Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 66




Елена САФРОНОВА

Foto 1

 

Прозаик, литературный критик-публицист.Окончила Историко-Архивный институт РГГУ в 1995 году. Литературной работой занимается с начала 90-х годов. Публикуется в «толстых» литературных журналах («Знамя», «Октябрь», «Урал», «Дети Ра», «Кольцо А», «Бельские просторы» и др.). Ассистент А.С. Немзера на семинаре критики Совещания молодых писателей СПМ в 2012 году. Член Союза писателей Москвы, Союза российских писателей, Союза журналистов России.

 

В ноябре 2013 года в Москве впервые состоялась акция памяти поэтов, покинувших этот мир: трёхдневные чтения «Они ушли. Они остались». Во время чтений звучали стихи и краткие биографии поэтов, многие из которых были недостаточно известны при жизни. Благодаря этой акции, имя в литературе – хотя бы посмертное – обрели почти три десятка покойных авторов, жителей самых разных городов России. Характерно, что, где бы эти литераторы ни жили, коллегиальное «поминание» их состоялось в столице. Это символично – литературный процесс неделим, он не дробится на области и районы.

Много это или мало? Количественный подсчёт здесь неуместен, ибо каждый упомянутый человек был целой Вселенной. Каждое имя ценно как уникальное и на этом основании внесено в копилку русской литературы, и за подвижничество авторам идеи большое человеческое спасибо. Но непреложен и тот факт, что огромное количество уже неживых писателей и поэтов остались за рамками чтений «Они ушли. Они остались». В особенности это касается тех, кто жил и творил в провинции. Но ведь каждый из нас может объявить свою собственную акцию «Они ушли. Они остались». Мой нижеследующий очерк о покойном поэте – из этой серии. В этом критико-биографическом материале много «локальной» фактуры – к сожалению, без неё невозможно обойтись, ибо она сильно сказалась на жизни и творчестве героя очерка.

 

 

ВЛАДИМИР ДОРОНИН. «КОЛОКОЛА, БЕГУЩИЕ ВОСЛЕД МЕЖ ОБЛАКАМИ…»

 

Владимир Иванович Доронин (1935 –200?) – поэт, журналист, критик, автор неопубликованной книги стихов «Эпилоги» (сохранилась в рукописном виде). Жил в Рязани, умер в доме престарелых в Рязанской области.

 

* * *

…Этого человека я видела живым три раза. В губернском городе Рязани.

Дважды – в местах традиционных прогулок рязанцев – возле Кремля и в районе Городской Рощи (довольно запущенного, несмотря на свою дореволюционную историю, не сбережённого как памятник ландшафтной архитектуры парка). Встречный обращал на себя внимание видом импозантным: плащ, берет, борода – Хемингуэй в Париже, да и только! Он шествовал с собеседником. И кто-то мне сказал: «Это Доронин! Очень сильный поэт!».

И единожды - в зале одной из городских библиотек, где собирался – и до сих пор собирается – поэтический клуб, обречённый на безвестность. Вошёл этот же «Хемингуэй»  – только гораздо более старый и усталый. Его мигом узнал лишь один человек - музыкант и поэт Эдуард Панфёров. Эдуард был другом Владимира Ивановича Доронина, приглашал того к себе домой, советовался по поводу своего литературного творчества и много позже назвал его, может быть, и тривиально, зато искренне, «Человеком с большой буквы, а может, следовало бы целиком написать большими буквами». И ещё – «Человеком, с которым можно было НАПОЛНЕННО молчать». Ибо, сказал сам Доронин во время печальной встречи какого-то Нового года вдвоём со своим молодым товарищем, «когда мы говорим, мы мешаем чему-то главному». Эти слова и это осмысленное молчание Панфёров запомнил на всю жизнь.

Именно через Эдуарда Панфёрова состоялось моё заочное знакомство с поэтом и критиком Владимиром Дорониным. Сначала – с критической ипостасью его многогранной натуры. Мимолётная встреча в библиотеке послужила поводом к общению, хоть и дистанционному. Интригую – а дело было так.

Доронина пригласили за стол, вокруг которого сидели тесной группкой поэты. Но гость не задержался – недолго поговорил с Эдуардом в коридоре и ушёл. Оказалось, он и рад был бы с окололитературной братвой посидеть, да у него скоро уходила последняя электричка. Доронин торопился… в дом престарелых в деревне Авдотьинке Шиловского района Рязанской области. В этой «обители» он провёл последние годы жизни.

Когда у меня вышла первая книжечка стихов – «Хочу любить», Рязань, 1998 г., - Эдуард Панфёров предложил подарить её Владимиру Доронину, как отличному знатоку поэзии. Для меня Доронин был фигурой загадочной и неизвестной, но я доверилась Эдуарду и отправила через него книгу в интернат для престарелых. Для Эдуарда, человека также незаурядного, Доронин всегда служил авторитетом, «ориентиром» в культурном поле. Однако через несколько лет после кончины Владимира Ивановича Эдуард оставил собственные литературные «искания» и сосредоточился на музыке. 

Через некоторое время Эдуард привёз мне восемь машинописных листов, на которых был изложен полнейший разбор моей книжонки (размещён в Интернете по адресу: http://www.izdatel-sitnikov.ru/forum/viewtopic.php?t=338). Получить в ответ подробнейший разбор было неожиданно и лестно. Но только с течением времени я стала понимать, какой блеск и острота, какой критический талант скрыт за строчками этого отзыва - по правде говоря, отзыв Доронина - литературное произведение гораздо более художественное, чем его «объект».

Чтобы говорить о критическом таланте Доронина, требуется отдельная статья. Но укажу тут на три немаловажных фактора. В первую очередь меня приятно поразило то, что человек по собственному почину проделал немалый труд. На такое способен только прирождённый критик! Думаю, от вынужденного безделья в доме престарелых он писал не только о моей книге – но где найти подтверждение и те труды?.. Во вторую – «царапнули» сделанные Дорониным замечания, хотя не отметить их справедливости я не могла и возражений не нашла бы при всём желании – а он был исключительно деликатен и всякое порицание выражал со старомодной галантностью дореволюционного интеллигента. В-третьих, покорила уникальная форма, в которую был облечён разбор: россыпи по тексту вписанных от руки французских и латинских фраз, цитат из стихов, изречений поэтов и писателей, скажем, Луи Арагона, Юрия Олеши; небрежное и выверенное щегольство оборотов («Однако статное, хорошо ухоженное слово радует и без всякой связи с проблематикой», «стоило бы, по-моему, разлучать стихотворения, не уживающиеся друг с другом на одном листе»); снайперская точность «укоров». От чтения отзыва я получила настоящее эстетическое наслаждение – и отнюдь не из личной предвзятости. Напротив: послание от Доронина я получила в 1999 году, а спустя несколько лет осознала бескомпромиссно, что стихи мои плохи – а благородный Владимир Иванович дал слишком большой аванс. Теперь я сама высказалась бы о своих стихах гораздо едче, нежели Доронин. Однако упоение его строками осталось…

Хочется верить, что моя книжонка скрасила Владимиру Ивановичу несколько скучных часов в доме престарелых. Мне же его отзыв «скрасил» гораздо больше – без преувеличения, представление о критике. Я поняла, что литературная критика может – и должна! – быть высокохудожественной. Наверное, доронинский отзыв на мои опусы был одним из важных «импульсов», которые и вывели меня, в конце концов, на стезю литературной критики.

Всё вышеизложенное может показаться пустяшными эпизодами. Но когда я задумала сделать очерк о Владимире Доронине, то столкнулась с тем, что все рассказы о Доронине – «лоскутное одеяло» из таких же фрагментов.

К сожалению, оказалось, что из тех, кто мог бы рассказать о Доронине, «иных уж нет, а те – далече». Те же, кто остался в Рязани и некогда общался с Владимиром Ивановичем, не располагали существенной информацией и лишь пересылали меня друг к другу. Итогом была горстка крайне скудных сведений. Представьте, никто, даже Эдуард Панфёров, не знает, в каком году ушёл из жизни Владимир Доронин! То ли в 2001-м, то ли в 2002-м… Ведь это произошло в доме престарелых, все знакомые услышали печальную весть постфактум. Почти безуспешно я искала фотографию (или иное изображение) поэта. Говорили, что художник Сергей Ковригин нарисовал для своей выставки прелюбопытный портрет Владимира Доронина – «открытая» черепная коробка, под которой выступал другой мир. Но… «этюд в стиле кубизма» (так охарактеризовал его художник) автор уничтожил, ибо был им недоволен. В итоге отыскался всего один прижизненный снимок Доронина.

Хороший поэт - почти всегда и чуткий и тонкий критик поэзии. Но мне приходится выбирать, о ком писать сейчас – о Доронине-поэте или о Доронине-критике. Выбираю первое. А о втором расскажу «пунктирно».

Владимир Иванович Доронин был вторым браком женат на журналистке, культурном обозревателе рязанской областной «Приокской правды» и других местных изданий Галине Петровне Черновой (1938 - 2012). Он с детских лет воспитывал сына Галины Петровны и рязанского поэта Евгения Фёдоровича Маркина (1938 – 1979) – ныне режиссёра и театрального педагога Романа Маркина. Однако брак Доронина и Черновой тоже распался в начале 80-х. Но до того момента Доронин и Чернова активно сотрудничали в поле культурной журналистики. Они писали рецензии на книги рязанских писателей и регулярно обозревали театральные постановки, как местные, так и гастрольные. По словам Романа Маркина, Доронин часто писал для «Литературной колонки» областной газеты «Приокская правда». Не обходил вниманием и творчество художников. Писал о скульпторе Антонине Усаченко (1938 – 2002) в связи с тем, что её скульптура «Псковитянка» получила премию Ленинского комсомола.

Мне удалось отыскать две печатных «критических» работы Владимира Доронина: «Сцены из хроники времён Жени Маркина» («Рязанское узорочье», № 1-2, апрель 2000 г.), «По собственной галактике (Читательские заметки о прозе Аллы Нечаевой)» (собрание сочинений в трёх томах. Том 3. О жизни и творчестве рязанских писателей: Очерки. Статьи. Рецензии. – Рязань: Пресса, 2008. – с. 102 - 108). Могу сказать одно: идеальный очерк о писателе надо делать по образу и подобию очерков Доронина.

Третья его сохранившаяся критическая работа – вышеупомянутый отклик на мою книжку. Также мне в руки попали три театральные рецензии из рязанских газет 1981 – 1982 годов: «Чужого горя не бывает», «С участием рязанского актера», «Оптимистическая трагедия». В последней речь идёт не об одноимённой трагедии Всеволода Вишневского, а о спектакле «Пугачёв» по Есенину режиссёра и исполнителя ролей Алексея Сысоева. Действо это было революционным для начала 80-х: один человек исполнял порядка 30 ролей; в театральный «мейнстрим» такая манера входит только сейчас. Её, как и актёрское мастерство Сысоева, перевоплощавшегося в разных персонажей молниеносно и красиво, Доронин оценил по достоинству.

Ещё Доронин писал тексты для радиопередачи «Искорка» (рязанский аналог «Пионерской зорьки») – сказки, рассказы, скетчи. Но после развода с Галиной Черновой все его публикации «как рукой сняло». Недаром сейчас столь трудно отыскать свидетельства того, что этот человек жил и работал в Рязани. В тексте «Сцены из хроники времён Жени Маркина», глубоко личном и исповедальном, много рассказано о семейной жизни Доронина, неизбытом соперничестве его с Маркиным из-за любимой ими обоими женщины, о догадках Доронина по поводу «забвения», в которое он впал после развода… Откровение выражено устами Евгения Маркина: «Она не простит тебе моей смерти. …Как только умру, она сделает из тебя врага, о каком могла до сих пор только мечтать».  Возможно, информационная «блокада» действительно связана с семейными делами творческого дуэта – точнее, треугольника Чернова – Маркин - Доронин. Но, возможно, отсутствие публикаций и памятников его литературной деятельности (в том числе в Интернете) – следствие не злого умысла, а отсутствия умысла доброго. Архивы сами по себе не создаются, их кто-то должен формировать – и, видно, никто не занялся составлением «публичного» доронинского архива.

В ноябре 2013 года я участвовала в межрегиональной научно-практической конференции «Рязанская земля: история, культура, общество» с докладом о Владимире Доронине как одном из первых литературных критиков Рязани. Три человека из нашей секции, посвящённой деятелям искусства, услышав доклад, заявили, что хорошо знали Доронина, и четверо учились в пединституте у его мамы, о которой отозвались любовно. Заместитель директора областной библиотеки имени Горького, Надежда Чернова, сказала, что в 80-е годы на детских сказках Владимира Доронина рязанские мамы растили детей.  Поэты Владимир Сёмин и Владимир Крылов вспомнили, что дружили с Дорониным и всегда восхищались его творчеством. Это прекрасно! Не пойму лишь, почему я одна затеяла популяризацию скудного наследия Доронина, и то с таким «опозданием»…

Сам Доронин, похоже, жил по завету Пастернака:

«Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись…».

Ходит упорный слух (правдивый, косвенно подтверждённый в «Сценах из хроники…»), что Владимир Доронин очень многое из написанного – сжёг. А какие-то подборки рукописных стихов и прозы роздал друзьям. Была подборка у Эдуарда Панфёрова – кажется, как ни прискорбно, затерялась… Зато у доброй знакомой Владимира Доронина Татьяны Шиллер (в девичестве Скороходовой, дочери рязанского поэта «военного» поколения Александра Скороходова), обнаружилась рукопись книги Доронина «Эпилоги», о которой пойдёт речь в этом очерке. Рукопись, представлявшую собой «имитацию» будущей книги, с оглавлением, нумерацией страниц, сносками, только на скверной разнородной бумаге, чернилами нескольких оттенков и скачущим почерком смертельно усталого человека, Доронин подарил Шиллер примерно за год до смерти. Татьяна Шиллер отдала Владимиру Доронину перед его отъездом в последний приют механическую пишущую машинку. На ней он «набивал» свои последние работы. Так, письмо мне – напечатано во втором экземпляре, за что адресант обаятельно извинился. Но почему книга Доронина написана от руки, а не на печатной машинке, навсегда останется загадкой. Мелкой – относительно других «белых пятен» его судьбы, - но неразрешимой.

Всё же мне удалось восстановить основные вехи биографии Владимира Доронина. Хотя и с лакунами, «купюрами» и противоречиями.

Он родился 22 ноября 1935 года в Восточной Сибири либо на Дальнем Востоке. Относительно места рождения есть расхождения – пасынок Роман Маркин говорил о Хабаровске, подруга Татьяна Шиллер – об Иркутске. Отец Доронина занимал высокий партийный пост – второй либо даже первый секретарь обкома (крайкома?) и разделил судьбу многих партийных и советских деятелей той поры. В 1937 году Владимир Доронин остался без отца, а его мать в 24 часа выслали из города. Она перебралась в Спасск-Рязанский – судя по всему, у неё были рязанские корни, - в котором и прожила всю войну.

Татьяна Шиллер рассказывала – явно со слов самого Владимира Ивановича – что в Спасске Антонина Александровна Доронина, бедствовала: её не принимали на работу как жену «врага народа», она была близка к отчаянию, как Цветаева в Елабуге. Якобы раз она посадила маленького сына на санки и… спихнула с крутого берега на лёд Оки, в полынью. Санки зацепились, не доехав немного до проруби. Это женщина восприняла как знак судьбы: спустилась, взяла Володю на руки и обещала: «Ну, теперь, сынок, будем жить!».

После войны жизнь семьи наладилась. Антонина Александровна переехала в Рязань и устроилась на работу в Рязанский педагогический институт, где доросла до должности декана историко-филологического факультета (впоследствии в архиве Рязанского госуниверситета, бывшего пединститута, я нашла личное дело Антонины Дорониной, но в нём не было данных о её сыне). Владимир по стопам матери не пошёл. Он мечтал о море. Поехал в Ленинград поступать в мореходное училище. Но… его не приняли, как сына «врага народа». Вернувшись в Рязань, он поступил в только что открытый Радиотехнический институт. Через год запрет на учёбу в военных училищах детям «врагов народа» отменили. Однако Владимир Доронин уже не захотел уезжать из Рязани. Тому были глубоко личные причины.

По окончании института, будучи по образованию инженером, Владимир Доронин работал какое-то время в КБ «Глобус». Но от Бога он был литератором. Вспоминается советская шутка, что в нашей стране лучших писателей-сатириков готовит Авиационный институт. Особенность 60-х годов – начитанность, широкий кругозор и более структурированное сознание, приводящее «физиков» в стан «лириков», - сделала Доронина не только оригинальным поэтом, но и выдающимся критиком – хотя в последнем качестве он до обидного мало успел совершить (либо до обидного мало сохранилось). 

В конце жизни Владимиру Доронину выпали сплошные испытания: две утраченные квартиры (там явно подозревается криминал – увы, обычное дело для 90-х), скитание по знакомым, ночёвки в гараже… и милость одного знакомого из облздрава, который устроил его в дом престарелых. В этом же социальном учреждении закончили свои дни и другие рязанские поэты – Анатолий Овчинников, Владимир Филатов… И – античная история, Цезарь и Клеопатра, звучные латинские фразы в стихах, которые писались либо в гараже, либо в приюте. Значит, латынь, Древний мир, «коллекция метафор» от мастеров слова, которую он цитировал, анализируя мою книжку – на память.

 

* * *

Поэзия Владимира Доронина, безусловно, заслуживает введения в литературный оборот. Но, увы, стихотворных публикаций он не удостоился – или они утрачены, либо забыты. Я слышала разговоры, что в Рязани кое-кто хочет издать его наследие. Дай Бог, чтобы разговоры эти были правдивы, чтобы получилась книга (или хотя бы публикация в литературном издании). Но дело это долгое…

Получается, что я ставлю телегу впереди лошади – начинаю «внедрение» Владимира Доронина в литературу с разбора его творчества, неизвестного широкой публике (да и «узкой», то бишь специалистам). Но у меня нет выбора. Обстоятельства меня «загнали в угол», из которого только один выход: писать об этом незаурядном авторе, чтобы вызвать интерес литературной общественности к его персоне – тогда, Бог даст, и публикации, и книги состоятся.

«Загнанный в угол» - эта формулировка мистически и страшно сопутствовала всей жизни Доронина, и по сравнению с тем, что ему пришлось пережить, нынешняя «инверсия» появления «портрета поэта» прежде его публикаций – просто ирония судьбы.

Позволю себе небольшое, но важное тематическое отступление. Прижизненные, да и посмертные публикации стихов Доронина в Рязани могли не состояться по ряду причин. «Табу» на них могла наложить не только чья-то индивидуальная воля - но и рецепционная установка, царящий в Рязани взгляд на «хорошую поэзию». К сожалению, о поэте, достигшем только региональной известности, критику приходится говорить в рамках культурного контекста данного региона. И для Владимира Доронина не удастся сделать исключения: он жил и писал в Рязани, потому к нему формально применимо определение «рязанский поэт» - хотя лично я считаю эту формулировку несостоятельной, ибо поэзия, литература вообще, не может быть «энской». Однако в Рязани чрезвычайно живуч миф о существовании «рязанской литературы» и даже самостоятельной «рязанской поэтической школы».

Теорию о наличии рязанской поэтической школы выдвинула литературовед, есениновед Ольга Воронова. В отличие от её работ, посвящённых творчеству Сергея Есенина, констатация факта существования рязанской поэтической школы получила только местное распространение, будучи опубликована в статье «Образы родимой стороны…» (К вопросу о существовании рязанской поэтической школы)» в альманахе «Литературная Рязань», № 1 (Рязань, 2011 год, тираж 500 экз.). В Интернете ссылается на эту работу… только моя статья («Почва для поэтической школы», http://www.netslova.ru/safronova/pochva.html). Впрочем, она и появилась как ответ на мою позицию (краткая история полемики изложена в статье «Почва для поэтической школы»).

Ольга Ефимовна Воронова привела десять признаков рязанской поэтической школы. Но ни один из них не определяет какой-либо «самобытности», отличия рязанской «традиционной» поэзии от традиционной поэзии «деревенщиков», рождающейся в других регионах. Зато все вместе они дают совершенно чёткое представление о том, что рязанская «деревенская» лирика полностью принадлежит гигантской «школе» почвенничества. Именно ей, как справедливо отмечает литературовед, свойственны «почвенническое» начало как осознание неделимости судьбы русского человека от судеб большой и малой родины; опора на традиции русской реалистической поэзии и есенинско-рубцовское поэтическое наследство; нерасторжимая связь с миром родной природы; «родовое сознание», гордость крестьянским потомственным корнем; а особенно - устойчивый круг тем и мотивов (замкнутый на деревне, пейзаже, своей «русскости» и чужой «враждебности»). Этой поэтике свойственна стилистика, которую Ольга Воронова называет «критерием народности в духе и языке стиха» - «прозрачность, простота, ясность поэтической формы», а я бы назвала «примитивизмом а-ля русс».

Самое забавное, что по основному предмету – «облику» официальной рязанской литературы - мы с Ольгой Вороновой совпадаем, различаемся лишь в оценках этой данности. Поэзия рязанских «классиков» действительно имеет ярко выраженное «почвенническое» выражение лица. Сергей Есенин априори является духовным родоначальником и «покровителем» рязанских поэтов, по нему до сих пор «сверяют часы» поэтических тенденций, действующих в Рязани. Так, Валентин Сорокин пишет в своей статье «Звенят голоса над Окою» (журнал «Молоко», 2008, http://hronos.km.ru/text/2008/sorok0808.html ): «Александр Потапов, Валерий Валиулин — талантливые поэты. Их стихи рождены голосом ливней и берез, светом серебристой Оки и распахнутым сердцем бессмертного Сергея Есенина». Подобных апелляций и почти инстинктивных отождествлений всякого литератора из Рязани с Есениным (в положительном либо хулительном смысле) можно встретить в литературной периодике весьма много. Другое дело – что считать их серьезным признанием «рязанской поэтической школы» трудно. К тому же, мне кажется, здесь кроется концептуальная ошибка: всё же Есенин был по стилю имажинистом, а не «почвенником», но его работа с образами была продолжена в рязанской поэзии разве что Александром Архиповым (1939 – 2002). К «почвенникам-реалистам» принадлежали другие литературные величины (по рязанским меркам): Евгений Маркин (практически единственный из рязанских уроженцев, известный вне Рязани), Анатолий Сенин (1941-2000), Валерий Авдеев (1948 – 2003). Черты стихосложения, процветающего в регионе с середины ХХ века, сложились при активном участии этих авторов: это преимущественно сюжетные стихотворения традиционных форм, классических размеров, с четкими рифмами и тематикой, тяготеющей к сельской жизни и пейзажной лирике. Интимно-лирические переживания, житейские раздумья и попытки философии, гражданский пафос и прогностические ожидания чаще «дислоцированы» на фоне окских просторов и густо переплетены фольклорными мотивами, народными преданиями и народной же героикой.

Есть мнение, что наследие Евгения Маркина гораздо шире по направлениям, которые он развивал в своём творчестве - но по «генеральным» линиям маркинской поэзии легко представить его поэтом гражданственно-почвенного жанра:

«Яблоки.

Я воровал их у попа Исака,/ Я ветви осторожно пригибал, / И лаяла осипшая собака, / И ветерок по коже пробегал, / А девочка следила сквозь репейник, / Стояла, прислонившись к городьбе, / И яблоки ловила с нетерпеньем, / И прятала за пазуху себе…»,

- частенько – с комсомольским задором:

«Бей мне в грудь, упругий встречный ветер, / Раздувай костер моей судьбы! / Никаким не сбить меня наветам! / Никогда не выйду из борьбы!».

Печальную роль в судьбе Маркина сыграло стихотворение «Белый бакен», появившееся в «Новом мире» в 1970 году, каковое Александр Солженицын в очерках «Бодался теленок с дубом» называл посвященным себе:

«…каково по зыбким водам / У признанья не в чести / Ставить вешки пароходам / Об опасностях в пути! / Ведь не зря ему, свисая / С проходящего борта, / Машет вслед: – Салют, Исаич! – / Незнакомая братва».

Евгения Маркина за это стихотворение даже временно исключили из Союза писателей… Правда, теперь, спустя сорок лет, факт посвящения «Белого бакена» Солженицыну начинают оспаривать, приписывая эту версию неумеренной гордыне последнего (см. вышеупомянутую статью В.Сорокина в журнале «Молоко»)… Оба, знавшие правду, уже ее не расскажут. Однако стилистика и поэтика здесь совершенно «деревенская».

Анатолий Сенин более лиричен и философичен, нежели Евгений Маркин, его стихи отчетливо песенны (ниже – куплет из песни на его слова):
«Милые, светлые, разные / Годы бегут и бегут. / Дни моей юности красные - / гроздья рябины в снегу. / Ягоды красные падают - / Тихие, словно во сне, / Падают, падают, падают, / И засыпает их снег».
Как и стихи-песни Александра Архипова:

«Два сердца.

Она ходила тише и ровней, / Любовно распашонки вышивала. / Два чистых сердца трепетало в ней, / Одно в другое кровь переливало…»

Александра Архипова отличала от его собратьев буйная, горячая цветопись и неожиданные образы, связывающие все живое в мире в единую ткань:

«Зеленовато-желтый воздух / Походит на пушок гусят».

Согласно уверениям Ольги Вороновой, рязанская поэзия зиждется на этих именах, как земля на китах в представлениях древних людей. Думаю, что всё было несколько сложнее. Не раз приходилось слышать воспоминания старших товарищей по перу, что рождались в Рязани и другие стихи, проникнутые, скажем, модерновыми исканиями шестидесятничества. Но их авторам, как правило, делали отеческие внушения, чтобы писали «как все»…

Сейчас литературная карта Рязани куда «пестрее»: в ней возникают целые острова  интеллектуальной и авангардистской поэзии, представленной молодыми и пытливыми авторами, а деятели, ментально принадлежащие к «рязанской поэтической школе», всё более проигрывают на фоне талантливой молодёжи, да и особой популярностью ни среди читателей, ни среди коллег не пользуются. Тому есть и объективные причины – тексты рязанских классиков практически отсутствуют в Интернете, за исключением, опять же, стихов Евгения Маркина. И уж совсем обидно, что у сегодняшних рязанских почвенников служение русскому языку и русской идее строится подозрительно похоже на демонстративное ограничение кругозора: отказ от чтения иностранной литературы, отказ от «книжной» поэзии, от тем, выходящих за рамки реалистической картины мира, стихописание по одним и тем же шаблонам.  

Вот на этом фоне 10 – 30 лет назад творил Владимир Иванович Доронин, представитель «уходящей натуры» - настоящий русский интеллигент, человек потрясающей начитанности и образованности. Сопоставление стихов Доронина и адептов «рязанской поэтической школы» кажется мне кощунственным – однако это контекст, от которого невозможно отмахнуться. В каком-то другом краю – скажем, у себя на родине, в местах проживания ссыльной интеллигенции - он бы не был такой «белой вороной»; а ведь именно это положение определило горькую судьбу поэтического наследия Доронина. Его поэзия настолько «не рязанская», что, ей-Богу, есть соблазн увидеть в этом также некую нарочитость, осознанный «заплыв против течения». Такая манера поведения и творческий имидж во все времена «караются» - может быть, сознательным замалчиванием, а может быть, и хуже, какими-либо идеологическими репрессиями. Мне неведомо, имело ли место в судьбе Доронина это «хуже». Но то, что он вычеркнут из списка рязанских литераторов, увы, не подлежит сомнению. Скажем, во вновь выходящем альманахе «Литературная Рязань» действует рубрика «Литературное наследие» - специально для публикаций ушедших в мир иной писателей и поэтов. Уже третий год в ней не появляется ни стихов, ни миниатюр Доронина…

Хочется верить, что книга Владимира Доронина «Эпилоги» увидит свет.

 

* * *

Рукопись «Эпилогов» состоит из четырёх циклов: собственно «Эпилоги», «Стихи без поэта», «Tout a’ toi» (полагаю, не зная языка Гюго, но прочитав стихи этого цикла, что имелось в виду самоотверженное «Всё для тебя» либо «Всё про тебя»), «Ремесло» и «Без определённого места жительства». Всего семьдесят стихотворений, выстраивающихся в стройную картину.

Лейтмотив неопубликованной книги – последнего дела жизни Владимира Доронина – собственно, и есть подведение жизненных итогов. Все стихотворения в этой книге потому плотно связаны с реальностью – с той реальностью, в которой он пребывал, работая над книгой. Отсюда и откровенное название цикла из всего двух, но длинных стихотворений «Без определённого места жительства»: 

 

Не вижу стихов для потехи

(особенно – ради бомжей),

хоть днюю я в библиотеке…

ночую в пустом гараже.

Он вместе со мною отыщет

в стакане огарок свечи,

и вместе со мною освищет

скандальный мой кашель в ночи.

Моею случайной отвагой

гаражная дышит душа,

и плачет печальною влагой,

которую я надышал.

Его полюбил я,

наверно - 

как взрослого стынущий шкет.

Мой берег, мой оберег верный –

и он в январе не Ташкент… 

 

Рядом с этой исповедью «лица Б.О.М.Ж» смотрится ностальгическим воспоминанием, точнее, соломинкой, за которую хватается память, превращая убожество окружающего быта в сказку о Золушке, стихотворение «Розы и князь»:

 

Что-то было.

А что это было?

Било десять. Одиннадцать било

по ночному плацдарму зимы.

В этот час мы опять стали мы.

А теперь вот одни в этом мире,

в этом времени,

в этой квартире,

лёжа рядом, ещё смущены

(не присутствием ли тишины?).

Ты спроси что-нибудь. Я отвечу.

- Что мы пили в сегодняшний вечер?

- Да у князя какую-то дрянь.

То ли спирт, то ли в спирте герань.

- Князь прекрасно играл на гитаре.

- Да. Неслыханно! Он был в ударе.

- И ещё –

несмотря на мороз –

семь душистых пленительных роз.

 

Отчётливое авторское начало пронизывает и несколько театральный цикл «Эпилоги». Сценической «трагедийности» придают ему апелляции к шекспировскому наследию:

 

О, если б от Судьбы влетело

мне в средние века родиться –

я ревновал бы, как Отелло,

я б кровожаден был, как Шейлок,

и неподкупен, как милиция.

(«По прочтении трагедий»)

 

К персоне балерины М.Н. Краевской, некогда выступавшей в Мариинском театре (матери Галины Черновой):

 

Зал сер. И занавесь сера.

И всё на свете серо.

Клевреты с ночи до утра

пытают Бонасьера.

(«В театре», посвящается М.Н. Краевской)  

 

И «просто» к старому, как мир, уподоблению жизни – сцене:

 

Наша пьеса кончается. Занавес.

Перерыв от шести до восьми.

Ты сыграй её, девочка, заново,

да партнёра попроще возьми.

Эту драму я, кажется, выносил

и концовкой тебя удивил.

Чей же, право, кощунственный вымысел

Превращает её в водевиль?

 

Впрочем, названию вопреки, цикл объединяет не одни «итоговые» строки, но и обращения в детство. Например, пространные белые стихи «Терема» - перекличка с подругой юности, «вписанная» в атмосферу древнерусской сказки:

 

Когда-то в нашем городе живали

Строители – сплошь Постники да Бармы –

Напились мёду,

Начитались сказок

И сказочные возвели дома:

лабазы, храмы, избы, колокольни,

монастыри, часовни да палаты.

Что к нашему столетию осталось,

мы с девочкой назвали «терема».

 

…Но тут пора звучать её письму:

«Друг друга мы заметили так рано!

Ну что нам было? Может – по двенадцать.

Но если есть такая пытка – дружбой,

то ты – палач. Ты будешь одинок…».

 

Предсказанное «девочкой» одиночество проглядывает «между строк» давно уже не юного Доронина вместе с постоянным ощущением отчуждённости, непонятости, общественного осуждения:

 

И было нам не до идей да идиллий,

и вряд ли искали, где легче,

когда мы из грузчиков переходили

в разряд городских сумасшедших.

 

(«Сонет»)

 

Недаром эпиграфом к стихотворению «Путник» служит английская фраза – «Alone travalier» - пьеса Эдварда Грига «Одинокий странник». А содержание стихотворения в комментариях не нуждается:

 

Но странный путник на лесном просёлке

всё тщится

подобрать для смутных нужд

Любовей разлетевшихся осколки

И дребезги давно не нужных дружб.

И мы ему вдогонку: - Happy jorney!

А мысленно:

- Кустарь, старьёвщик, жмот!

 

По процитированным стихам понятны основные черты лирики Владимира Доронина. Главный признак его авторского стиля – сочетание несочетаемого. Доронину исключительно присуща автобиографичность, конкретность, в том числе в именах, фамилиях, персонажах. Татьяна Шиллер, владелица рукописи, поясняла мне кое-какие строки Доронина с точки зрения фактографии:

- «мне нужен старый ведомственный дом» - о доме на улице Либкнехта, где жил будущий поэт в юности, с матерью;

- поэтический очерк «Мужская школа» посвящён школе № 2 города Рязани, где учился Доронин в пору, когда школьное обучение делилось по половому признаку; излишне говорить, что все имена преподавателей и товарищей в этом стихотворении – непридуманные; по такому же принципу – точные зарисовки из детства – созданы маленькая поэма «Милое детство» (с названием, аналогичным названию поэмы Иосифа Уткина, которому уделяется в поэме много тёплых слов), «Мы» (с ретроспективной датировкой «1940 год»);

- Polaci * (со сноской «* название украдено у О.Э. Мандельштама») –

 

В соседней секции девичье общежитие.

Туда приходят гордые поляки.

Рязань в сорок четвёртом – польский город

(довольно польский и вполне студенческий:

один пединститут – одни поляки).

Так вот поляки в тех конфедератках,

которые рубил ещё Корчагин,

приходят к девушкам с цветами и конфетками,

и их разглядывает весь наш двор, -

 

– полностью списано с натуры: бойцы Войска Польского, формировавшегося в Рязани в годы Великой Отечественной войны, ухаживали за русскими девушками, а однажды устроили шуточное сражение с русскими на ипподроме (впоследствии переделанном в стадион), чему был свидетелем восьмилетний Володя Доронин;

- «Вон справа от меня палит Верцынский, / так тот за Эвариста Галуа» - Валерий Верцынский, коллега Доронина по КБ «Глобус» и его хороший друг. Кстати, чтобы больше не возвращаться к теме личных имён в стихах Доронина: большинство из них принадлежат реальным лицам, так или иначе связанным с поэтом. Мария Вардановна –учительница музыки, грузинская княжна, по мнению Татьяны Шиллер, научившая Доронина и беглому щегольскому французскому; Оленька Чекмарёва – однокурсница; Сергей Мартынов – пианист мирового класса, почему-то не сумевший ни разу поехать с гастролями за рубеж, но неоднократно концертировавший в Рязани и много сделавший для того, чтобы в городе был открыт зал камерной музыки; Евгений Маркин. Правилу называть подлинные имена Доронин изменял только тогда, когда речь заходила о женщинах; он придумывал своим возлюбленным и Прекрасным Дамам имена романтические, вроде «Греты». Наверное, здесь было поровну рыцарственной защиты тайны личных отношений и «одухотворения» земной женщины, возведения её на пьедестал литературной героини;

- стихотворение «28-е июля» написано по следам командировки Доронина в 1967 году в Саратовскую область, город Балашов, где он столкнулся в гостинице с огромным количеством людей «при погонах»: в городе появился маньяк, отстреливавший молодёжь, и на его поимку были брошены «чекисты», как называет их поэт. Пойманный душегуб оказался, говорят, учителем физкультуры, создавшим небольшую мобильную банду подростков, которых учил палить по живым мишеням… Вся эта трагедия вошла в стихотворение в неожиданном ракурсе – «охота на диких зверей», «мужское дело», при всей своей «полезности», не прельщает героя-рассказчика, он более благороден:

 

- А как насчёт фехтования? –

                          тоже мужское дело.

- Я дуэлянт, гидальго!..

 

И так далее.

Конечно, на основании такой тяги к подробностям и автобиографичности читатель вправе сделать вывод, что Владимир Доронин ничем не отличался от других поэтов-«реалистов», лишённых фантазии. Но это будет ошибкой! Художественная реальность стихов Доронина, при всей её достоверности, - это реальность хорошо написанной книги. Его выводит из когорты «реалистов» вторая характерная авторская черта: поэтизация бытовых явлений и фигур. Стихи (и иные литературные произведения), прочно стоящие на рефлексии автора, я называю «конструированием художественной реальности первого уровня» - за их реалистичное основание и малое содержание «фантазии». Однако реалистичность доронинских стихов полностью, на мой взгляд, искупается «антуражем», присущим только его поэтике. Это фразы на иностранных языках, с лёгкостью вписанные в самые элементарные контексты; это одновременное пребывание мыслью в нескольких исторических эпохах и разных мирах – материальном, памятном, фантазийном, книжном; это «ожившая» мифология, реальная для поэта больше, чем гараж, в котором он вынужден ночевать, и даже больше, чем сибирский чердак детства, где он запоем глотал стихи Иосифа Уткина:

 

А смерть?

Ну что ж, свиданье с Летою –

Род эксклюзивных интервью.

И я твоей отвечу метою

равно – в аду или в раю.

(«Женщина с фиалками»)

 

Наконец, уникальным я бы назвала мировоззрение Доронина. Он явственный романтик в изначальном, байроническом, жуковском, шиллеровском, ранне-пушкинском духе: всё время ощущает себя (и экстраполирует это ощущение на своего лирического героя) одиноким в толпе и «приговорённым» к дуэли – сражению за свою честь, жизнь, право на самоопределение, наконец.

Очень характерно в этом отношении стихотворение, из которого взяты строки о Верцынском – «Берём обыкновенный пистолет / И целимся, благословляя порох». На мой взгляд, оно одно из ключевых в наследии Владимира Доронина. Оно выражает основу его натуры: всегдашнюю, хоть и нелепую, в нашем-то мире в наше-то время, готовность «к дуэли» за высокую идею. Метафора дуэли пронизывает творчество Доронина, уже несколько цитат об этом свидетельствуют. Но есть и стихотворение, первое в цикле «Tout a’ toi», целиком построенное на отчаянном и бессмысленном героизме последнего романтика:

 

Я сослан.

Ах, в самом же деле –

к чему бы терзаться двоим?..

Я создан

ещё для дуэли

с последним подонком твоим.

Ещё на горе за музеем

не скоро встревожим ворон.

Ещё соберём ротозеев –

охотников до похорон.

И юности верная вечность

прочтёт на последнем краю

его молодую беспечность

и злую решимость мою.

И станет мучительно ясно,

кому не хватило ночей.

И будет смеяться согласно

познавшая истину чернь.

Я сразу – про то

и ПРО ЭТО.

И холодно мне от того,

что был я соперник поэта,

что пережил даже его,

что всё это – старая драма,

а привкус такой «аржаной»,

что литературная дама

была нам обоим женой,

что вышло ей так – поневоле

делить со мной стол и кровать,

что выжил я не для того ли,

чтоб заново переживать.

Так, может, спасение – ссылка?

Хоть новых кровей не пущу…

Зачем же пишу я так пылко

и рифм поновей не ищу?..

 

Это – «фирменный стиль» (хотя и плоско такое гламурно-дизайнерское сравнение) Владимира Доронина: говоря якобы о частностях, говорить о целом миропорядке, о предназначении и самосознании человека. Что может быть глобальнее мирового нравственного закона и его «прочтений» - «молодою беспечностью» либо «злой решимостью»?.. О, нет, этот человек не сломлен тем, что с ним происходило – и тем паче не сломлен его разум, как будто «запитанный» (наверное, инженер Доронин оценил бы это сравнение! А может, посмеялся бы в душе, деликатно указывая мне на нелепицу) прямиком на ноосферу!

Оттуда, из ментальной сокровищницы, созданной человечеством за все века его существования, берутся ни на кого не похожие стихи Доронина.

Моё безапелляционное «ни на кого не похожие» - нуждается в оговорке. Выше я затрагивала тему вопиющей «нерязанскости», «непочвенности» поэзии Владимира Доронина, не исключено, сыгравшей с ним плохую шутку. Помимо того, что он в стихах был интеллектуалом, он и в критике своей постоянно прибегал к «гамбургскому счёту» - и потому в отзыве, присланном мне, говорил неуважительно о некоторых рязанских мэтрах, не считая их поэтами. Немногие пишущие рязанцы входили в его окружение; и даже с творчеством тех, кого Доронин человечески и литературно ценил, его произведения, как говорится, рядом не лежали. Но, судя по тому же письму, его ближайшим окружением были Луи Арагон, Чеслав Милош, Юрий Олеша; а, судя по книге стихов, своими соратниками он считает Осипа Мандельштама, Иосифа Уткина, Виктора Шкловского и даже Маргариту Наваррскую с её «Гептамероном» (ей адресована восхитительная строка «Тиха Варфоломеевская ночь»).

В кругу поэтов мирового значения, мне кажется, и стоит искать параллели с творчеством Владимира Доронина. На мой взгляд, духовное и ментальное родство очевидно.

Идейно-художественным предшественником поэтики Владимира Доронина представляется мне поэзия Арсения Тарковского.

В новой книге Кирилла Ковальджи «Моя мозаика» (М., Academia, 2013) есть очерк об Арсении Тарковском «Загореться посмертно, как слово…». В этой очень обстоятельной и благоговейной по отношению к памяти Арсения Александровича работе Кирилл Ковальджи прямо называет его наследником поэтических традиций Золотого века русской поэзии, нашедшим «эстетическую и нравственную опору в русской классике». Это прослеживается и в том, что техника стихосложения Тарковского «чрезвычайно взыскательна» к рифмам и столь же ответственна к строфике – и, главное, в том, что поэзия Тарковского «вневременна». «Его стихи, за редким исключением, не зависят от даты написания. Как не нуждались в датах Тютчев и Фет, чьё творчество тоже не оглядывалось на часы или на календарь». Все эти качества представлены и в поэзии Владимира Доронина – ибо, при кажущейся «привязке» его стихов к датам, точкам на карте, улицам и домам, людям и событиям, эмоциям и надеждам, в них всегда присутствует вневременное начало. Чтобы охарактеризовать это начало, опять прибегну к строкам Кирилла Ковальджи: «Тарковский неоднократно подчёркивал, что поэзия есть искусство чувства, поверенного разумом, искусство мысли, поверенной чувством… По Тарковскому, человек центроположен, он «центральная фигура пространства и времени», вот почему поэт считает «несправедливым взгляд на человека как на ничтожную песчинку в мироздании».

Эту последнюю фразу, цитату в цитате, я бы применила к творчеству и творческой позиции Владимира Доронина. Восхищения достойно, как этот человек, в плане социального статуса оказавшийся «на дне», в своих стихах воспаряет на вершины духа – не мирится с оценкой человека как «ничтожной песчинки в мироздании».  

С такой божественной дерзостью Владимир Доронин в стихотворении из цикла «Ремесло» обращается к другу, художнику Владимиру Сёмину:

 

…Не в этом ли и тайна Ремесла?

Гордись!

Тебе завещано веками

На плоскости рабочего стола

одушевлять и дерево, и камень.

Иль под уздцы вести колокола,

Бегущие вослед меж облаками.

 

Колокола – естественная ассоциация – звон. Образ звона тоже любим Дорониным:

 

Пасхальный звон иль звон кандальный –

сейчас нам, право, всё равно!

(«Звон и весна»)

 

Мне хочется закончить свой очерк этими пронзительными строками, звучащими, как набат. Но сейчас нам «не всё равно», какого тембра и рода этот звон. Набат колоколов, бегущих меж облаками, не тревожный и не погребальный – напротив, пробуждающий к вечной жизни и деятельности духа.

 

 

«Бей мне в грудь, упругий встречный ветер, / Раздувай костер моей судьбы! / Никаким не сбить меня наветам! / Никогда не выйду из борьбы!». 


Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика