Василий БАБУШКИН-СИБИРЯК

 

(Псевдоним Василия Гусева). Родился 1948 г., всю жизнь живет в Сибири, на реке Ангаре. Из староверов-кержаков. Образование высшее. Работал в тайге егерем, лесником. Печатался в журналах России и за рубежом. Автор более двух десятков повестей и почти сотни рассказов и миниатюр.

 

 

АВАРИЯ

Рассказ

 

Отсчёт времени начался. За три часа до аварии

 

У придорожной гостиницы на залитой бетоном площадке стояли два мощных дальнобоя. Тягачи МАЗы, видно было даже непрофессионалу, исколесили немало километров, на спидометрах давно уже перевалило за отметку миллион.

Гостиница для шоферов, в основном дальнобойщиков, представляла собой простую забегаловку – ночлежку, где можно было помыться, поесть и выспаться.

В столовой сидели два водителя грузовиков, больше посетителей не было. Они ели каждый свою двойную порцию свиной поджарки с картофелем, фирменного блюда этой столовой, и лениво переговаривались.

Один из них был молодой парень лет двадцати пяти, кучерявый и мускулистый, его звали Николай. Другой, к нему Николай обращался по отчеству Ильич, был лысый, как его знаменитый тёзка, и на вид ему было около пятидесяти.

Разговор был не совсем обычным для шоферского общества. Шофера избегают говорить на темы судьбы, аварий и происшествий.

Но, видимо, беседа была продолжением ещё вечернего разговора.

– Значит, решил всё же ехать, – говорил Ильич.

– Решил, нет мочи сидеть здесь ещё два часа. Я за это время половину пути отмахаю до дома, – ответил Николай.

– Уверен, что твоё присутствие там необходимо, ведь тебя даже к сыну в больнице не пропустят, будешь в коридоре сидеть с женой?..

– Пусть, может то, что я рядом, ему как-то поможет.

– Так-то оно так, но вот в свою судьбу ты корректировки вносишь. А я давно заметил, что стоит только нашему брату от путёвки в сторону свернуть, как всё наперекосяк получается. Вот положено нам через два часа выезжать, значит, так надо. Да, потом двое не один и в плане судьбы тоже, разрывать эти узы опасно.

– Не уговаривай, Ильич, всё равно поеду.

– Смотри, будь осторожен, а я не рискну.

Через десять минут МАЗ Николая покинул стоянку.

 

Проклятие. Два часа до аварии

 

Эльвира была стервой. Она даже гордилась этим. Стервозно вести себя среди людей она начала ещё в школе. Ей нравилось привлекать к себе внимание мальчишек, а потом, когда те начинали доверять ей, высмеивать их перед другими. Она не имела подруг и никогда ни перед кем не открывалась, всех своих знакомых считала ниже себя и презрительно называла «курицами».

Замуж она вышла только один раз и уже через месяц развелась. Ей нравилось влюблять в себя мужей своих знакомых по работе и когда некоторые, обезумев от любви к ней, уходили от своих жён, она без сожаления разрывала с ними все отношения.

Она была необычайно красива холодной красотой Снежной Королевы.

Последним в её «коллекции» был муж знакомой медсестры. Он прожил с женой более пяти лет, и у них было двое детей. Ради Эльвиры несчастный оставил семью, и медсестра пришла умолять Эльвиру отдать ей мужа, а отца детям.

– Встань, милочка, с колен. Он не стоит таких театральных эмоций. Ведь он не любит тебя, не любит твоих детей – ушёл к такой извращённой особе, как я. Забудь мужа, когда он мне надоест, я брошу его, и это станет для тебя утешением.

– Ты самая распоследняя стерва! Я проклинаю тебя за мою загубленную любовь и за то, что ты отняла у моих детей отца. Пусть тебя покарают за это высшие силы.

Какая глупая курица – вспоминала после Эльвира, когда выставила за дверь её мужа, который тоже валялся у неё в ногах, умоляя не выгонять его.

Эльвира уже с полчаса ехала на своём сверкающем «Ларгусе» по шоссе, обгоняя одну машину за другой.

Водила свой автомобиль она также смело, как вела себя с мужчинами. Ей нравилось обгонять более мощные машины, за рулём которых она видела мужчин.

И почему они считаются сильным полом, ведь каждым из них управляет женщина? – думала она с издёвкой, давя на газ.

Эльвира увидела «Шкоду Рапид», мужчина за рулём о чём-то оживлённо разговаривал с сидевшей рядом женой, больше в автомобиле никого не было.

– Какие голубки! Дома не могли наговориться, – подумала она и «подрезала» «Рапид», встраиваясь в ряд.

 

Ревность. Тридцать минут до аварии

 

– Вот стерва! Ты видела, она меня подрезала, – сказал Виктор жене Татьяне, выравнивая вильнувшую машину.

– Ты готов перед любой бабой лечь на спинку, как кот, и ждать, чтобы тебя погладили, – зло ответила ему Татьяна.

– Умоляю, только не начинай снова свою пытку, хотя бы пока я за рулём, – пробормотал Виктор, в какой уже раз перебирая в голове события последнего месяца.

Они ехали от родителей Татьяны, куда отвезли погостить детей, на период пока не улягутся страсти, разбушевавшиеся в доме.

«И как я мог допустить до себя такое?» – вспоминал он об измене своей жене, которую очень любил. «Какой наркотик овладел моим сознанием, что смог вытеснить, заставить забыть всё, что я любил, и чем я так дорожил?»

И как теперь вернуть к себе доверие жены, как победить то чудовище, что вселилось в Татьяну и делавшее её совершенно чужой?

Ревность – это огонь, в котором сгорает любовь, а на смену ей приходит ненависть.

Виктор почти физически ощутил её. В небольшом пространстве кабины скопился огромный сгусток ненависти. Ставшая чужой любимая женщина сидела рядом и ненавидела его за то, что он разрушил всё самое доброе, что они создавали. А он ненавидел её за то, что она не хочет понять и простить.

Виктор, прижавшись к бровке, заглушил автомобиль, открыл дверцу, перешагнул через кювет и направился к молоденьким берёзкам, растущим вдоль дороги.

Присел под деревце и прижался к нему позвоночником, надеясь, что из тела уйдёт та страшная усталость и тоска, что давила на него уже целый месяц.

Через какое-то время пришло забытьё, исчезли из памяти события последнего времени, он вновь увидел счастливое смеющееся лицо Татьяны и ощутил, как она дорога ему, и как он её любит.

– Эй ты, Есенин, хватит мечтать, вставай, пора ехать, – послышался от машины голос жены.

И вновь бегущее через тебя серое полотно дороги, обгоняющие тебя и ты сам, обгоняющий автомашины, одну за другой. А вот и та стерва, что подрезала его. Виктор пристроился сзади её машины и попытался что-то сказать жене, но ответа не получил. И вновь в кабине стала сгущаться чёрная стена, разделяющая супругов.

 

Авария

 

На красный треугольник знака «сужение дороги» Эльвира не обратила внимания. Она думала о приятной встрече и выгодной сделке в городе и решала про себя, не позвонить ли прямо сейчас и сказать, что уже скоро подъедет.

Она решила прибавить скорости. Впереди уже одна легковая пошла на обгон. О, это те «голубки» – ухмыльнулась Эльвира и пошла на двойной обгон.

Обгоняя Виктора, она злорадно улыбнулась, но, увидев у него на лице тревогу и недоумение, посмотрела вперёд. Она неслась прямо на МАЗ с тяжёлой фурой. Мгновенно вычислив ситуацию, поняла, что «голубки» успеют встроиться в ряд, а она нет. Эльвира впервые в жизни почувствовала страх.

Всё произошло в считанные секунды.

Николай, ведущий МАЗ, увидел, что впереди какой-то сумасшедший пошёл на двойной обгон и обязательно врежется в него, вывернул руль, загнав колёса тягача в кювет. Машину затрясло на неровностях, и она стала сбавлять ход, но тяжёлая фура по инерции пошла юзом по дороге, разворачиваясь и перегораживая её.

Внедорожник, шедший впереди Виктора, успел проскочить в сужающееся пространство между фурой и кюветом. Виктор нет.

Фура перегородила дорогу, подмяв под себя автомобиль Эльвиры и зацепив задом машину Виктора. Она остановила движение, но какие-то «жигули» успели воткнуться в автомобиль Виктора. Самосвал, ехавший за «жигулями, успел затормозить. У «жигулей» вылетело лобовое стекло, и смятый капот отлетел в сторону.

 

Двадцать минут после аварии

 

Николай сидел в кабине, положив голову на руль, ему было страшно выйти и посмотреть, что он натворил.

Фура перегородила всю дорогу. Из остановившихся машин вылезали люди и бежали к месту аварии. Эльвира была мертва. Её машина была просто смята. Из автомобиля Виктора вытащили Татьяну, она отделалась небольшими ушибами и порезами, но находилась в шоке. Виктор был мёртв.

Из «жигулей» вылезли двое стариков. Старушка суетилась около деда, укутывала его откуда-то взявшимся шерстяным пледом, гладила по седым вихрам своими морщинистыми руками, успокаивала и всё корила эту треклятую дачу, обещая неизвестно кому, что больше не поедет на неё.

Потом она усадила деда на траву за кюветом, сама прижалась к нему, и они как бы отгородились от всего происходящего.

Водитель самосвала, татарин, подходил почти к каждому человеку и рассказывал, что вот вчера вечером он, как будто его кто-то заставил, перебрал всю тормозную и в конце рассказа добавлял:

– Это сам Аллах спас деда с бабкой!..

Послышался вой скорой помощи и сирена машины ДПС.

 

 

ДОМКРАТ

Рассказ

 

Этот рассказ поймут те, кто ночевал не однажды в таёжных избушках или на постоянных рыбачьих и охотничьих стоянках.

Мне, таёжному бродяге, пришлось видеть множество таких мест.

Всегда очень интересно среди совершенства природы увидеть небольшой кусочек человеческой жизни. Этот оазис человеческого бытия многое может рассказать о людях, бывавших здесь и оставивших о себе воспоминания в виде брошенных по ненадобности вещей.

Чего только мне ни приходилось видеть на таких вот избушках!.. Порой даже немыслимые и непонятно с какой целью принесённые сюда за много километров по тропе продукты человеческой деятельности.

И только те, кто бывал в таких местах, поверят мне, потому что для здравомыслящего читателя будет непонятно, зачем вдруг на солонце, где охотники скрадывают в тишине сохатого, валяется порванная русская гармошка.

А история с ней очень даже простая.

Охотники ведь очень разные бывают. Одни идут в тайгу, чтобы добыть мясо для себя.

Другим мясо диких животных не нужно, им подавай охоту ради охоты.

Мясо они купят, как и развлечение, связанное со стрельбой по живой цели. Но раз они платят деньги за охоту проводнику или егерю, то и требуют развлечения  соответствующего.

Правда, в тот раз развлечение обернулось трагедией. Водки было много, закуски всякой полно. Всю эту провизию два лакея очень значимого человека несли на себе почти в центр тайги, чтобы, значит, тот мог «оттянуться» или отдохнуть от трудов неправедных.

Один из лакеев или телохранителей, разницы особой в названии нет, нёс на себе футляр с гармошкой, зная, что захмелевший «хозяин» будет требовать музыки  Иоганна Себастьяна Баха.

Придя на солонец, уставшие от непривычной ходьбы по тропе «охотники» упали на настил из свежего пихтового лапника.

Лоси приходят на солонец в основном ночью, и охотники решили подкрепиться. «Подкрепились» изрядно, а когда в вечерней тишине по тайге понеслась музыка Баха, исполняемая пьяным гармонистом, то тайга взволновалась.

Её биополе передало сигнал опасности всем обитателям. Всё замерло в ожидании развязки.

И она пришла в образе раненого медведя, мозг которого сохранил обиду на людей, причинивших ему боль.

Медведь шёл на музыку Баха с желанием мести.

Из четверых охотников убежал только «хозяин» уикенда. Двух его телохранителей и предателя тайги егеря медведь растерзал.

Он разорвал мехи гармошки, понюхал валявшийся ананас, волею судьбы попавший из тропиков в сибирскую тайгу, и, хромая на раненую лапу, побрёл к болоту.

А порванная гармошка так и валяется с тех пор на солонце.

 

Когда мне было ещё двадцать лет, и я, полный энтузиазма, один на один входил в тайгу с уверенностью в своей силе (как глупы мы бываем  в молодости), мне пришлось ночевать  в устье таёжной речки Умангой.

Тогда там ещё стояла большая рыбачья изба, в которой останавливались все рыбаки, сплавлявшиеся по реке.

Другой раз там собиралась большая компания на ночёвку, и тогда разговорам и рассказам не было конца.

Около избы валялась металлическая ступа, ее когда то привезли сюда на лошади по льду реки. Впервые я увидел, как добывалась мука в те времена.

Но история моя не о ней. В избе на стене висел портрет Сталина. Непонятно, когда он появился и как дожил до наших времён.

В рамочке под стеклом портрет висел в простенке между окнами над изрезанным ножами столом.

Закопчённые стены, грязный захламленный земляной пол (половицы уже давно нерадивые рыбаки сожгли в печке): этот портрет никак не вязался с таёжной глухоманью, которую редко кто посещал.

Уже давно прошло время репрессий и чисток, страна старалась забыть его. Страх перед личностью на портрете как бы прошёл. Мне было семь лет, когда в далёкой Москве похоронили вождя.

Мы росли уже с сознанием того что страной управляет партия, а не один наделённый сверхполномочиями человек.

Я знал по рассказам рыбаков, что у многих из них отцы пострадали так или иначе при правлении Сталина. У них был повод ненавидеть этого человека. Но никто из них не выбросил из избы этот портрет, занявший место традиционной русской иконы.

Однажды я ночевал в избе один. По стене время от времени проскакивал отблеск от догорающих в печке сучьев. В этом красноватом свете глаза человека в кителе с портрета словно оживали.

Они следили за мной со стены неотвязно и с жутким пронизывающим вниманием.

В наступающей после вспышки отблеска света темноте мне казалось, что нарисованные глаза продолжают смотреть на меня.

От непонятного оцепенения я попытался избавиться, решив бросить портрет в затухающее пламя печки.

Но когда протянул к портрету руку, какая-то сила заставила остановиться, что-то вроде страха сковало мои движения.

Страх родителей вдруг проснулся во мне, вынырнув со дна моего сознания.

– Да чёрт с ним, пусть висит, разве я его повесил на эту стенку, – подумал я о портрете и, отвернувшись  к стене, заснул на жёстких рыбацких нарах.

 

Через несколько лет изба сгорела, пожарище заросло крапивой, из кустов которой торчали обгоревшие чёрные останки брёвен. Почему-то мне это место стало казаться могилой.

Верилось, что в огне сгорело нечто ужасное и мистическое. Видимо, не только я так думал, потому что люди перестали ходить рядом с пожарищем и протоптали новую тропу, огибавшую это место.

 

А вот в следующей истории о непонятных и непредсказуемо попавших в тайгу вещах принимал участие и я.

Всё  лето я рыбачил с моим другом Алексеем на речке Горелой, где у него стояла  уже изрядно обветшавшая избушка.

Речка Горелая очень красивая, и я сразу сроднился с ней. До сих пор мне снится вкус её воды, снится её баюкающее пение на перекатах и снятся огромные тёмноспинные  хариусы, которых не удержать одной рукой.

Лето в тот год было сухое, дожди не мешали рыбалке, и мы почти на каждый выходной выбирались в тайгу.

Доезжали по дороге до начинающегося огромного мохового болота, оставляли мотоцикл «Урал», на гравийной площадке и шли тропой двенадцать километров до речки Горелой.

В тот раз, поставив мотоцикл на площадку и сняв провода с аккумулятора, Алексей увидел валяющийся, видимо, кем-то забытый домкрат.

– Вот полезная находка. Знаешь, мне пора подновить избушку, подниму её домкратом, подведу под низ пару венцов и будет как новая.

Я посмотрел на домкрат. Это был гидравлический с выдвигающимся штоком «десятитонник». Весом двенадцать килограммов.

– И ты потащишь эту железяку почти пятнадцать километров по жаре, да ещё и рюкзак килограмм десять?

– А что? Где наша не пропадала. Не перевелись ещё богатыри на Руси великой.

– Ладно, богатырь. Только учти, что отдыхать будем, как всегда, по регламенту, иначе мы и за два часа не пройдём тропу до речки.

 

Я люблю ходить по тайге. Ходить по ней нужно большое умение. Опытный таёжник в ходьбе разделяет и направляет все функции организма куда нужно. Ноги идут сами, получая иногда указания от глаз – здесь перешагнуть, здесь перепрыгнуть. Слух определяет, что происходит вокруг, и даёт сигнал в мозг только при опасности.

Зрение фиксирует, где наклонить голову, где уклониться. Каждое чувство само определяет и решает за себя. Мозг в это время может размышлять и думать о вещах, совсем далёких от ходьбы.

Человек, занятый только процессом ходьбы, не видит красоты вокруг, не слышит пения птиц, не читает в уме любимые стихи и не смеётся над какой-то историей.

Вот и представьте меня, идущего с весёлыми мыслями и надеждами на будущую рыбалку, и моего друга Алексея, который думает только о домкрате на плече.

К тому же этот домкрат становится ужасно неудобным и его приходится через каждые пять минут перебрасывать на другое плечо.

Через три километра Алексей сдаётся и просит незапланированную остановку – отдых.

– Неудобный, зараза, можно нести только на плече. К животу прижмешь, мешает идти, – оправдывается он. – Может, ты немного понесёшь?

– Здравствуйте вам, я что, похож на носильщика домкратов?

– Но ведь ты же мой друг, а друзья, как говорится, все тяжести жизни делят пополам.

– Это о тяжестях, посылаемых судьбой, сказано, а тебе этот домкрат разве судьба послала? Ты сам подписался под своей глупостью. Скажи мне, разве нормальный человек понесёт добровольно чужую ношу?

– А как же Иисус Христос?

– Ты только Бога не примазывай к своему домкрату. И потом, я не Иисус Христос, чтобы человеческую глупость выносить.

– Ну, тогда хоть рюкзак возьми, он ведь общий.

– Рюкзак возьму, хватит лежать, так всю рыбалку пролежать можно.

Прошли мы ещё три километра.

– Всё, больше не могу. Оставлю его здесь, в следующий раз донесу, – говорит Алексей.

Порыбачили мы тогда хорошо, удовольствие получили на всю неделю. Когда шли тропой обратно к мотоциклу, то домкрата, оставленного Алексеем на пне, не увидели.

– Какая сволочь шутить надумала? Я его семь километров пёр без отдыху, кому он понадобился?

– Наверное, медведю понадобился. Может, решил свою берлогу ремонтировать, – предположил я.

Прошли ещё два километра и увидели домкрат на тропе: он лежал под приметной сосной, и не заметить его было невозможно.

Не стану рассказывать о всплеске эмоций моего друга, но собственную реакцию на происходящее я сдерживал с трудом.

 

Через неделю мы с Алексеем вновь шли этой тропой, и мой друг опять нёс домкрат, уже с намерением донести его до самой избушки. Я ему рассказывал о древнем герое Сизифе, намекая на то, что Сизифы дожили до наших дней. Алексей на провокации не поддавался, и я стал напевать «Вместе весело шагать нам с домкратом…».

В тайге любая история имеет продолжение. Так и с нашим домкратом случилось.

К концу лета Алексей подправил свою избушку, и я помогал ему в этом. Самое смешное оказалось в том, что домкрат нам не потребовался, мы просто добавили два венца сверху и сменили потолок и крышу.

Домкрат я поставил на пенёк, и он выглядел памятником. Осенью хариус начал скатываться с речек в зимовальные ямы и рыбаков прибавилось.

Однажды у Алексея заночевали четверо рыбаков. Один из них долго ходил около памятника домкрату, а после изрёк:

– Очень похож на мой домкрат, я его однажды на дороге забыл, и он исчез. После иду тропой, стоит, голубчик, на пне, я, конечно, его на плечо и понёс домой. Прошёл километра два и думаю: что я, ишак какой, тащить такую тяжесть по жаре? И бросил под сосну, может, кому сгодится.

– Так это твой домкрат!.. Избавь меня, ради Бога, от него, видишь, его уже здесь даже на постамент воздвигли! – сказал Алексей под мои ухмылки.

– А что, верная мысль, я его завтра на якорь для сети использую.

Я тем временем рассказывал остальным рыбакам историю домкрата.

Один из них, отсмеявшись положенное, рассказал подобную историю о раскладушке.

– Может, кто помнит Вовку Дрынкина?.. Он сейчас в город переехал. Парень  простецкий, силёнкой Бог его не обидел, а вот хитрости ни грамма не дал. Никогда он на харюзовой рыбалке не был и очень огорчался, и постоянно друзей и знакомых рыбаков просил его взять с собой. И уговорил. Огарков Илья с друзьями взяли его на рыбалку в тайгу, на одну из речек. Вовка спрашивает их, что с собой брать, ведь три ночи нужно будет провести под открытым небом.

– Ты, главное, возьми с собой раскладушку, ведь спать придётся у реки, и земля там сырая, можно застудить мужское хозяйство, и тогда жена точно к другому мужику уйдёт, – говорит ему Илья.

Сказал-то он шуткой, не думал, что Вовка и впрямь раскладушку с собой в тайгу попрёт. Когда утром увидели, что Вовка раскладушку к рюкзаку привязал, очень удивились, но смолчали. Подумали, пусть немного пронесёт, а после сам бросит. Но тот идёт, как ни в чём не бывало, никакой тяжести не чувствует, вот что значит здоровье.

Полдня до речки добирались. Как пришли, то сразу, конечно, чаёк, разговоры. Вовка огляделся и спрашивает:

– А где ваши раскладушки, на чём вы спать-то будете?

Пришлось им выворачиваться, мол, мы привычные к таким ночёвкам и переспим на лапнике из пихты.

Показали они Дрынкину, как нужно хариуса ловить, и отправились по речке с удочками. Вот есть пословица, что новичкам и дуракам везёт. Так она здесь многократно  оправдалась. Пришли рыбаки на ночёвку к костру, а Вовка уже уху из харюзей сварил. Они смеются:

– Наверное, весь свой улов в котелок свалил?

– Да нет, ведро рыбы засолил уже, вон в холодной воде стоит.

Опешили наши рыбаки, а Вовка на раскладушку завалился и до утра проспал.

Через два дня домой все собрались. Мужики  Дрынкину говорят

– Раскладушку понесёшь обратно?

– А зачем, у меня дома кровать есть, пусть здесь остаётся, может, пригодится кому.

Так вот это место рыбаки Раскладушкой прозвали, после там избушку кто-то поставил. А раскладушка несколько лет продержалась, многие на ней спали, когда на рыбалку приходили.

 

Был и я на той речке. Красивые там места. Да что говорить, тайга – она вся красивая и добрая и принимает любого человека с любовью. Вот научиться бы и нам отвечать на её добро тем же.

 

 

ЗИМА В ВАРШАВЕ

Рассказ

 

Вот и ударили первые утренники в Варшаве. Тоскливо-нудный мелкий непрекращающийся дождь превратил дорогу до Варшавы в серую непролазную, жидкую грязь.

Дед Макей говорил про неё:

– Вот в столице снимают на телевидение шоу для богатых извращенцев, где почти голые девки в грязи бултыхаются. Приезжали бы к нам, вот где грязи-то.

А Груня Тарасовна ему заметила:

–  Свинья везде грязи найдёт.

Первый морозец схватил грязь сверху блестящей коркой. Глупый козёл тётки Фисы, радостно скакнув по этому новому асфальту, провалился выше брюха.

Стоял и ревел дурным голосом, пока все собравшиеся вокруг варшавяне решали, как его вытаскивать. Самая смекалистая Груня Тарасовна принесла ремённые вожжи, сделала петлю и ловко  накинула её козлу на рога. А потом все впятером дружно выволокли его на твёрдую землю.

С козла медленно стекала жидкая грязь по лохматой шкуре, ногам и огромным яйцам.

– Смотрите, девки, бесплатное шоу, – зубоскалил дед Макей. –  Жаль, у нас видеокамеры нет, а то могли бы для первого канала такой ролик снять.

С первым утренником наступило бабье лето. С утра морозец, а к обеду осеннее солнце ласково отогревало всю Варшаву и её обитателей, как бы прощаясь с ними на долгие зимние месяцы.

Дед Макей сидел у своего дома на берёзовой чурке, которая от времени вросла в землю и полусгнила.

Подошла Грунишна в вечном своём чёрном монашьем одеянии, с палкой в руке, она стояла, опёршись на неё, подставив солнцу согбенную спину.

Издали она напоминала букву «Я». Грунишна была родной сестрой Груни Тарасовны, и жили они вместе в одном доме.

Когда-то в молодости она учительствовала, вышла замуж, но после муж ушёл от неё к другой. Жена сгоряча траванулась, но врачи спасли её, и она ушла в женский монастырь, прожила в нём больше десяти лет.

Потом вернулась в Варшаву и стала жить у сестры.

Груня Тарасовна смолоду была очень вспыльчивого и неудержимого характера. Потому-то она отсидела десять лет за своего мужа, который в пьяном виде решил погонять её. Схватив нож со стола, она пырнула его, и тот отдал концы.

Так судьба распорядилась, что сёстры встретили свою старость вместе – в одном доме, без детей и мужей.

Груня Тарасовна была малоразговорчивой, мужиковатой, крепкой женщиной. Любая мужская работа её не пугала.

Она заядлая и удачливая рыбачка. Держала пасеку с десятком ульев и продавала перекупщикам мёд и рыбу.

Вся мужская работа по хозяйству была на ней.

Сестра, которую в Варшаве все звали Грунишной, позабыв её настоящее имя, выполняла работу по дому. Мыла посуду, полы, стирала.

Груня Тарасовна её звала «монашкой» и подшучивала над ней, но любила, как свою дочь.

У этих обделённых судьбой женщин вся нерастраченная любовь обратилась друг к другу.

Дарья, которую дед Макей называл «Ум, честь и совесть Варшавы», говорила о сёстрах:

– Даже в этом мире Бог устроил так, чтобы один человек был опорой другому и показал, что без Любви человек ничто.

А тётка Фиса, самая молодая из оставшихся жителей Варшавы, добавляла:

– Жизнь она така – пожамкат, пожамкат и отпустит для передыху.

 

Дед Макей рассказывал Грунишне.

– Вот такая же осень была семь лет назад, лил, лил дождь, вся деревня в грязи картошку копала, а потом вот так же морозец  вдарил, и такая благодать наступила – копай, не хочу. Вот все тогда давай грязную картошку водой поливать да сушить на солнце.

У природы всё расписано, надо только замечать, что за чем следует.

У дома деда Макея растёт самая красивая на всю Варшаву рябина. Среди малиновой листвы краснеют алым пламенем кисти ягод.

А весной она белеет своими цветами и испускает волнующий терпкий запах. Посадила её в первый год после свадьбы жена Макея, Катерина, тонкой веточкой.

Пятьдесят лет прошло, Катерины уже нет, а рябина разрослась, полностью закрыв дом с улицы.

В Варшаве почти у каждого дома растут рябинки, черёмухи, берёзки. И вот после утренника берёзки зашелестели золотом, черёмухи окрасились от малинового цвета до бордового, а рябины выделялись яркими кистями ягод.

Деревня пережила несколько поколений жителей. Основали её когда-то давно ссыльные поляки, они и название ей дали. Потом общая со всей страной история.

Много разных людей жило в Варшаве, теперь они на кладбище. Огромное оно для деревни, почти небольшой город.

Лежат здесь останки людей, когда-то делавших историю Варшавы, но это уже в прошлом. А сейчас доживает деревня последние дни со своими пятью оставшимися жителями.

Ходят они на кладбище, присматривают за ним, хранят последнюю память о живших здесь людях.

Варшава отрезана от большого мира бездорожьем, кто поедет сюда летом в непролазную грязь, или зимой по снежной целине.

Приезжает только один человек, постоянно, раз в месяц, Фёдор, сын тётки Фисы.

Привозит он на своём тракторе пенсию для стариков, хлеб и другие продукты. А ещё новости.

Электричества в деревне уже лет двадцать нет. Что делается в мире, узнают варшавяне из приёмника Груни Тарасовны, что работает на батарейках.

Фёдор же пашет огороды старикам, подвозит дрова, сено для коз. Уважают его все, как родного сына.

Живёт он за сорок километров от Варшавы на станции  Брежневская, или Малая Земля.

Это тоже история, связанная с историей страны.

Когда-то во времена правления Леонида Ильича построили железную дорогу, проходившую через район. Районные власти станцию решили назвать в честь генерального секретаря. Одним словом, подлизаться.

Прибили красивую доску, как мемориальную, с названием станции Брежневская, но люди почему-то окрестили станцию Малой Землёй. Не только в обиходе называли, но даже на почте везде так писали, и письма, посылки находили адресатов, потому что все знали, что Малая Земля – это Брежневская.

И тогда первый секретарь райкома предложил к названию Брежневская добавить Малая Земля.

Следствием этого предложения стала смена власти: заместитель стал секретарём, а бывшего секретаря перевели куда-то в Поканаевку, поближе к ИТУ.

Целую неделю стояла, как выразилась Дарья, «благодать божья».

До обеда варшавяне копошились у себя на дворах, а как прогревался воздух осенним солнышком, собирались около Макеева дома.

Сидели на скамеечках, лениво переговариваясь и впитывая в себя тепло бабьего лета.

А потом выпал снег.

И не ночью, как обычно бывает; начал сыпать с утра. Вначале это была мелкая колючая ледяная крупка, но вдруг, словно застыдившись, природа перешла на мохнатые тяжёлые снежинки, которые медленно падали сверху глухой стеной.

К вечеру снег прекратился. Вся Варшава преобразилась, обновилась.

Монашка Грунишна сказала

– Словно невеста бежала и обронила свою фату, а та накрыла нашу Варшавку.

Первый снег поднял настроение всем. Дожди и слякоть уже надоели, и перемена в природе всех взволновала.

Женщины решили топить баню, а после, как обычно, чаёвничать под спокойный разговор, или под старинные песни.

С обеда тётка Фиса затопила каменку в своей бане. У неё баня просторная, парилка по-чёрному, моечная и предбанник для переодевания. Чтобы  выскочив из парилки, можно было перевести дыхание и выпить кружку кваса.

К  вечеру к ней пришли Дарья и Груня Тарасовна с сестрой. Каждая несла корзинку со всякой снедью и узёлок с полотенцем и чистым бельём.

Самыми заядлыми парильщицами были тётка Фиса и Груня Тарасовна. Они, по очереди, похлестав по спинам Дарью и Грунишну, отпустили их в предбанник, а потом сидели на полке и плескали на раскалённые камни горячую воду.

«Прогревшись», они выскочили в предбанник, раскалённые до  красноты, выпили квасу и снова в парилку, и тогда там началось невообразимое. Шлёпая неистово себя веником, бабы охали, стонали и в пару кидали и кидали на каменку горячую воду ковшиком. Шипя, вода превращалась в пар, и уже казалось, что скоро ему будет тесно в парилке, и он, разорвав стены бани, вырвется наружу.

В моечной Грунишна тёрла спину Дарье и говорила

– Совсем из ума вышли, не запарились бы там.

Напарившись, отдыхали в предбаннике, а потом все мылись в моечной. Разговоры были только о бане, на другие темы в бане не говорили.

Первыми ушли, помывшись, Дарья с Грунишной, они пришли в дом и, причесав волосы, одевшись, начали накрывать стол.

Груня Тарасовна, напоследок, вылив на себя шайку холодной воды, сказала

– Ну что, подруга, наверное, пойдём?

– Кудой?– спросила тётка Фиса.

–  Тудой, – передразнила её Груня Тарасовна.

Ещё с час женщины отдыхали в доме, «просыхали». Потом, постучав в дверь, заявился дед Макей, он выставил на стол четверть со своей наливкой из рябины, сказал

–  С лёгким паром, девки, и с первым снегом.

–  Тебя тоже со снегом, может, в баньку сходишь, пару нынче страсть много,  – ответила тётка Фиса. Она знала, что в баню дед Макей не ходит и купаться боится.

–  Часто моется тот, кому лень почесаться, – ответил тот.

Дед Макей никогда не мылся в бане, он боялся  воды: в детстве, купаясь с ребятами, чуть не утонул, и с тех пор у него водобоязнь. Жена Катерина приучила его обтираться по нескольку раз в день мокрым полотенцем, но водобоязнь в нём осталась.

–  Не трожь его, бывает человек чист и благоухает телом, а душа чернее ночи, и дела его смрадом и вонью покрыты, – остановила  её Дарья.

Запоздно в тот день засиделась компания. Чувство одной семьи объединяло всех варшавян, да что семьи, сейчас в семьях исчезает такая связь, какая была у этих людей.

Не чувствовали они свою оторванность от всей страны, не чувствовали своего беспомощного старческого состояния.

Не задумывались о завтрашнем дне, они знали, каким он будет.

Какое-то  огромное чувство жило в них, чувство  ответственности за свою Варшаву: они понимали, что нельзя покидать её, нельзя изменять тем, кто сейчас лежит на кладбище.

Они по русскому обычаю выпили за тех, кто жил  когда-то. Вспоминали, кого помнили, и таковых оказалось великое множество.

Потом пели старые песни, те, что пелись всегда на гулянках в Варшаве. Пять голосов, под старую гармошку Дарьи, вытягивали русские протяжные мотивы.

Тёмное покрывало ночи со сверкающими на нём искрами звёзд накрыло всё вокруг. Безлунная ночь, но от выпавшего белого снега хорошая  видимость.

Светилось лишь одно окошко в чёрной притихшей деревушке, такое маленькое на всю огромную Россию.

 

И началась длинная сибирская зима. За короткий день времени как раз хватало, чтобы управиться по хозяйству: накормить живность, натаскать дров, воды, протопить печи, расчистить снег. Уже к вечеру кто-нибудь обходил дворы, проведывая остальных.

Иногда собирались то у одного, то у другого. Несколько раз приезжал Фёдор. Отметили варшавяне день рождения Грунишны. А на Новый год  к деду Макею приехала дочь. Она решила показать отцу своего нового мужа.

Новый зять был из крутых, вырос в детском доме и потому очень желал видеть своего папу. Его машину притащил на буксире Фёдор трактором.

Деду Макею навезли подарков, а зять решил устроить баньку. Они несколько часов прогревали не топившуюся со смерти Катерины баню, таскали воду, потом помылась дочь Макея, а зять предложил папе помыться с ним. Не принимая и не слушая никаких возражений, зять, не привыкший, чтобы его ослушивались, утащил папу в баню.

После баньки крепко выпили, провожая старый год и встречая новый. Зять устроил в Варшаве фейерверк из привезённой с собой китайской пиротехники.

Все варшавяне вышли смотреть, как разноцветные снопы огня рассыпаются в небе.

Давно такого не было в Варшаве. Утром Фёдор, снова зацепив машину, увёз дочь деда Макея с зятем в большой мир.

Проводив дочь с зятем, дед Макей захворал. Встревоженные женщины, как могли, ухаживали за ним.

К вечеру деда не стало. Он лежал на столе, сухонький и маленький, со спокойным лицом, такой домашний, но уже холодный.

Три дня мела страшная вьюга, перемело всё. Все женщины, протоптав тропинку до кладбища, долбили ломиками промёрзшую землю.

Раскладывали в яме костёр, отогревали её и снова долбили. На третий день могила была готова, гроб сколотила Груня Тарасовна. Женщины не стали мыть покойного, помня его водобоязнь, только  переодели в чистое бельё и в обновки, что привезла дочь.

Потом Грунишна прочитала над ним молитвы, все тихо поплакали и гроб с покойным, положив на санки, потащили на кладбище.

Пурга прекратилась. Снег хрустел на крепчающем морозе под ногами идущих.

Похоронив, деда Макея женщины шли к его дому, чтобы по обычаю помянуть усопшего. Закат разгорался зловещим красным  цветом, охватывая всё небо.

– Не иначе мороз вдарит ночью, – сказала тётка Фиса.

– Спасибо тебе, Господи, что управились до него, –  добавила Грунишна.

– Пусть земля будет пухом нашему Макеюшке, ему теперь всё едино, мороз или тепло, – сказала Дарья.

И только Груня Тарасовна, крепко сжав зубы, молчала.