Алексей КУРГАНОВ

 

 

Публиковался в журналах «Смена», «Дальний Восток», «Кольцо А», «День и Ночь», «Сельская новь», «Эдита-клуб» (ФРГ), «Зарубежные задворки» (ФРГ) и др. Дипломант литературных конкурсов. Автор 8 книг прозы. Живет в Коломне.

 

 

БОРЩ ДОСТАЁТСЯ ЛЮДЯМ!

Рассказ

 

Мой давний знакомый, Василий Гондурасов – отличный мужик. Балагур, добряк, весельчак, как говорится, душа компании, всегда и всем готовый помочь. Работает весовщиком на товарной железнодорожной станции. Взвешивает грузы на железнодорожных весах. И всё у него было хорошо, кроме одного: никак не удавалось познакомиться с какой-нибудь хорошей девушкой. Нет, с девушками он периодически знакомился, но все они почему-то при внимательном рассмотрении оказывались не хорошими. И опять: сначала-то притворялись хорошими (все они поначалу хорошие!), но через неделю-другую становилось ясно и понятно: опять влетел. Опять такая стервоза попалась, что «мама, караул!» и «запрягайте, хлопцы, кони! Надо срочно убегать!».

И опять же: не сказать, чтобы он из-за этого сильно расстраивался или даже горевал. Как говорится, нет так нет. Чего горевать-то? Тем более что всё остальное было в наличии: и работа великолепная, и зарплата приличная, и квартира двухкомнатная (он вдвоём с мамашей жил), и пивная сразу за углом (как сейчас принято говорить, в шаговой доступности). И мамаша у него – славная женщина, всю жизнь там же, на «железке», кондуктором проработала. Очень любила (и сейчас любит) песню петь про паровоз, которому «в коммуне остановка», и ещё про «ромашки спрятались, поникли лютики». Она уже на пенсию вышла и каждое воскресенье своему любимому Васятке борща варила целое ведро. Чтобы, значит, на всю рабочую неделю ему, красивому, хватало. А он и рад: после смены в пивную зайдёт, остограммится, пивком отлакирует, бутербродом с селёдкой закусит – и домой бежит, борщ жрать. Смолотит пару мисок, отрыгнётся довольно, чтобы аж на улице через форточку было слышно – и заваливается на диван, телевизор смотреть. Свою любимую передачу «Давай поженимся», где две деловые бабёхи (о, эти тёти, сразу видно, видали виды!) женихам невест сватают. Васька грешным делом хотел однажды им письмо написать, на передачу напроситься, но передумал. Испугался, что подсунут какую-нибудь шмару, на которой пробу ставить негде – ходи потом дурак дураком и ушами себя по щекам хлопай, что опять влетел, опять обмишурился.

Всё изменил совершенно непредсказуемый случай. Когда, как говорится, ничто не предвещало. А именно: однажды сидит он около своих весов, груз ждёт, и видит: бежит по грузовому перрону со здоровенными и по раздутым бокам видно, что тяжеленными сумками в руках интересная деваха, а за нею из вечерних сумерек раздаются тревожные минцанерские свистки. Васятка сразу понял: минцанеры деваху догоняют, и поскольку свистки быстро приближаются, то скоро наверняка догонят. И вроде бы вмешиваться ему, Васятке, в эту щепетильную ситуацию совсем было ни к чему, тем более, что бежала она со стороны мясокомбината, а Васятка воров и воровок на дух не переносит, но… Вот в том-то и дело, что «но»! Бывают в жизни такие моменты, когда человек сначала делает, а только потом думает: а на хрена я это сделал? А ни на хрена! С дури! Не с ума же!

Вот и здесь случилось точно так же. Прыгай, сказал Васятка девахе, на весы. Она сначала вроде бы удивилась, но Васька её по жо рукою хлопнул (дескать, быстрее телися, корова этакая, а то ведь и на самом деле заметут!), так что она только крякнула и на весы со всеми своими сумками запрыгнула. А Васька мигом накрыл её рогожей (рогожа, если кто не знает, это такая грубая ткань хозяйственного применения. Вроде брезента).

А тут и минцанеры подбежали. Не видал ли, спрашивают, мужика высокого, худого, горбатого, плешивого, с бельмом на правом глазу, два верхних зуба –– железные, на подбородке – ямочка, на левом ухе –– бородавка? Когда его лупят, орёт с акцентом. То ли с узбекским, то ли с немецким. Такой здесь не пробегал? А то мы за ним гонимся. Он с мясокомбината спёр чего-то в двух здоровенных мешках и теперь пытается благополучно скрыться в сумрачной дали. А? Не видал? Или видал? Чего молчишь-то, забулдыга мордатая?

Не видал, выдавил из себя, наконец, Васятка. А чтобы они не подумали чего подозрительного, этак дурашливо пару раз хохотнул. Дескать, извините, битте-дритте, при чём тут я? Сами видите: вот стою, очередной груз взвешиваю. Предусмотрительно накрытый рогожей, потому что от него нестерпимо могуче воняет. И вообще, если хочите, я и вам чего-нить взвешу. Мне, дураку, всё равно чего. Весам от этого убытку не будет. Они ж железные! И опять же казённые!

Минцанеры в ответ посмотрели на него своими строгими минцанерскими взглядами, убедились, что перед ними действительно самое настоящее чмо, руками махнули и дальше помчались. Тем более, что впереди что-то подозрительно то ли мелькнуло, то ли блеснуло, а сможет, сверкнуло. Вроде бы даже чья-то нога в мешке. Может, даже коровия. Или свининная. С мясокомбината упёртая.

Как только они из виду скрылись, Васятка рогожу откинул. Они, оказывается, за каким-то мужиком гонятся, объяснил девахе. А я подумал, что за тобою, дурой. Ты чего неслася-то? А я, услышал в ответ, на электричку бежала. Мне отсюда три остановки до родимой деревни. Я там с папашей живу, с заслуженным сельскохозяйственным пенсионером. А в сумках чего, спросил Васятка. Свинина, услышал в ответ. Мой папаша очень борщ любит, вот я по случаю и по дешёвке затарилась у этого мясокомбинатского ворюги, за которым минцанеры гонются, чтобы ему сразу ведро борща наварить. Чтобы он целую неделю жрал и не крякал, а то мне каждый день готовить несподручно, потому что работаю с восьми до пяти. А зовут меня Нюша Табуреткина. А вас как?

А меня – Василий Гондурасов, отозвался Васятка застенчиво. И осознав, наконец, весь комизм произошедшей ситуации, оба они задорно рассмеялись.

С той встречи прошло три года. Сегодня у них уже пятеро детей, потому что Нюша на радостях родила сначала двойню, а потом, почти без передыха и перерыва – тройню. Живут они в деревне, вместе с Нюшиным папашей, старым алкоголиком, и переехавшей к ним Васяткиной мамашей. Которая теперь по своим традиционным воскресеньям не одно ведро борща варит, а сразу два – Нюшиному папаше и Васятке. Потому что Нюше домашним хозяйством заниматься некогда: она как и Васятка, на железной дороге трудится, рельсы на шпалы укладывает. Самая что ни на есть женская работа. Днём, в рабочую смену, этих рельсов наукладывается-наложится, а уж дома Васятка её саму укладывает. На спину на кровати. А Нюша – ничего, не сопротивляется. Даже наоборот: покряхтывает довольно. И ни разу не пожаловалась, что на работе устала, что спина как деревянная и что вообще у неё нету никаких сил и сексуальных желаний Васятке подставляться. В общем, прекрасная она женщина, хозяйка великолепная и образцовая мать их совместно нажитых детей. Не какая-нибудь наштукатуренная шмара из телевизионной передачи, которая если рельсу попробует поднять, то тут же или родит, или окочурится. А если не родит и не окочурится, то сама, добровольно, без всякого постороннего принуждения повесится прямо там, в телевизионной студии, на шнурке от телевизионного микрофона. Потому что не захочет жить и приносить пользу Родине этим славным рельсоукладческим трудом.

Что вы спрашиваете? Почему у Васятки фамилия такая экзотическая? Ничего загадочного на самом деле нет. У него же папаша проводником работал, на международных поездах. И бабушка тоже. А дедушка и того больше – учителем географии. Вот уж учудил старый пень так учудил! Нет, чтобы по династической линии, железнодорожником! Подмочил, старый пень, семейственность!

 

 

 

ПИВНУШКА НА ГОСПИТАЛЬНОМ

Рассказ

 

Даже сейчас, про прошествии долгих трёх десятков лет, я хорошо помню эту московскую пивную на Госпитальном валу, прямо напротив дома, где жил Колька Горшенин, мой товарищ и институтский однокашник. Колькин дом (и, соответственно, пивная) находился на середине пути между метро «Семёновская» и Центральным военным госпиталем имени Бурденко, только дом располагался на той стороне вала, что и сам госпиталь, а пивнушка – напротив, через трамвайные пути, на стороне Немецкого кладбища.

Здешними посетителями были в основном работяги с железной дороги и завода на проспекте Буденного, а само помещение представляло из себя просторный, похожий на стандартное фойе какого-нибудь заводского или фабричного ДК, прямоугольник, заставленный круглыми столами на одной высокой ножке – и это было здесь единственное неудобство, поскольку не было возможности посидеть.

Собственно раздаточная закусок и разливочная пива были слева от входа. По длинному металлическому пандусу народ передвигал пластиковые, поносно-свекольного цвета подносы, а на металлических же полках располагалась здешняя закусочная продукция. Чего здесь только не было! Овощные салаты, солёные сухарики, бутерброды с рыбой, колбасой и сыром, отварные креветки, скумбрия горячего и холодного копчений – но лично я просто-таки объедался здешним пареным горохом! Странное дело: ничего вроде бы особенного, но я набирал сразу по две, а то и три порции и начинал молотить! Колька при моём довольном «гороховом» виде деланно-брезгливо морщился и решительно заявлял, что если я собираюсь ночевать сегодня у него, то только на кухне на раскладушке!

А цены? Бутерброды с колбасой – десять копеек, креветки – полтинник (дорого!). Краснопёрка (деликатес!) – семьдесят пять копеек! Мой любимый пареный горох – десять копеек тарелка! Пиво – двадцать за пол-литра! Двадцать – и не рублей, как сейчас, а копеек, как ТОГДА!

И, конечно, я помню здешние разговоры. Тоже ничего вроде бы особенного, обычный трёп за жизнь – но как они раскрепощали, как умиротворяли и одновременно бодрили, вселяли надежду и обволакивали грустью и нежностью, как сближали характеры и мировоззрения! Это сближение было не показным, не явным, а именно исподволь и на уровне ощущений, но от этого оно было только крепче, только вернее, только надёжнее и трогательнее. Ты мог прекрасно понимать, что своего здешнего соседа-собеседника больше никогда и нигде не увидишь, но это не останавливало – наоборот, было большим плюсом в общении, потому что кому же излить душу, как не совершенно случайному человеку, которому пользоваться твоей здешней откровенностью нет совершенно никакого интереса, никакой выгоды!

А однажды мы пили здесь рижский бальзам (привез Колькин старший брат – солист рижской оперы), пили прямо из гранёных стаканов, что лишь подчёркивало нашу независимость и п р о л е т а р с к о с т ь, потому что цивилизованные интеллигентные люди лишь добавляют этот чудесный нектар в кофе или чай, и никогда не пьют в живую – а мы пили, потому что бальзам содержал ГРАДУСЫ, а это было для нас самое на тот момент главное, и никакие другие тонкости и изыски нас не очень-то и волновали.

Брат звал на каникулы, сказал тогда Колька. Он дом себе на взморье построил. Ты как? – Чего как? – Поедешь со мной? – Легко! – Значит, договорились? – А как же! А когда? – Я же сказал: в каникулы!

Конечно, разговаривали и на другие темы и, конечно, о политике, но не так, как говорят сейчас, с откровенными злобой и раздражением, легко переходящими в самую настоящую ненависть. Тогда, в семидесятые-восьмидесятые, этих злобы и ненависти ещё не было, потому что жили не так уж и плохо – одеты, обуты, сыты и пьяны, а чего ещё надо? Главное, что было спокойно и надёжно, и каждый знал, что завтра утром он проснётся, пойдёт на работу, а после рабочей смены, по пути домой, зайдёт сюда, а вот застрянет здесь или, заглотив пару кружек пивка, найдёт в себе силы и желание уйти, это, как говорится, был вопрос глубоко философический. И ещё мы знали, мы были несокрушимо уверены, что ни один негодяй, ни одна сука этот давным-давно заведённый порядок не нарушит, потому что могуча была наша Держава и велика страна, у которой не было других забот, кроме как о своём родимом и любимом народе. Тогда, в середине восьмидесятых, мы и не подозревали, что скоро всё полетит в «демократические» тартарары, и эта пивнушка станет для нас лишь грустно-приятным напоминанием, а может, даже символом уходящего советского времени. Не такого уж и плохого времени, когда всё было просто и понятно, и когда всё решалось за тебя и от тебя ничего не зависело.

Последний раз я был на Госпитальном осенью девяносто третьего. Появился после более чем трёхгодового молчания, свалился как снег на голову – и узнал, что Колька умер месяц назад, меня искали, чтобы сообщить, но найти не смогли… Перед отъездом решил зайти в НАШУ пивную, подошёл к знакомому зданию, открыл дверь – а внутри уже не пивная, а какое-то гламурное, с большой претензией на дешёвый московский аристократизм и такую же дешёвую «лапотоную» изысканность, совершенно безликое, но оформленное в духе тогдашних «современных веяний» кафешно-барное «забегалово»…