...

 

Раскатным грохотом по крыше

всего-то желудь прокатился...

 

15 авг. 2013 г.

 

 

РЕКЛАМА

 

Ударно-бездарная фраза

ворвалась в кино о войне,

и всё как-то рухнуло разом

и окаменело во мне.

 

Реклама сортирною мухой

назойливо в ухе жужжит.

О, Боже, лиши меня слуха,

а лучше ума и души!

 

Кино моей юности милой!

Тебя разнесли на куски.

Холодное пиво дебилу

нужней, чем душа и мозги.

 

Мы встретимся после рекламы,

но чувства уже не спасти...

Холодное пиво с экрана

его утопило... Прости.