Ольга ЧЕРЕНЦОВА

 

Родилась и выросла в Москве. Публиковалась в журналах: «Юность», «Кольцо А», «Литературная учёба», «Молодой Петербург», «День и Ночь», «Волга 21 век», «Бийский Вестник», «Новый журнал», «Чайка», «Побережье», «Новый берег», «Слово/Word» и др. Автор книги «Двойник», издательство «Луч» («Литературная учёба»), Москва, 2009 год. Живёт в США.

 

 

РОЗОВАЯ ЧАЙКА И НЕЗАБУДКИ

Рассказ-воспоминание

 

Памяти Виктора Зака, замечательного кинорежиссёра и человека

 

Алое небо. Воздух мягкий, а не горячий, как днём. Народу мало, в основном – бегуны. Спокойно. Умиротворённо. Даже океан не такой бурный, как обычно. Раннее утро в Галвестоне – самое приятное время.

Я сидела на пляже и, хрустя чипсами, наблюдала за парой серфингистов, прыгавших на досках с волны на волну. Один был начинающим. Солнце, взбираясь по шажку наверх, скакало бликами на их резиновых костюмах, растапливало все тени, щипало глаза. Тут налетели чайки и окружили меня, выклянчивая чипсы. Я кинула им несколько штук. Она загалдели и, расталкивая друг друга, набросились на еду. И только одна из них горделиво стояла в стороне, не принимая ни в чём участия. Что-то в ней меня привлекло, показалось знакомым. Она отличалась от остальных. Но разглядеть не давали заслонявшие её солнечные лучи. Я встала и медленно, осторожно, чтобы не вспугнуть птицу, двинулась к ней. Она тотчас сорвалась с места и пропала. Но я успела заметить розовую грудку и чёрный «ошейник» на шее. Мистификация! В Техасе этот вид не водится. Оказаться здесь она никак не могла. Значит, померещилось. Красноватый утренний свет создал мираж, когда я, глядя на стаю чаек, вспоминала прошлое.

А вечером, когда я залезла в интернет почитать про необычную чайку, я наткнулась на старую статью Виктора. «В Арктике человек считает себя счастливым, если хоть раз в жизни увидит розовую чайку, эту прекрасную и таинственную птицу, что улетает зимовать на Север. Сфотографировать её ещё не удалось никому. А что если это сделать? Если снять фильм о таинственной чайке?» – писал он.

С Виктором я познакомилась, когда мне было шесть лет. Он жил со своей мачехой, Натальей Николаевной, на Солянке, во дворе. Помню двухэтажный скрипучий дом, неопрятный подъезд, пляшущую лестницу, по которой мы с мамой поднимаемся. «Ему два звонка, а не один», – ворчит открывшая нам дверь соседка и, сердито шлёпая по полу задниками тапочек, уходит на кухню. Пустой коридорчик – едва освещённый, пахнущий чем-то подгоревшим. Две двери. Мы стучим в одну. Входим в комнату – каюту, как называл её Виктор. Со стула вскакивает мужчина. Движения у него стремительные, резкие, размашистые. Красивая голова, а тело – сухонькое. Будучи ребёнком, я решила, что он таким родился: с согнутой спиной, небольшого роста. И только позже узнала, что его кости были повреждены болезнью. Он выжил, выздоровел, но выпрямиться не смог. Его вид был обманчив: внешне не крепкий, а на самом деле – стойкий и выносливый. Снимая документальные фильмы, он ездил по непроходимым диким местам. Ничего не боялся.

– Нравится моя каюта? – спросил он меня. И мы оба не подозревали на тот момент, что спустя годы, когда я окончу школу, а он переедет в новую квартиру, я буду снимать у Натальи Николаевны его комнату – крохотную, с маленьким, как иллюминатор, оконцем. И впрямь каюта! Обстановка аскетичная, а вдоль стен до самого потолка высились книжные шкафы. Книги были везде: на полу, на подоконнике, на столе.

По тем временам условия у Виктора и Натальи Николаевны были весьма неплохие: квартира малонаселённая, не то, что у других. Помню эти коммуналки. Мрак, вонь, бесконечные коридоры с множеством дверей – как купейные вагоны. По ним шныряют взад и вперёд хмурые женщины в бигуди, в заношенных халатах, с кастрюлями в руках. Пока доберёшься до кухни за вскипевшим чайником, он успеет остыть. И лучше стоять у плиты охранять этот чайник, а то могут бросить в него какую-нибудь гадость – слышала такие истории от моих одноклассников. А Виктору с мачехой повезло: всего одна соседка и, хотя хамоватая и с причудами, не вредная. Да и комнат у них было три – малюсеньких, зато целых три. Чистенькие, аккуратные. Наталья Николаевна любила порядок, сказывались её прибалтийские корни.

Будучи женщиной интеллигентной, сдержанной, она расстраивалась из-за малейшего конфликта, и когда я въехала в комнату Виктора, она строго продиктовала мне список правил: являться не позже десяти часов вечера, на кухню входить только в отсутствие соседки, не дай Бог вывести её из себя, дверь запирать на все засовы, и т.п., и т.д. Соседка орала по любому поводу, могла и матюкнуть, хотя – отдаю ей должное! – доносы не писала, как делали соседи моих родителей, и была отходчивой. После её криков Наталья Николаевна пила валерьянку и отчитывала меня, если я нарушала один из запретов. Но жили мы дружно. Она была доброй, отзывчивой и, жалея меня, часто подкармливала. Мне было семнадцать лет, я уже работала, получала копейки, ходила в одном и том же, питалась скромно. «Господи, и в чём только душа держится, – вздыхала Наталья Николаевна, глядя на меня. – Давай-ка садись за стол, будем ужинать, я шницель сделала».

Милая Наталья Николаевна, как часто я вас вспоминаю! Но она не может меня услышать, её уже давно нет. Она умерла в доме престарелых довольно быстро после того, как не стало Виктора. Но это случилось позже, когда я уже уехала из его каюты. Прожила я там всего полгода. Вернусь в то время, когда комната ещё принадлежала Виктору.

Однажды летом Виктор предложил мне пройтись по Москве. Сказал, что хочет меня о чём-то попросить. В переходе у старушки он купил незабудки. Пока мы гуляли, он рассказывал мне о съёмках, о розовой чайке: как искал её, как поиск этой редкой птицы превратился в наваждение. Он всегда разговаривал с детьми, как со взрослыми – без сюсюканий и уменьшительных словечек, на равных.

– Пришли, – сказал он и подвёл меня к дому. Мы поднялись на верхний этаж. Виктор научил, что делать, и побежал вниз, а я постучала в дверь квартиры. Открыла молодая женщина. Ясное лицо, умные с грустинкой глаза, короткая стрижка – такой она мне запомнилась. Я протянула ей букетик.

 – От кого это? – удивилась она.

 – Пусть это останется секретом, – ответила я, как попросил Виктор.

Больше я эту женщину никогда не видела. Она оставалась для меня такой же тайной, как для неё – девочка с незабудками. И я никак не могла предположить, что спустя годы тайна приоткроется в совершенно неожиданном месте – на острове Галвестон.

Пока я жила у Натальи Николаевны, Виктор женился. Его жена была хозяйственной, изумительно готовила. До сих пор помню вкус её фирменного яблочного пирога. Но, как порой случается, счастье расслабляет. Погружаешься в этот блаженный «омут» и забываешь о своей уязвимости. Внезапно вернулась его болезнь, хотя, возможно, она всегда в нём сидела и притаилась лишь на время.

Незадолго до того, как Виктор совсем слёг, Наталья Николаевна повезла его в Таллин к друзьям. Я прилетела к ним на несколько дней. Вместо Виктора я увидела маленького человечка с высушенным тельцем. Лицо неподвижное, землистое, но по-прежнему красивое. А взгляд был устремлён внутрь себя. Виктор смотрел на меня как из другого мира, куда уходил. Заострять внимание на своей болезни он не хотел. Делал вид, что ничего не произошло, только сказал, что теперь ест одни овощи. «Пойдём, угощу тебя моим салатом», – произнёс он и, опираясь о ручки стула, с трудом приподнялся. Я подскочила, собираясь поддержать, но он отстранился. Всегда был независимым, гордым, не терпел жалости к себе.

Мы пошли на кухню. От моей помощи он снова отказался и приготовил всё сам. Каждый день он стругал на тёрке морковку и капусту. И я под стать ему тоже делала что-то попроще – неудобно было лакомиться в его присутствии чем-то вредно-вкусным. Потом мы шли на пляж. Дом их друзей стоял на берегу залива, идти недолго. Виктор опускался на скамейку, подставлял лицо солнцу, погружался в себя или дремал, а я ложилась на песок и загорала. Солнце было бледное – не огонь, как в Галвестоне. Потом я бежала плавать. Вода там ледяная даже летом, и я тут же выпрыгивала из неё. Опять садилась рядом с Виктором. «Ну как, поплескалась?» – спрашивал он. Солнечные лучи падали в стёкла его очков, оживляли глаза, а, когда набегали облака, его глаза снова мертвели. Взгляд уходил вглубь, куда-то далеко, словно он вылетал из своего тела и уже меня не видел. Глаза становились чёрными, они были как два бесконечных туннеля.

В те дни он был немногословен, в основном о чём-то думал. О чём – я не решалась спросить. Так же, как и том, когда приедет его жена. О многом приходилось догадываться. Однажды, когда он сам коснулся прошлого, я напомнила ему про незабудки. Он слабо улыбнулся, но ничего не сказал.

На пляж мы ходили ежедневно и долго сидели, молча, глядя на залив – весь в пузырчатых барашках. Затем вставали и не спеша возвращались в дом, обедали. Иногда он разрешал Наталье Николаевне приготовить для него еду. Она тоже резко изменилась. Лицо посерело, съёжилось, а в глазах – туман и печаль. Как мне казалось, не только из-за состояния Виктора. Но вопросов она не любила, всё держала в себе. Даже когда мы с ней вдвоём гуляли по улочкам Таллина и никто не мог её услышать, она ничем не делилась, только знакомила с городом. А в нём всё было холодным: воздух, залив, лица людей. Сказочный, с редкой архитектурой, прохладный – таким Таллин остался в памяти. С тех пор я там ни разу не была…

На следующий день спозаранку я отправилась на тот же пляж, где мне привиделась розовая чайка – платный, вдали от суматохи, чистый. Там было всего несколько человек – любители уединения, как и я.  На утреннем солнце грелась стайка женщин в парандже. Чуть подальше строили башню из песка трое карликов, казавшихся на расстоянии крупными детьми.

Толпа чаек, помня, как я кормила их накануне, тут же окружила меня многоголосым кольцом. Я вытащила из сумки хлеб и, кидая им кусочки, представляла, что сейчас вновь появится их северная подруга. Надеялась, что она – это весть от Виктора. Смешно! Ни в какую потустороннюю жизнь я не верю, а при этом жду знаков и подтверждений, что она есть.

Покормив чаек – жуть каких ненасытных – я поднялась и пошла вдоль берега. Пока я гуляла, солнце разогнало остатки облаков и жгло вовсю. Но пекло никого не пугало – пляжи наполнялись. А в отеле, куда я позже вернулась – зима. Кондиционер так усердно работал, что впору было надевать шубу. Поёживаясь от холода, я направилась к лифту. Около него стояла женщина в униформе и с тележкой. Невысокая, полноватая, смуглолицая, с глазами-смородинками. Почти все горничные в этой гостинице были мексиканки, и я приняла её за одну из них. Мы обменялись с ней равнодушными улыбками и вошли в кабинку лифта. Там пахло сыростью, играла какая-то бодрая мелодия.

Лифт проехал пару этажей, хрипнул, как умирающий, и остановился. Я нажала на кнопку на табло, потом на другую. Безрезультатно.

– Не повезло! Застряли, – посетовала я.

– Не волнуйтесь, сейчас наладят, – успокоила горничная. Она куда-то позвонила, вызвала подмогу. Разговаривала она с акцентом, но не с мексиканским.

– Вы откуда? – поймала она и мой акцент. – Случайно не из России?

– Да, – кивнула я.

– Я тоже, а из какого вы города? – перейдя на русский, спросила она.

– Из Москвы.

– Надо же, и я! – обрадовалась она и представилась: – Таня.

– Что-то не спешат нас вызволять, – забеспокоилась я и, чтобы согреться, попросила одно из белых полотенец, возвышавшихся стопкой на её тележке. Хотя лифт сломался, кондиционер продолжал трудиться на полную катушку и в кабинке стоял мороз.

– Конечно, берите.

Я накинула полотенце на плечи, стало чуть теплее.

– Потерпите немного, они сейчас придут, выпейте водички, – подбодрила Таня. Видимо, решила, что я страдаю клаустрофобией и ещё чего доброго хлопнусь в обморок. Она протянула мне бутылку. Я глотнула. Вода была ледяной.

– Давно работаете в этой гостинице? – спросила я. Раз уж мы попали в ловушку, почему бы не поболтать. Это скрасит ожидание. Тем более что Таня мне понравилась. Показалась добродушной и естественной.

– Давно, – и она словоохотливо рассказала свою историю. Приехала к мужу-американцу, он был заботливый, добрый и, хотя получал немного, ни в чём ей не отказывал, а несколько лет назад она его потеряла – инфаркт.

– После его смерти я долго не могла прийти в себя, думала, что не оправлюсь, но жить как-то надо, пошла работать. Высшего образования у меня нет, вот работаю уборщицей, но мне не впервой, в Москве я убирала квартиры, а в будущем, может, чем-нибудь другим займусь. В Америке начинают заново чуть ли не в старости, – сказала она.

– Вам нравится жить в Галвестоне?

– Да, очень, рядом с океаном душа отдыхает.

– Ураганов не боитесь? 

– Чего их бояться, везде что-то происходит. Когда был Айк, я даже в эвакуацию не поехала, забила все окна досками и переждала. Меня муж научил, что делать, даже заранее доски нарезал, он беспокоился, что умрёт, и я одна не справлюсь… как предчувствовал, – её голос дрогнул. – В общем, мой домик выдержал. Правда, он подальше, не на самом берегу.

– Наверное, сильно вас тогда потрепало?

– Да, потрепало, но домик мой выстоял. Мой муж сам его построил, он был мастер на все руки, был очень крепким, а внешне совсем так не выглядел.

Её последние слова опять вызвали в памяти Виктора. Всё сегодня на острове говорило о нём: чайки, розовое утреннее солнце и эта фраза: «Был крепким, а внешне совсем так не выглядел».

Разговор с Таней меня увлёк. Даже не пугало то, что висим между этажами.

– Вы здесь в отпуске? – спросила Таня.

– Приехала на выходные. Тоже, как и вы, люблю этот городок. Есть в нём какой-то свой особый дух, шарм, я бы сказала.

– Да, да, – закивала она. – Здесь так всё быстро восстановили после Айка, даже лучше стало. А центр у нас какой красивый! Мы с мужем часто туда ходили, а вечерами гуляли по пляжу, кормили чаек, теперь я одна их кормлю после работы. Они меня уже знают.

«Чайка», – опять подумала я. А что если она мне всё-таки не померещилась?

– Вы случайно не видели среди них розовую чайку? – спросила я. 

– Нет… вроде эта порода водится на севере.

– Вы знаете про эту птицу? – удивилась я.

– Только понаслышке, мне одна женщина рассказывала, давно, ещё в Москве, я у неё убирала квартиру.

– Она изучала птиц?

– Нет, просто показывала фотографии этой чайки. 

– Фотографии? Откуда? Мало кому удавалось её сфотографировать.

– Она говорила, что близкий ей человек, не знаю, кем он ей приходился, снял фильм об этой чайке, он потом умер. Она плакала, когда рассказывала о нём... наверное, любила… 

– Как вы там, в порядке?! – перебил нас трубный мужской голос.

Кабинка качнулась, дрогнула – в унисон с моим сердцем – и взлетела вверх. Всё произошло столь стремительно, что я не успела ничего понять. Оглушённая и изумлённая, я вышла из лифта.

– Ну вот, а вы волновались, – произнесла Таня. Она вся улыбалась: губы, глаза-смородинки, ямочки на щеках. – Я побежала, а вы звоните, если что нужно. Мне передадут.

– Подождите, – задержала её я. – Как звали того кинорежиссёра?

– Какого кинорежиссёра? – не сразу сообразила она. – Ах, этого! Забыла.

– А где жила эта женщина, не помните?

– Недалеко от метро «Пушкинская», – и она назвала переулок, где жила женщина, которой я вручила незабудки.

Впрочем, моя память ненадёжна. Но так хотелось верить, что круг замкнулся, и тайна приоткрылась. Хотя узнать у Тани все подробности мне не удалось.

– Вы уж извините, мне пора, – сказала она и быстро покатила тележку по коридору.

– Я вам позвоню. Давайте сходим куда-нибудь вечерком! – крикнула я ей вслед.

– Да, да, конечно, – не оборачиваясь, ответила она и скрылась в каком-то номере. 

Вечером я передала клерку записку для Тани и отправилась на пляж посмотреть закат. Народу было немало. Некоторые, ожидая захода, сидели на складных стульчиках в двух шагах от океана – неожиданно притихшего, в оранжевых солнечных пятнах. Я пошла босиком вдоль берега. Вода была тёплая, словно подогретая на огне. Вдали качались на ветру дома на высоких столбах. Всё в воздухе колебалось, растекалось, казалось призрачным. Солнце округлилось, стало коралловым и окрасило всё вокруг, как и утром, в розовое. Навстречу мне шёл мужчина с собакой – большой, с торчащими, как антенны, треугольными ушами, розоватой шерстью. Поравнявшись с ними, я увидела, что собака была белой. Опять наваждение.

«Наваждение окончилось, превратившись в несколько коробок плёнки. Можно поставить и точку. Исподволь, вроде бы и без твоей воли, теснит прочие мысли новое увлечение. Откуда оно берётся? Как складывается?» – написал Виктор, когда сделал фильм о чайке. 

Вернувшись в гостиницу, я спросила клерка, передал ли он Тане записку. «Да, передал – сказал он. – У неё закончилась смена, и она пошла домой». Но звонка от неё я так и не дождалась.

А на следующий день я уехала. Наверное, тайна должна оставаться тайной. Возможно, так хочет Виктор.

Я храню открытку византийской иконы, которую он прислал мне из одной из своих поездок. Хотя это репродукция на пожелтевшей бумаге, от иконы исходит тепло, как от настоящей. Тепло Виктора.