Юлия ОРЛОВА

 

Прозаик. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Публиковалась в журнале «Кольцо А».

 

 

ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ БОРИСА БОГДАНОВИЧА

Рассказ

 

1.

Улица оцепенела. Или это не улица, а кем-то наглухо прибитая с той стороны окна клеенка с городским безыскусным пейзажем? Борису Богдановичу вдруг показалось: стоит, сорвав клеенку, открыть окно – а там…

А там – что? В детстве легко было мечтать о том, что за закрытыми дверями, за следующим поворотом, в гигантском клубящемся облаке. Все было впереди, и все было – чудом.

Но ветер начал безжалостно трепать едва держащийся на ветке сухой листок, разметав неполноценные старческие мечты. Оказалось, что эта стылая, почти бездвижная улица – живая. Ежедневное разочарование (вот она какая – жизнь) вернуло Бориса Богдановича к реальности. Немота покидала тело медленно и болезненно, как наркоз. Надежда на то, что за цветной картинкой – красочное иное, за холстом на камине папы Карло – не только остывший уголь – ушла. Смысла открывать окно не было – только холоду напустишь.

Старики просыпаются слишком рано, заставая жизнь, маняще похожую на мечту и пугающе похожую на смерть.

 

Борису Богдановичу было 69 лет – в общем-то, не такой и глубокий старик. Но когда он шёл к двери на звонок, можно было подумать, что ему все 90. Из рукава клетчатой ночной фуфайки вяло свешивался несвежий носовой платок, домашние штаны так вытянулись, что сухие длинные ноги напоминали дерево, пораженное капом. Растрепанные клетчатые тапки, совпадающие по цвету с фуфайкой исключительно по прихоти азиатских производителей текстиля, старательно, звучно протирали тропки на лакированном деревянном полу.

Подходя к двери, Борис Богданович угрожающе покаркал, прочищая горло. Звонок повторился.

За дверью стояла молодая, почти юная, по меркам Бориса Богдановича, женщина. Симпатичная в этой чёрной шляпке и лёгком пальто по фигуре, невыносимо здоровая.

Старик машинально пригладил буйные филиновы брови.

– Мне сказали, вы можете починить часы? – дама улыбнулась и похлопала кукольными ресницами.

– Правду сказали, – проворчал он, втягивая носом воздух – напрасно надеясь спрятать пару торчащих оттуда неприглядных волосков. «Надо терпеть, но рвать их, Богданыч, рвать!» – порхнула непривычная мысль.

Женщина с любопытством заглянула через его плечо: на полках, столе, гладильной доске и даже на полу в коридоре и комнате лежали провода и проволока, реле и микросхемы, пластины латуни, паяльники и прочие странные инструменты и детали.

– Можете скоро сделать? – она достала из лакированной сумочки золотые миниатюрные часики и протягивала их Борису Богдановичу.

Гостья приметно “акала”, манерно растягивала слова, но это не раздражало Бориса, несмотря на ещё не сошедшую утреннюю злобливость.

– Скоро только кошки родятся… Милая, мне почти 70, я уже давно ничего скоро не делаю. Вон у меня тостер Павкин стоит несделанный, соседкины щипцы, завтра телевизор притащат. А ещё – магнитофон, будильник… Да вы пройдите, – он аккуратно принял из её рук ниточку часов. – Вас как зовут?

– Лена.

– Так вот, Лена. Через неделю, не меньше, будет готово. Но вам через пару-тройку дней надо будет снова зайти.

– Зачем?

– Есть такой дагестанский тост. Произносит его, понятно, мужчина, пожилой: «Я все ещё смотрю на женщин, но давно уже не помню зачем. Так выпьем же за память!» Если серьёзно, обрисую, так сказать, фронт работ, подумаем о цене и расходных материалах.

Лена согласилась.

«Ну ты дал, Богданыч», – дивился Борис на свою нестарческую прыть, закрыв за Леной дверь и растерянно помахивая золотыми часиками.

 

2.

Лена соглашалась всегда – с упорством человека, который избрал целью своей жизни избегать любых конфликтов. В её вполне приличном словарном запасе – восемь-девять тысяч слов – не хватало простого, короткого и такого нужного слова «нет». Из-за этого рано вышла замуж – на третьем курсе. Из-за этого осталась после учебы работать на кафедре в университете – красный диплом, хорошее, в меру активное поведение, конечно, пригласили остаться. Из-за этого часто становилась чьей-то любовницей.

Три месяца назад, когда Ленин сын в очередной раз уезжал на учебу в заграничный университет, они вместе пошли в кино. Показывали комедию «Всегда говори “да“«. Лена поначалу удивлялась – ну почему сложно быть как Лена?! Потом, когда герой стал соглашаться на все, удовлетворенно кивала и радовалась – да-да, так и есть, так и нужно, так весело, правильно, пусть и показано немного карикатурно: здесь таится желанная, живящая непредсказуемость, здесь – скрытая до поры внезапность самой жизни. Лена была сильно разочарована, когда фильм закончился, не рассказав о самом главном – о муках человека, которому нужно сказать «нет», а он не может. «Лав стори с хэппи эндом», – сказал сын. А у Лены ком в горле – эти роллер-костюмы во время финальных титров, герои мчатся на животах по горному серпантину под легкую музыку. И вся картина – легковесная, глупая философия, как всегда у американцев, с каким-то сектантством, «мстящим соглашением» и бездумной тратой никак не переводящихся денег.

Когда Лене кровь из носа нужно было отказать, она первым делом бежала за помощью к мужу, как к самому близкому географически, от мужа – к родителям, от родителей – к сыну, затем, все расширяя ареал охвата, – к подругам и нередким любовникам. Наконец, неутешная, прибегала – к себе самой. Но после этого изматывающего бега уже не было никаких сил искать ответ и уменье в себе. «Сизифов труд!» – Лена с горечью хвалилась бесполезными богатствами своего словаря.

Тогда она, не предупредив никого, уходила в дальний городской парк, как готовящаяся к смерти уличная кошка. Сидела на лавке глубоко в соснах, в полумраке, пила пиво из пластиковой бутылки, закусывая копченым кальмаром, тупо рассматривала колкие изумрудные веера – пережидала.

Или, как теперь – чтобы порвать с очередным любовником, брала билет на ближайший поезд, снимала номер в гостинице на неделю-другую – мужнина зарплата позволяла. В незнакомом городе, чтобы отвлечься, развлечься, забыться, искала новых людей, которым врала всякие небылицы о своей жизни, врала не задумываясь, будто каждый раз удивляясь, что люди ей верят, врала, зная, что ее не поймают и что в любой момент она может выписаться из гостиницы, взять билет и пропасть.

Лена снова пришла к Борису через день. В пятницу, как почти каждую неделю, Борис принимал в гостях соседку Лялю Петровну, работавшую в пекарне на углу. Раньше с ней женихался, как говорил Борис, его старший брат Вадим, но три года назад он умер. Пережив горе вместе, Борис и Ляля Петровна сблизились, часто проведывали друг друга – обсуждали новости, брюзжали о здоровье и дороговизне, играли в карты, в шахматы или в «йогу» на кухне.

Прервав бесконечного «пьяницу», Борис встретил вторую гостью. От радостного удивления он не удержал тяжелую, обитую дерматином дверь – она хлопнула по шкафчику с ключами, висящему на стене. Ключи приветственно задребезжали. Лена спросила про часы. Не отвечая, Борис с головой зарылся в тумбочку в поисках тапочек для гостьи. Не удивившись приглашению остаться на вечер, Лена прошла в кухню.

Борис помедлил в коридоре, пощипывая волосы в носу. Конечно, он не починил часы. Как и в первый вечер, они лежали в комнате на краю стола, накрытого прозрачным толстым пластиком. Больше того: фронт работ не был обрисован даже схематично. Борис был занят иным делом, настолько забытым, будто и вовсе новым, – он влюблялся. На развернувшемся внутри него фронте он был гардемарином и мушкетером, трубадуром и менестрелем, богатырем и рыцарем прекрасной дамы.

Два дня Борис провёл бесполезно. Он подолгу смотрел в окно – всё то же серое небо без проблеска, корявые палки клёнов, слякотная приевшаяся улица – и видел фейерверки. Сидел в кресле, цыкая и шамкая губами, думал о Лене, обрывал себя, вскакивал, бегал по дому, бесцельно перекладывая вещи с места на место, брался за ждущие починки приборы, крутил их, будто не понимая, что это и зачем. Сплёл из красной и синей проволоки – почти в 70 лет – небольшое сердечко, пронзённое стрелой; тут же скомкал его.

Потом снова упокаивался в кресле, утишал сердце, глубоко дышал – считал до 10, до 20, до 30. Задремывал, и виделось ему, что Лена пришла. Он храпел и тпрукал, будто самого себя предостерегая и тормозя: «Не гони лошадей, Богданыч, не гони». Тройка, которую он видел только в фильмах, проносилась мимо, хлестнув его наотмашь резким ветром, осыпав колючими холодными каплями.

Наскоро познакомившись, Ляля Петровна наложила Лене принесённых с собою котлеток. Сидевшие рядом, женщины были как Нина Хрущева и Жаклин Кеннеди на известной фотографии.

Лена послушно отковыривала мельхиоровой вилкой кусочки фарша с луковыми вкраплениями и отправляла в рот.

– Богданыч, совсем забыла! Я ж тебе новый «Вестник ЗОЖ» принесла! И «Айболит»! Сейчас! – Ляля Петровна поковыляла в прихожую и стала шумно рыться в тряпичной сумке, наполненной пакетами. – Там как раз то, что тебе полезно будет! – покрикивала она, будто боясь впустить тишину в их странную компанию.

Лена продолжала молча разделывать котлетку, закусывая хлебом, изредка взглядывала на Бориса.

Ляля Петровна вернулась, хлопнув тонкие газетки на стол перед Борисом.

– Зачем же, Ольга Петровна…

– Посмотри, я там заложила, – не поняла его соседка, удивившись такому церемонному обращению. – Смотри же, про ревматизмы. Про газы! Вот очень хороший рецепт, и простой, – измельчить две столовые ложки семян укропа, залить кипятком... Я тебе этих семян кило притащу! И обязательно посмотри астрологический прогноз на неделю! А то ты совсем какой-то не такой сегодня.

В начале этого выступления Борис просто в упор смотрел на Лялю, на слове “газы” сделал большие глаза, на “астрологическом прогнозе” – огромные, размером с чайные чашки, как у собаки в сказке Андерсена, но ничего не помогало. Лена смотрела в окно, улыбаясь. “Радуется, понимая, или ухмыляется?” – Борис заерзал на табурете.

– Ляль, давай как-нибудь потом.

– То есть – «потом»? – опешила отвергнутая Ляля Петровна. – Когда?! Когда потом?! Скоро в гроб ложиться, а он всё – потом и потом.

– Какой гроб, ну, о чём ты! – расстроенный, Борис не сдержался. – Мы не старики ещё! Мы ещё ого-го! – добавил он, мельком глянув на Лену.

– Значит, не нужны газеты? – сощурилась Ляля, уперев руки в место для талии.

– Спасибо, Ляль, у меня же всё в порядке, – ответил Борис извиняющимся тоном.

– И пожалуйста!.. А я ещё ради него у внука цветные закладки отняла!

Ляля смешала карты, комком запихала газеты в сумку, пнула громоздкую проволочную катушку, оказавшуюся на пути, и, бросив на прощанье «счастливо оставаться, вьюноша!», ушла.

– Это ваша... женщина? – спросила Лена.

– Нет, что вы, Лена, – поспешно ответил он. «Зачем мне Нина, когда есть Жаклин?» – чуть не ляпнул следом. – Это так. Соседка. Она была женщиной моего брата, теперь вот моя знакомица.

Впрочем, поспешность Бориса была ни к чему. Лена ко всякому привыкла – они с мужем жили в так называемой свободной любви, иначе говоря – сожительствовали. Семьи не было давно.

– Может, кино посмотрим? – предложила Лена, моя тарелку и по-свойски убирая в холодильник оставшиеся котлеты.

– Ну, отчего же и не посмотреть.

Они прошли в комнату. Борис незаметно затолкал за диван стопочку старых «Айболитов» с цветными Лялиными закладками. Распихал по полкам лежавшие на диване приборы и инструменты.

Пощёлкали телевизор – ничего интересного.

– Может, у вас на компьютере что-то есть?

Борис трепетал, подходя к прикрытому тряпочкой монитору, – он не включал машину со смерти брата. Отодвинул сломанный тостер от экрана, нажал большую кнопку на системном блоке. Благодаренье Богу – компьютер послушно зажужжал и загрузился.

Пока Лена уважительно осматривала паяльник, лежавший на подлокотнике дивана, Борис быстро выбрал фильм наугад – «Ренуар. Последняя любовь», про художника должно быть что-то культурное! – и уселся на диван на почтительном расстоянии от Лены.

На одиннадцатой минуте Борис замер и вытаращил глаза – показывали обнаженное женское тело. Он резко обернулся к Лене. Та уже смотрела ему в висок – никогда не любила в фильмах долгую, откровенную наготу и любовные сцены, хихикала, смотрела в потолок, болтала.

На этот раз заговорил Борис – завел светскую беседу, которую терпеть не мог. Погода ухудшалась, цены росли, люди старели и умирали. А сцены не прекращались. Борис почти не смотрел в экран – слишком много оказалось в фильме наготы – телесной, душевной, слишком интимно, не для такой встречи. Медь волос, мёд закатного света, линии тела и волос – волнующиеся на ветру злаковые поля. Тягучее, слепящее сладострастие в каждом кадре – и тут же страшное, болезненное старение с уродством тела, воплями, бессилием. Борис проклинал себя за опрометчивость – привычный к старым добрым советским фильмам, не подумал, что в современном может быть всякое.

Он слушал Леночкин благодарный щебет в ответ. «Это же Ренуар, чистый Ренуар», – смотрел он на её маленький курносый нос, большие глаза с опущенными уголками, глубоко-рыжие волосы с выбившимися прядями.

А Лена меж тем плела паутину – врала о своей жизни, ничего оригинального и интересного – запомнившиеся отрывки из дочитанного в поезде женского романа. Конечно, она не говорила о муже, хотя кольца не сняла. Не рассказала она и о том, как купила у лоточника на вокзале дешёвые часики, потом стучала ими об угол гостиничной тумбочки – чтобы сломать, но и не совсем безнадежно разбить. И как потом на “ресепшне” ей посоветовали обратиться к местному многоопытному умельцу Борису и даже дали адрес.

Когда кино-мука длиной в час пятьдесят наконец закончилась, Борис сказал задумчиво:

– Лена, это ведь фильм про вечную любовь.

– Почему?

– Он же любил её, когда умирал. Потом уже, после фильма, умер – любя её. А там всё продолжается. Душа, а значит, и любовь, живёт вечно.

Лена приходила к Борису каждый день. Они не сговаривались – Борис всегда был дома и ждал её, сидя на краешке стула, как пёс ждёт хозяина из мясного магазина. В один из вечеров Борис достал братнин альбом про импрессионистов. Особое внимание они уделили Ренуару. Смотрели фильмы. “Самую обаятельную и привлекательную” Борис включил смело. Однажды, надев на глаз лупу часовщика и орудуя миниатюрным пинцетом, при Лене починил будильник.

– Борис, что это мы все дома и дома. Давай сходим куда-нибудь? – как-то предложила Лена.

– Конечно-конечно, – Борис с некоторых пор разучился говорить “нет”.

– Где у вас в городе самый большой магазин бытовой техники?

– Гм, – Борис задумчиво пощипал волос в носу. – На Мира есть неплохой, недалеко отсюда, выходишь на центральную улицу и до конца налево… Идем?

– Ха-ха, нет, Борис, завтра в 15 встретимся у входа.

 

3.

Борис опаздывал. Сначала нужно было одеться поприличнее, потом причесаться хорошо, но не прилизаться, а чтоб было живенько. Потом схватить пенсию, сунуть её в карман – вдруг Лена что-то попросит или надо будет её угостить в ресторане? А вдруг не хватит?! Вытрясти пенсию обратно, аккуратно расправить купюры и уложить в старенький кожаный кошелёк с тисненным на нем Большим театром…

Теперь Борис бежал. Слева в подреберье тревожно кололо и тянуло – так было только в 11 классе школы, когда он, середнячок, бежал на городских соревнованиях за сильную команду. Нельзя было подвести, надо было вытянуть. Они заняли тогда ожидаемое тренером второе место, Борис остановился далеко за финишной прямой, привалился к сырой стене Дома культуры, дышал прерывисто, хрипло, держа выскакивающее, пульсирующее нутро и жадно всматриваясь в лица участников своей команды. Теперь он бежал значительно медленнее, но как желанна была цель!

Чтобы прийти в себя, Борис читал про себя стихи:

 

Флоты – и то стекаются в гавани.

Поезд – и то к вокзалу гонит.

Ну а меня к тебе и подавней –

я же люблю! –

тянет и клонит.

Скупой спускается пушкинский рыцарь

подвалом своим любоваться и рыться.

 

Скакал по рваным строчкам – такой стих написан для человека с аритмией, в ближайшем будущем – летальной. Замолчав на миг (только чтобы человек успел испугаться: неужели – навсегда?), сердце спотыкается – и обрушивается лавиной, так грузное тело валится по крутой лестнице, с разлёту бьётся о стену, не может дышать, не может выговорить необходимое завершение: “Так я к тебе возвращаюсь, – разве, к тебе идя, не иду домой я?!”.

Навязчиво и некстати одолевали юношеские воспоминания. Вот Борису 10 лет, он влюблен в Катьку Калашникову из соседнего района. Чтобы набраться храбрости позвонить ей, Борька лезет в родительский сервант за водкой. Капнув на дно чашки, доливает доверху яблочным соком, боится, что спирт глотку прожжёт или что он «нарубится в дрова» – сильно опьянеет. Хлебнув, задыхается – от страха. Пьёт до дна, облившись. Наконец звонит Калашниковой, а она оказывается какой-то дурочкой.

Увидев Лену, Борис решил встать перед ней на одно колено и извиниться за опоздание, но оступился и рухнул Лене в руки.

– Здравствуй, милая! – выдохнул, карабкаясь по ней.

– Привет, Борис! – Лена по-матерински чмокнула его в подставленный лоб, помогая ему вернуть равновесие.

– Елена, я вам писал, – вымолвил он, оправляя пиджак.

– Что? Куда? И почему – «вам»?

– Извини, Лена! Я писал тебе. Мысленные письма. Ты не получала?

– Борис, ты не в порядке? – устало спросила Лена. На каком-то этапе мужчины самых разных возрастов начинали говорить с ней подобные глупости, нужно было воображать, разгадывать их образы – и это утомляло Лену.

– Ну что ты, Леночка, конечно, в порядке! Такие письма пишут кому-то, кого нет рядом, но кто очень дорог. Я писал тебе весь вечер, всё утро и почти всю ночь – только поспал несколько часов. Когда-нибудь я, наверное, умру – и тогда все эти письма разом придут к тебе.

– Зачем ты, Борис, говоришь об этом?

– Хорошо, милая, не буду. Идём?

Они вошли в магазин, взявшись за руки.

Ценники и вывески сверкали, били по глазам, угнетали Бориса. Призванное привлекать – красное, жёлтое, крупное – пугало. Телевизоры и стереосистемы размером больше человека, непонятные названия не на русском, пяти– и шестизначные цифры...

– Посмотри, тебе нравится? – Лена подошла к одной из витрин в дальнем конце зала и указывала на небольшой продолговатый прибор.

«Триммер для волос и ушей», – прочитал Борис, машинально потрогав свои уши.

– Триммер – это что?

– Неужели не знаешь? – притворно удивилась Лена. – Это чтобы волосы стричь!

– Что же, это надо в нос и в уши засовывать?

– Борис, ну, ты прям пещерный человек! Возьмём, попробуешь. Я тебе подарок делаю...

Поначалу смутившийся, Борис сомлел.

– Это же дорого, Лена. Из волос и ушей... Да я бы их и так повыдергал, милая.

Борис ожил, засмеялся – и они хохотали чуть не до слез, держась за руки и время от времени обнимаясь, пока консультант магазина не попросил их вести себя спокойнее.

– Леночка, я даже не знал, что такое есть.

– Я сама не знала, пока не покупала для… Тебе нравится? Ты не обиделся?

– Нет, ну, что ты, мне приятно...

По дороге домой Лена заговорила:

– Борис, завтра приезжает мой сын.

– Как? Сюда? – опешил Борис Богданович. – Да-да, надо будет в квартире прибраться... Положим его на полу, по-походному. Или я на пол, а он... Или пусть лучше в гостиницу на денёк, а?! А там мы в лучшем виде…

– Нет, Боренька, в Москву, не сюда.

– Это хорошо, что приезжает. Сын – это вообще замечательно, Лена! – Борис Богданович улыбнулся. Они пошли дальше. Старичок весело помахивал цветным пакетом.

Узнав об очередном приезде сына из-за границы, Лена решила, что пора возвращаться домой: немного развлеклась, пришла в себя, поняла, как соскучилась по мужу и сыну. Прошлый любовник не звонил – и слава Богу!

 

4.

Борис спал крепче младенца. Лена, стараясь не шуметь, собрала кое-какие свои вещи, поселившиеся в холостяцкой квартире. Она иногда взглядывала на лысину Бориса – почти как у её сына, когда тому года не было – только с редкими пигментными пятнами: в виде бабочки, в виде пуговицы, а другое, окруженное седым пухом, – в виде песочных часов.

Наутро Борис Богданович спросонья посмотрел в окно. В белой дымке не было видно соседнего дома.

– Лена, пожар, что ли, где-то? – спросил он, не оборачиваясь.

Перед глазами что-то вспыхнуло. Это был предвестник инфаркта, но Борис решил, что рядом горит.

– Леночка, пожар! – крикнул он и обернулся.

Борис успел представить, скользнув глазами по рябому лоскуту обоев, как, спотыкаясь и цепляя разбросанные вещи, подскакивает к Лене, начинает трясти и одновременно пытается поднять её, она быстро просыпается, а огонь уже у окон, он хватает её на руки, несёт, пол под ними тлеет, ступени рушатся по пятам, он падает, и теперь уже Лена несёт его – ему совсем не стыдно, разницу в возрасте не скроешь, она хорошая женщина, большая, которая и коня, и избу, и мужчину своего любимого… Он лежит, скрючившись, желая уменьшиться, чтобы стать как мальчик-с-пальчик и умещаться на ладошке – чтобы Лене легко было нести, тащить, спасать, Лена идёт тяжело, переваливается из стороны в сторону, так что он чувствует: его укачивают, а огонь уже совсем близко, ему очень жарко, женщина крепче хватает его, жмёт к себе, вдруг вспышка, треск, грохот…

– Мама! – кричит Борис Богданович: кровать пуста, Лены нет.

Он обошёл квартиру, на кухне горел свет, будто Лена хотела оставить что-то о себе на память – почему бы не оставить свет? А ещё она оставила часики, они лежали, нетронутые, неживые, ненужные. И эту странную, дорогущую машинку для носа и ушей.

Борис вернулся к окну. Туман, который он принял за дым, был уже не такой густой. Старик видел бледный, оловянный круг солнца, оно не слепило, а потому не радовало – только пугало.

Время проходило незаметно, такое неценное и неважное теперь. Борис послонялся по дому, не выключил свет на кухне, хотя был уже полдень и счётчик неумолимо пожирал и без того небольшую пенсию старика.

Вышел в пекарню, где работала Ляля Петровна, – там всегда тепло пахло хлебом и добрый жар обволакивал, накинувшись на входящего. Поближе к печам и плитам, куда Борис мог попасть по знакомству, пар и гарь кутали саваном. Ляля Петровна, сказали Борису, в тот день была выходная.

Вечером Борис Богданович сидел за столом, не включая лампу. Часики отражали фонарный свет, преследовали старика своим блеском. Раздался телефонный звонок – он неверными руками поднял трубку.

– Борис, ты, наверное, знал, что я замужем.

– Да, Лена, догадывался, я видел твоё кольцо.

– Я скучаю, – Лена всхлипнула. – Я так плохо себя чувствовала, что только добралась домой – и сразу позвонила.

– Зачем? Я думал, раз я… раз ты… в общем... – он хотел объяснить владевшее им с недавних пор ощущение всесилия и счастья, ожидание новой жизни, которая обязательно настанет, несомненную веру в свою душу и жизнь. Он начинал объяснять – и одновременно понимал нелепость и бессмысленность этих чувств, свою непозволительную самонадеянность. И это кольцо, и этот сын, и невероятная Ленина история – Борис Богданович всего этого не заметил, пропустил. Или победил – трубадур, богатырь, рыцарь. Он начинал – и не мог договорить: с каждой попыткой все лучше видел, как он глуп и стар. Борису Богдановичу стало стыдно. Он задохнулся и быстро положил трубку. Влюбившись в таком возрасте, будто рождаешься заново, но уже с 70-летним опытом.

Борис Богданович встал из-за стола и, не переодеваясь, лёг спать.

Он, конечно, больше не притронулся к часикам; всем приходящим с новыми заказами отказывал, старые – не закончил. Увидев в пятницу в глазок Лялю Петровну, не открыл – сказал через дверь, чтобы она больше не приходила.

Детали, механизмы, приборы и инструменты лежали с тех пор мёртвой кучей. Борис чуждался людей. Если и выходил из квартиры, то поздним вечером. Он тащил с улицы разный хлам, и скоро в квартире стало так тесно, что ему сложно было проходить из спальни в туалет, из туалета в кухню и обратно; а гостю некуда было бы присесть, если бы он пришёл. Но гость не приходил.