Иза КРЕСИКОВА

 

Автор шести книг эссе художественно-исследовательского и мемуарного жанра («Шестое чувство», Москва,«Риф-Рой», 2000; «Цветаева и Пушкин. Попытка проникновения», Москва, «Риф-Рой», 2001; «Пророк и Сивилла», Москва, «Риф-Рой» 2004; «Кого и за что благодарили поэты», Москва, «Куна», 2007; «Из записных книжек», Москва, «Интер-рес», 2008; «Из провинции у моря», Сочи, «Оптима», 2011; «Записки старого врача (Беатриче). Повесть-монолог, Тайхоку, 2013»), девяти сборников стихотворений, изданных в Краснодаре, Санкт-Петербурге, Москве, а также ряда журнальных публикаций художественно-исследовательского, публицистического и обзорного характера («Кубань», «Москва», «Юность», «Звезда Черноморья», «Литературная учёба»). Постоянный автор сетевых научно-культурологических журналов «Пролог», «Рэлга», «Кольцо А». Член Союза писателей Москвы. Живет в Сочи.

 

 

ПУШКИН И БЛОК

(Вольные мысли о классиках)

 

Начало каждого века, как правило, украшает большое поэтическое имя. Так уж складывалось в истории литературы. Обозревая пространство русской поэзии, увидим во мгле XVIII века фигуру Ломоносова, а за ним вслед и еще крупнее – Державина. В тени их остались Тредиаковский, Княжнин, Капнист…

XIX век породил золотое созвездие имён, которые, то опережая друг друга, то отступая в тень друг друга (Карамзин, Жуковский, Батюшков, Баратынский, Языков, Одоевский, Кюхельбекер, Дельвиг, Давыдов… список длинный и звучный), сияли вокруг главной звезды – Пушкина. Одни были моложе Александра Сергеевича, другие – старше него, но он оказался солнечным центром в этой поэтической вселенной. Так возник внутри календарного девятнадцатого века локальный Золотой век русской поэзии. Он стал Золотым не только по качеству поэтического языка, но и по новым открывшимся возможностям отражать человека со всеми его внутренними переживаниями, стремлениями, страстями. Пушкин оказался Мастером в мире этих возможностей. Мастером языка и Мастером отражений и открытий необыкновенного мира человеческой натуры языком поэзии. Потом Лермонтов явился ему на смену.

Конец XIX и начало ХХ века также породили внутри себя созвездие имён блестящих, но свет этих имён не достиг золотого сияния. Было другое время, совсем другое. Рождались другие слова, другие понятия, другие характеры. Разъятый, тревожный душевный мир человека воплощался в поэзию с болью, сомнением, с разочарованием. Происходило столкновение человеческой тоски по Золотому веку с железным скрежетом кровавого календарного двадцатого, ломившегося в человеческие сердца. И то, что возникла при этом поэзия достоинством в серебро, – это большая победа поэтов над временем. Мы гордимся Серебряным веком, зная его слабости. Другой Александр, Блок стоял в центре серебряного круга поэтических имён конца XIX и начала ХХ века. И так же, как Пушкина, Блока окружала плеяда больших поэтов: Ахматова, Цветаева, Гумилёв, Брюсов, Белый, Мандельштам, Гиппиус, Мережковский, два Ивановых… Над всеми, и даже над Блоком, возвышалась изысканная, классическая поэзия Иннокентия Анненского с её психологизмом трагических предчувствий. Но почему Блок есть первое и главное лицо поэзии начала двадцатого столетия и его отрезка, названного Серебряным веком? Потому что именно голос Блока с его словарной сутью, его интонацией, тематикой и особенной гармонией стиха явился точным отражением голоса его времени. И всё это, конечно, на основе особого природного дарования: его гений был печален и склонен к трагичному мироощущению. Острое и глубокое чувствование окружающего мира и пушкинское внимание к человеку и миру – это и есть Александр Блок. Да, он поэт с печальной природой своего дара и с трагическим, как у Пушкина, концом истории своей жизни.

Итак, Пушкин и Блок. Блок и Пушкин. Возникает неотступное желание соотнести имена первых поэтов двух минувших веков – их яркое личностное творчество. Как бы это сделать выпукло, броско, без долгих литературно-бесстрастных выкладок, сентенций и экзегез. Примеры! Да, примеры-цитаты.

Совсем юный Пушкин часто и серьезно думает о смерти, например: «К чему мне жить. Я не рождён для счастья…» или «Я видел смерть; она в молчанье села У мирного порогу моего…»… Затем, будто с извинением за несвоевременные мысли, улыбнувшись, пишет самому себе шутливую, веселую эпитафию:

 

Здесь Пушкин погребен; он с Музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго – однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.

 

Юный Блок посвящает матери стихотворение, которое начинается словами «Сгустилась мгла, туманами чревата…», а заканчивается строфой:

 

И нашим ли умам поверить, что когда-то

За чей-то грех на нас наложен гнет?

И сам покой тосклив, и нас к земле гнетет

Бессильный труд, безвестная утрата?

 

Еще далеко до войны и революции. Он пишет цикл стихов под названием «Аnte lucem» -

«До света». Вероятно – в ожидании света. Только в ожидании света возможна такая тоска:

 

Увижу ль я, как будет погибать

Вселенная, моя отчизна.

Я буду одиноко ликовать

Над бытия ужасной тризной…

 

Почему ликовать? Предчувствие? Настанет час, и всё сбудется - и трагическое ликование, и трагическое разочарование в ликовании.

Молодой Пушкин был полон любовных томлений и любовного буйства с перепадами слёз, восторгов и желаний умереть у ног любимой, и неоднократных своих воскресений! Что бы ни было – «Я видел смерть…» или «А горестям не виден и конец…» - выберем самое характерное:

 

О жизни час! Лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое провиденье…

Мне дорого любви моей мученье –

Пускай умру, но пусть умру любя!

 

Так и исполнилось в конце жизни – умер, любя…

А молодой Блок у дверей Несравненной Дамы – и раб он, и глух он, и – всё ужасно:

 

Безмолвный призрак в терему,

Я – черный раб проклятой крови.

Я соблюдаю полутьму

В её нетронутом алькове.

…………………………………..

Мой голос глух, мой волос сед.

Черты до ужаса недвижны.

Со мной всю жизнь - один Завет:

Завет служенья Непостижной.

 

Совсем другие мысли и интонации: у Пушкина страстность, пылкость любви, у Блока - мрак приговоренности.

Кто всю жизнь окружал поэтов? – друзья, завистники, враги, почитатели и – самое главное – их Музы.

 

Юный Пушкин с нежностью обращался к Музе-наставнице:

 

В младенчестве моём она меня любила

И семиствольную цевницу мне вручила;

Она внимала мне с улыбкой; и слегка

По звонким скважинам пустого тростника

Уже наигрывал я слабыми перстами.

…………………………………………….

Прилежно я внимал урокам девы тайной;

И радуя меня наградою случайной,

Откинув локоны от милого чела,

Сама из рук моих свирель она брала…

 

А в конце жизни – как к равной наперснице своей, как к другу, как к самому себе:

 

Веленью Божию, о Муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.

 

В Музе Блока ни милого чела, ни улыбки, ни любви:

 

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть…

 

И была роковая отрада

В попираньи заветных святынь…

 

Ну как может быть отрада в попирании святынь?! Видимо, эта Муза и есть сама трагическая история отечества и жизни, от которых не уйти, поэтому:

 

Для иных ты – и Муза, и чудо.

Для меня ты – мученье и ад.

 

Ад рвет сердце, терзает и, как только и может быть в аду, создаются циклы стихов с такими обобщающими названиями: «Распутья», «Пузыри земли», «Страшный мир», не менее страшный «Город», «Возмездие», «Заклятие огнем и мраком»… А в циклах с нестрашным названием – всё равно страшные стихи:

 

Не спят, не помнят, не торгуют.

Над черным городом, как стон,

Стоит, терзая ночь глухую,

Торжественный пасхальный звон.

 

Над человеческим созданьем,

Которое он в землю вбил,

Над смрадом, смертью и страданьем

Трезвонят до потери сил…

 

Такое мирочувствование. Такое ощущение себя в таком мире:

 

Я – Гамлет. Холодеет кровь,

Когда плетет коварство сети.

И в сердце – первая любовь

Жива – к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,

Увёл далёко жизни холод,

И гибну, принц, в родном краю,

Клинком отравленным заколот.

 

Гамлет. Гибель. За этим «Быть или не быть?»

 

Чем отличается мирочувствование молодого Пушкина? В годы тяжких испытаний ума и сердца – после декабрьского восстания 1825-го года, в чем был замешан, прощен, обвинен в сервилизме и страдал страданием человека чести и свободы, понесшего конкретные обиды:

 

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

 

Но по другому поводу Пушкин сказал: «Печаль моя светла». Он умел тотчас после обиды озарить свои мысли внутренним светом. После «Дара напрасного» переводит из Анакреона стихи о своенравной кобылице:

 

Погоди, тебя заставлю

Я смириться подо мной:

В мерный круг твой бег направлю

Укороченной уздой.

 

Написав несколько исчерпывающих его обиду (может, и не исчерпывающих, но смиряющих) мудрых стихотворений («Анчар», «Поэт и толпа»), Пушкин заявляет:

 

Каков я прежде был, таков и ныне я:

Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,

Могу ль на красоту взирать без умиленья,

Без робкой нежности и тайного волненья…

 

Оба поэта творили в Петербурге, городе великом, многоликом, мрачном и блестящем.

Беру у Блока самое основное, главное в его видении Петербурга:

……………………………….

Я хочу внезапно выйти

И воскликнуть: «Богоматерь!

Для чего в мой черный город

Ты Младенца принесла?»

 

Но язык бессилен крикнуть.

Ты проходишь. За тобою

Над священными следами

Почивает синий мрак.

 

Стихотворение кончается на «мраке». Бедный Младенец. Что Ему предстоит! 1918-й год и двенадцать красногвардейцев.

А Пушкин из своего далека сочувствует Блоку: да, да, всё так, но все же Вы кое-чего не видите, потому и не смягчаетесь:

 

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид.

 

Всё в противоположностях, в неодномерностях, и далее:

 

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит –

Всё же мне вас жаль немножко…

Потому что здесь порой

Ходит маленькая ножка,

Вьется локон золотой.

 

И сразу исчезают мрак и холод.

Блоковская «Незнакомка» не заменит промелька пушкинского образа, потому что со всеми своими «перьями страуса склоненными» она не изменяет мрачного и гнетущего настроения стиха, не разгоняет заданный в первых строках «тлетворный дух»…

Любовные увлечения, приключения, страсти Пушкина украшают стихи и вызывают в читателе понимание собственных чувств яснее, будто ему даются уроки любви, и он прозревает. Читатель тоже вспоминает о «чудном мгновении» восхищения, вспоминает о бурях, что это мгновение унесли, а когда бури (природные ли, душевные ли) развеялись, он ведь снова наполнился нежностью и любовью – как Пушкин. Небольшое стихотворение Пушкина «К Анне Керн» - это целый роман о настоящей долгой любви:

 

Душе настало пробужденье

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

 

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И Божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слёзы, и любовь.

 

Ищу нечто подобное у Блока – поэтически отраженную мудрую любовь - сквозь годы. Не нахожу. Вот его циклически протекшая (как у Пушкина) история любви:

 

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твоё лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

 

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

……………………………………….

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Всё миновалось, молодость прошла!

Твоё лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

 

Вместо возрождения – забвение и отказ. Жаль Блока, жаль любви, но что поделать печальному сердцу «на горестной земле»! Может быть, обратиться к Дружбе?

 

Блок – «Друзьям»:

Друг другу мы тайно враждебны,

Завистливы, глухи, чужды,

А как бы и жить, и работать,

Не зная извечной вражды!

 

Что делать! Ведь каждый старался

Свой собственный дом отравить.

Все стены пропитаны ядом

И негде главы преклонить!

 

Тянусь к Пушкину:

 

Бог помочь вам, друзья мои,

В заботах жизни, царской службы

И на пирах разгульной дружбы,

И в сладких таинствах любви!

 

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море,

И в мрачных пропастях земли!

 

«В мрачных пропастях земли» - это тем помочь, кто в Сибири, тем, к кому «в каторжные норы Доходит мой свободный глас». Конечно, были и разочарования:

 

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья,

Иль покровительства позор.

 

Но в конце жизни мудрое и терпеливое приятие течения времени:

 

Всему пора: уж двадцать пятый раз

Мы празднуем лицея день заветный.

Прошли года чредою незаметной,

И как они переменили нас!

Недаром, нет, промчалась четверть века!

Не сетуйте: таков судьбы закон;

Вращается весь мир вкруг человека, -

Ужель один недвижим будет он?

 

Блок. Знаменитое:

 

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века –

Всё будет так. Исхода нет.

 

Умрешь – начнешь опять сначала,

И повториться всё, как встарь;

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

 

В этом ключе тоски и безысходности идут стихи одно за другим. Начало века (стихи 1912 года) часто вызывает смутные предчувствия у поэтов, но всё же – вот так?

 

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая для карьеры лязг костей…

 

Это уже не время создает смертельные чувства, а проступают личностные качества чувствований поэта.

Но однажды прорывается что-то насильственно-экспрессивное, с каким-то неестественным ликованием:

 

О, весна без конца и без краю –

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

…………………………………..

И смотрю, и вражду измеряю,

Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель – я знаю –

Всё равно: принимаю тебя.

 

При всех этих оттенках и сцеплениях разноречивостей (ненавидя, кляня, любя, мучения, гибель) он полон безграничного желания оставить в мире светлый свой образ действительно чистого и прекрасного человека и поэта. Вот его трепет:

 

Пусть душит жизни сон тяжелый,

Пусть задыхаюсь в этом сне, -

Быть может юноша веселый

В грядущем скажет обо мне:

 

Простим угрюмство – разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество!

 

Здесь - рефлектирующая, страдающая, сентиментальная мысль о назначении поэта.

Всё же так хочется вернуться к Пушкину:

 

Поэт! Не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

 

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди туда, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

 

Сколько достоинства! О свободе можно было только мечтать, но эти мечты вкладывались в стихи то тайно, то дерзко всё с тем же достоинством:

 

Я пел на троне добродетель

С её приветною красой.

Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простой;

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

 

И значительно позже – после трагедии 1825-года:

 

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

 

В начале двадцатого века Блок перенёс трагедию крушения старого мира (хотя его стихи трагически кричали о невозможности жить в этом мире!), а затем перенес трагедию крушения веры в новый мир, которому экстатически были посвящены «Скифы» и «Двенадцать». Блок умер с тайной (пушкинской) свободой в сердце и, так же как Пушкин, не получил свободы настоящей – не тайной. Незадолго до смерти он воскликнул:

 

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду.

Помоги в немой борьбе!

 

Он просил помощи у мужественного Пушкина.

 

У двух несравненных поэтов, разобщенных без малого столетием, были и совпадения настроений, мгновений драматизма и высоких желаний, свойственных творческим личностям.

Александр Пушкин в 1830-м году:

 

Но не хочу, о други, умирать.

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

 

Александр Блок в 1914 году:

 

О, я хочу безумно жить.

Всё сущее – увековечить.

Безличное – вочеловечить.

Несбывшееся – воплотить.

 

Оба поэта погибли рано и мучительно. В страданиях физических и психологических. Я не знаю, судьба кого из них трагичнее. Однако Пушкин погиб фактически - в бою. У него не могло быть иначе. В расцвете жизни он утверждал (в одной из «Маленьких трагедий»),что «Есть упоение в бою У бездны мрачной на краю…». В молодости это упоение возникало в молодом задоре, игре нетерпеливых сил. На последний бой он вышел из необходимости бескомпромиссной защиты своей чести и достоинства. Не только своей, но и всего своего рода, как в настоящем времени, так и перед будущим, в котором (он знал!) его имя останется.