Елена ОЖИГАНОВА

 

Окончила СПб государственный политехнический университет. Публиковалась в журнале «Наука и жизнь», электронном журнале «Релга», выиграла литературный конкурс фантастики «Бумажный слон №10». Роман «Жертва» вышел в издательстве «ЭКСМО» в виде электронной книги. Живет в Ленинградской области.

 

 

БАНЯ

Рассказ

 

Когда мне было пять, мама купила баню. Сбылась заветная мечта, не отпускавшая от себя последнее десятилетие...

Это, кстати, логичная и совершенно обычная мечта. Поселок для железнодорожников, где мы жили, состоял из шести блоков – кирпичные двухэтажки на восемь квартир. Видимо, кто-то когда-то решил, что железнодорожники люди каленые, потому что не было здесь ни горячей воды, ни ванн, ни душевых. Только туалет да раковина. И это в пору, когда водонагреватель существовал только один – кипятильник в ведре! Поэтому собственная баня символизировала верх блаженства: наконец-то не придется больше таскаться раз в неделю с тазами, ворохом полотенец и тремя детьми по электричкам, да за тридевять земель. К тому же ездили мы в общественную купальню, где страшно даже присесть! Потому своя собственная баня уже не просто счастье – почти рай!

Никто не представлял, как маме это удалось. Сами посудите: папа уже больше полугода совсем не работал, и семья жила, перебиваясь с хлеба на воду. Откуда взяться таким деньгам?! А ведь к бане еще шел хорошенького такого размера участок в восемь соток!

Кроме того, на эту баню засматривалось полдвора...

Но когда мечта прямо маячит у носа – как не поднажать? И мама что-то подсобирала, что-то припрятанное достала, что-то продала, чуть-чуть заняла, немного сторговалась, какие-то там еще неизвестные манипуляции провернула и ВУАЛЯ – собственная баня!

Однако, как водится, была одна «незначительная» проволочка – нужно было перебрать старую, дымящую дровяную печь... С неё-то и началась вся эта кутерьма.

К большому сожалению всей семьи, папа бы это сделать не сумел, потому требовалось еще немного подкопить и найти вольнонаемного, специально обученного, в идеале готового работать практически за еду человека.

И снова мамино необычайное бронебойное стремление во что бы то ни стало добиться цели проявилось во всей красе. Спустя два месяца после покупки она всё устроила – нашелся способный, с его слов, печник.

В назначенный день мы целой делегацией провожали работника в баню. Первой, улыбаясь уголками пухлых губ и высоко подняв голову, шла виновница торжества. Она грациозно помахивала руками, в такт мягким движениям полного тела. Мамина походка напоминала ленивую поступь избалованного домашнего кота. Она была обворожительна в своем счастье и почти летела над тоненькой гравийной дорожкой.

Следом грузно ссутулившись, шел сам печник – коротенький, краснолицый. Он пыхтел и хмурился и все пытался спрятать руки в карманах. Позади него по-солдатски размашисто вышагивал своими длинными тонкими ногами папа, беспечно обозревая высокие серые тучки, не портившие, впрочем, теплого летнего денька. А замыкали процессию мы втроем, сверкая разбитыми коленками – девчонки-погодки – озорные, мелкие и шебутные.

Скрипнула грубо состряпанная из досок калитка, приколоченная между углом подсобки и дровяником. Затворялась она при помощи наскоро скрученного из проволоки кольца, которое просто накидывали на столб. Ну а что? Уж если захотят что украсть – и так украдут: участок не был огорожен и вплотную примыкал к лесу, заходи кто хочешь!

Сразу за калиткой, справа стояла баня: коренастая, приземистая, совсем небольшая. Входить в нее нужно было через подсобку, надежно охраняемую тяжелым навесным замком, спрятанным от дождя под обрезанной пластиковой бутылкой. Напротив расположился тот самый дровяник, небрежно заваленный поленьями, позади него – колодец. А дальше – восемь соток земли, поделенной надвое канавой.

Калитка с шумом ударилась о стену дровяника. Трое взрослых прошли мимо, будто ничего не заметив, и мы, стараясь не наставить заноз, кинулись ее закрывать.

Тем временем мама переступила порог пристройки, оглядела тонущее в сумраке громадье ржавых садовых инструментов, сломанных ведер, отсыревших ватников и дырявых резиновых сапог, и удовлетворенно кивнула. Глаза её, подернутые загадочной дымкой, счастливо блестели.

Царственно выгибая пухлые запястья, приподняв мягкие ладони, мама аккуратно, в несколько точных прыжков, добралась средь этого хлама к двери, за которой в кромешной тьме прятался крохотный предбанник. Вошла, пригнувшись, внутрь и, привстав на цыпочки, отчего вытянулась в ромб, включила рубильник. Вспыхнула тусклая, засиженная мухами лампочка, освещая устланный сухими березовыми листьями, обрывками коры, опилками и щепой пол. В углу обнаружилась несуразно наполненная поленьями деревянная шайка, да пара старых, лысых березовых веников.

Следом проскакала вся процессия. Мы в предбанник не поместились и лишь вытягивали из подсобки шеи, стараясь не упустить ничего интересного.

Мама, млея, прищурила глаза, развернулась и потянула толстую дверь, ведущую в парилку. Громко и надрывно скрипнув, та нехотя подалась. Пахнуло сыростью.

Внутри на чуть подгнившем от времени полу стояла единственная лавка; к стене был прикреплен массивный широкий полок, под которым сиротливо прятались большие эмалированные тазы, а напротив, ссутулившись, дремала старая закопченная печь. Между ними стоял высокий металлический чан для холодной воды, на котором уныло болтался тяжелый деревянный ковш.

Мама тряхнула короткими пушистыми седеющими волосами. Грудь заколыхалась, словно меха, раздувающие пламя, выдавая учащенное от волнения дыхание. Обернувшись к маленькому лысоватому печнику, шмыгающему красным носом, она сказала нараспев, замирая от восторга:

– Вот эту печь нужно перебрать... А то весь дым вовнутрь идет...

Тот икнул, потеснил маму к стене, и, вытянув, как мы, шею, заглянул в парилку, перевесившись через дверную коробку.

– Ну... за неделю сделаю! Кирпич подвезли уже?

Царственная мечтательность мгновенно сменилась тревожной суетливостью вечно озадаченной матери троих детей.

– Да, сегодня вечером муж сюда его занесет, чтоб сподручнее и быстрее. Вот сюда сложим. Вот тут цемент уже... Что еще понадобится?

Мужик кивнул и снова икнул.

– Ключи оставьте. Я тут заночую, чтоб с утра пораньше и начать.

Мама поспешно вынула связку, вручила её печнику и, суетясь и спотыкаясь, утащила нас на улицу. Там весело и как-то особенно важно оглядела всех троих и воодушевленно сказала:

– Ну, скоро попаримся!

Потом послюнявила палец, оттерла чумазый нос младшей и с придыханием прошептала:

– Поглядите, вы только поглядите! Для вас же всё!

И она вспыхнула, озаряя нас охватившим ее ликованием, переполнявшим каждую частичку ее большого теплого сердца. Каким-то особенным детским миропониманием мы ощутили важность этого момента для самой родной души, по-детски упоенно впитывали даруемое тепло, искренне радуясь за мать.

Вечером после ужина на нашей маленькой, тесной для пяти человек, неудобной, но такой уютной и родной кухне папа откинулся к затертой синей стене, покрашенной простой масляной краской, и устало сказал:

– Теперь за этим пройдохой глаз да глаз нужен будет... Как бы бак нержавеечный не стащил, проныра...

Мы втроем притихли.

Мама испугалась. Она вытаращила глаза и суеверно сплюнула три раза, потом махнула на отца кухонным полотенцем, сводя редкие светлые брови:

– Накаркаешь! – постучала по дереву.

Несколько минут они в волнении молчали, потом мама обиженно добавила:

– Повезло, что так дешево сторговались! Вон тот, с третьего дома аж пять тыщ просил, а этот считай за так!

– Как бы дороже не вышло! – промямлил папа и виновато, и упрямо, и примирительно.

– Да ну тебя! – еще пуще нахмурилась мама, но спустя минуту снова разулыбалась.

По-настоящему ничто не могло уже испортить этого дня. Покачивая крупными бедрами, она подошла к шкафу и с хитрющим видом достала из его недр маленькую водочки.

– Давай лучше отметим! Своя банька все-таки!

– Ооо, – папа хлопнул в ладоши и потер их, щурясь, – вот это другой разговор! Так, шантрапа. По конфете в честь праздника и спать! Десятый час уже!

Мама тут же поспешно выложила перед нами три одинаковых конфеты и, улыбаясь, убежала расстилать кровати.

Посреди ночи нестройная лиричная песня на два нетвердых голоса обласкала тишину нашего дома...

Но вот спустя месяц мама, к общему нашему переживанию, уже не могла скрыть тревожность и раздражение. Мы чуть не каждый день ходили в огород, прилегающий к баньке, полоть траву, сажать озимые цветы, подстригать кусты, неряшливо рассаженные по периметру участка, но главное, чтобы проверять, как продвигается работа.

Приготовленные к окончанию заявленного печником срока чистенькие лучшие полотенца, новенькие банные принадлежности, шампуни и кусочки душистого мыла уже потихоньку начали пылиться. Мама смотрела на них сперва с предвкушением, потом с тоской, в конце с мучительным бессилием, выжидательно, и так, словно в груди у нее болезненно щемило.

А работа меж тем стояла. Первые три недели она еще худо-бедно продвигалась, а на четвертой мама в порыве исправить ситуацию допустила ужасную тактическую ошибку...

– Вот надо было тебе ему аванс выдать! – негодовал папа. – Уже неделю не просыхает, падлюка!

Как раз в этот момент его супруга пыталась растолкать беспробудно храпящего в пьяном угаре незадачливого работягу. Тот не обращал на нее никакого внимания.

– Так, брысь отсюда. Нечего тут выхлопами дышать, – рявкнула доведенная до белого каления мать почему-то на нас.

Через некоторое время мужик все-таки проснулся. С улицы было слышно, как он кряхтит и невнятно и невпопад задает неуместные вопросы, а мать в ответ лупит его и орет:

– Ты когда работу закончишь, алкаш?! Когда печь доделаешь, я тебя спрашиваю, скотина?!

– Че? Дай п…спать грю... поспать дай.

Минут через десять взаимной пытки мама вылетела из бани, словно фурия – вся красная, растрепанная, часто дыша и со слезами на глазах. Потом почти бегом сделала крюк по огороду, пнула одинокий, вылезший вперед куст смородины, плюнула в недавно наведенный отцом цемент и вдруг остановилась, резко встрепенувшись.

– Толя!

Папа, внимательно глядевший на нее от двери бани все это время, засунул руки в карманы и, внешне лениво, но в то же время как-то опасливо пригнувшись, двинулся к жене.

– Бери ведро и неси в баню! И второе наведи!

– Зачем? – глаза у отца тревожно забегали.

– Делай, говорю! – рявкнула мать и снова улетела куда-то за баню непонятно зачем.

Спустя полчаса, когда папа занес цемент внутрь, мама тут же закрыла дверь в подсобку. Правда, семисантиметровые по толщине доски, плохо подогнанные к косяку, никак не хотели влезать в дверную коробку с первого раза, но после третьего удара, от которого сложенное из коричневых шпал здание, казалось, вздрогнуло, дверь встала, наконец, на место. Ни секунды не размышляя, мать навесила замок и защелкнула его. И сразу, горячо выдохнув, устало и беззащитно закрыла лицо руками, очевидно, обдумывая, как быть дальше.

– Жень, ты это... чего? – осторожно спросил папа.

Как раз в этот момент, с той стороны, разбуженный шумом мужик, верно, почуял неладное. На нетвердых ногах дойдя до двери, он несколько минут молчал, соображая, что произошло. Мы все слышали, как он дышит, тяжело и хрипло. Казалось, в воздухе даже чувствовался, несмотря на внушительную преграду между нами, запах перегара. По нашу сторону двери в это время звенела натянутая тугой нитью тишина. Никто даже не шевелился.

Вдруг дверь сотряс нечеловеческой силы удар. Мы, подпрыгнув от неожиданности, синхронно отпрянули.

– Открой дверь! – рычал мужик хриплым пропитым басом. – Открывай, эту... мать ее, дверь!

Ды-дыщь! Мама побледнела. В одно мгновение вся кровь ушла от её лица. Казалось, дунь ветерок, и она упадет без чувств.

Крепко сбитые меж собой доски содрогнулись в третий раз. Тут папа прошептал:

– Жень... нельзя так... вроде...

Мама резко повернулась к нему и сверкнула взглядом, как бы говоря: «Ты мне тут еще досаждать будешь!». Но это немножко отрезвило ее и придало чуточку сил:

– Не порти дверь, ирод! – фальцетом пропела мать, от страха привставая на цыпочки.

– А ну выпусти, ведьма треклятая!

Мужик оставил попытки вынести дверь и теперь просто колотил в нее кулаками.

– Не выпущу, пока работу не доделаешь! – пищала мама, высоко подняв подбородок и сжимая для острастки кулаки, – Хоть от голоду там помирай, не выпущу! Прощелыга ты этакий!

Дверь снова сильно вздрогнула, а затем послышался шум падающих ведер и громкое, впечатляющее трехэтажное оханье.

Мы все переглянулись.

– Ты как там, ирод? – осторожно и встревоженно спросила мама.

– Как-как! ой... – ведра все сыпались. Видимо, ирод вставал. – Открывай, говорю!

Мама неожиданно обрела уверенность.

– Когда увижу дым из печи, тогда и выпущу! – гордо ответила она и, пытаясь скрыть смятение в серых глазах, крутанулась на пятках и открыла скрипучую калитку. Затем, дождавшись пока в подсобке стихнет шум, проделала это еще раз, нарочито медленно открывая дверь в особо скрипучем месте, чтоб уж наверняка не осталось сомнений – мы уходим. Последним вышел папа. Накидывая на забор проволоку, он тихо проблеял:

– Неправильно как-то...– и пристыженно метнулся вслед за матерью.

Вечером следующего дня печь была готова. Еще две недели ушли на просушку и вот, спустя положенный срок, одним погожим вечерком, мы – намытые и довольные – попивали чай за покрытым белой затертой клеенкой обветшалым столом, поставленным прямо в огороде. Из трубы нашей новой бани весело вился сизый дымок.

– А все-таки золотые руки у алкаша... – присвистнул папа. – Как жарит-то!

– Эх, хорошо! – мама закивала, а потом шумно потянула из блюдечка чай с огородной мятой. От её раскрасневшейся кожи все еще шел легкий пар. Папа заулыбался в усы.

– Вот бы еще крышу перестелить... – мечтательно глядя на баньку, рассудила она.

Папа подавился.

 

ДВОЕ

Рассказ

 

Она

Сегодня светло. Обычно осенью у нас небо темно-серое в любое время суток, а сегодня день порадовал. Погода идеальная для прогулки. Мы идем медленно по обочине трассы. Я весело напеваю и болтаю.

Нам нужно в супермаркет за едой. Как всегда вокруг тишина. Птицы уже улетели, и теперь даже их не слышно. Только ветер воет, прорываясь сквозь разбитые окна, опустевших многоэтажек.

Дороги неряшливо захламлены брошенными машинами, поэтому идем по ямам и колдобинам. Нет, «брошенными» все-таки не то слово – ведь люди их не бросали на самом деле. Просто машины остались, а люди исчезли. И теперь жестянки замерли в нервном ожидании хозяев.

Проходить мимо них тревожно. Поэтому обычно мы стараемся гулять на природе, в лесу, среди деревьев, которые сами по себе. И мы сами. А в город и не заходим...

Но магазин – это святое. Каждый вторник мы собираемся «на выход»: я крашу ресницы и красиво причесываю сына. Нарядные, мы отправляемся. Когда проходим по опустевшим улицам, я рассказываю малышу:

– А вот здесь люди собирались, чтобы послушать музыку. Сюда приходил автобус – большая машина – и забирал много людей...

Он слушает. Смотрит. Иногда протягивает ручку к заинтересовавшему объекту и издает свое:

– Э?

– Это шиномонтаж. Здесь «переобувают» машины.

Каждое его «э» заставляет мое сердце трепетать. Это так удивительно! Он смотрит и слушает! Он спрашивает!

Если бы только это могли видеть те врачи, что уверяли меня, что сын никогда не произнесет ни слова, что никогда меня не узнает! Особенно тот, главный, в чьем черепе, прямо под зрачками, неоново горела любовь к опытам. Он говорил с сочувствием в голосе, а в глазах плясало желание разрезать ребенка на кусочки. Вынуть и заспиртовать его мозг, а затем педантичненько настругать тоненькими полосочками и разглядывать под стеклышком в микроскоп, рассуждая: «Что же не так с этим малым?»

Часто я фантазирую, что этот эскулап здесь. Что все они здесь. Что все еще живут в этом проклятом городе. Что я прихожу к ним с сыном и говорю: «Посмотрите! Он видит, он слушает, он спрашивает! Глядите! И подавитесь своими диагнозами!»

Но их нет. Никого нет. И мне не жаль. Я этому рада.

В супермаркете все по-прежнему. Мы буднично проходим между полками. Берем необходимые товары. Мы никогда не берем много. Чтобы пришлось приходить снова. Иначе теряется ощущение, будто почти ничего не изменилось. Каждый раз я передвигаю вперед то, что лежит сзади, чтобы по возвращении снова видеть полные полки. Подходя к кассе, я оставляю ровно отсчитанную сумму денег. Объясняю сыну:

– Так люди покупают продукты. За каждый товар нужно дать требуемое число вот таких бумажек, – и даю ему одну потрогать, помять. Он живо сует ее в рот, слюнявит, и я снова отбираю сильно промокший денежный знак, ругая себя, что не уследила.

Мы соблюдаем этот ритуал, потому что втайне я надеюсь, что они вернутся. Я не особо скучаю по людям. С их исчезновением в моей жизни мало что изменилось. Но сыну они нужны. Или потребуются позже. Пока он еще слишком мал, чтобы понять, что остался единственным мужчиной на планете.

На выходе из супермаркета, складываю покупки в коляску, и мы идем назад. Проходим через детскую площадку. Я катаю сына на качелях, оба смеемся, и мне становится немного грустно.

Потом возвращаемся домой. После прогулки я укладываю сына спать, а сама разбираю «покупки», мою пол, вяжу или шью. Иногда включаю аудиокнигу или уроки английского.

Мне не кажется глупым учить язык несуществующих людей. Я тешу себя надеждой, что в Англии, как на острове, мог кто-то остаться. Мы ведь остались.

Я мечтаю и строю планы, что вот сын немного подрастет, и мы отправимся путешествовать. Где сможем – поедем на машине. Заторы объедем на велосипеде. Пока я не придумала, как добраться до островов. С малышом все же тяжело в дороге… Но уже взяла в библиотеке книгу «Управление яхтой».

Такие мысли отвлекают меня от пугающих. Ведь действительно страшно думать, что будет, когда сын вырастет. И от грустных тоже отвлекают.

Когда малыш просыпается, мы играем. Он танцует... И это феерично!

Сын – вся моя жизнь. Он доставляет мне удовольствие. Я люблю его больше всего на свете.

Перед сном мы принимаем ванну, брызгаемся, играем с семейством пищащих желтых уточек. Потом я читаю малышу сказку и кладу его в кроватку. Мне страшно разлучаться с сыном на всю ночь, но это необходимо. Ночь – это только мое время. Ночью я вспоминаю Его.

Хотя это не правда. Я всегда помню о Нем. Приходя домой, я часто включаю dvd-плеер. Трансляцию футбольного матча. Он всегда смотрел спортивные передачи. Мне нравится воображать, будто Он по-прежнему сидит в соседней комнате. Вне дома, во время прогулок, я отмечаю, что произошло нового в мире, что изменилось, чтобы когда-нибудь рассказать Ему. Я уговариваю себя, будто делаю это, чтобы записать в дневник, но не пишу. Стараюсь не думать об этом. Просто делаю вид, что это так.

Иногда я показываю сыну фото и поясняю:

– Это папа. Но его с нами нет.

Мужу понравилось бы, как сын пытается взять Его с плоского фона снимка.

Укладывая сына, я каждый раз нервничаю. Боюсь, что в этот раз не произойдет «магии». Должно быть, я схожу с ума. Но ложась в свою кровать, каждый раз ощущаю, как приливает горячая волна желания, и закрываю глаза, предвкушая...

Хотя, думаю, это нормально. Я молодая женщина, я одинока.

Лаская себя, я представляю Его. Он словно оживает, он снова со мной. Один раз мне даже показалось, что муж вернулся. Я открыла глаза и увидела его лицо, напряженное, склонившееся надо мной. В эту секунду в его взгляде что-то полыхнуло... он смотрел прямо мне в душу.

– Да, – счастливо прошептала я. И он вмиг исчез. Внутри похолодело.

Сын заворочался в кроватке.

По субботам мы с мужем всегда ходили куда-нибудь. Выходные были семейными днями, но только на словах. Проводить их мы предпочитали только вдвоем. Сын оставался с няней. Ему, впрочем, было все равно тогда.

Последние несколько месяцев я позволила себе вольно переиначить традицию. Теперь по субботам мы с сыном ходим в торговый центр и покупаем новую игрушку.

Сегодня как раз суббота, но с самого утра все пошло не так. Внезапно я с ужасом и болью заметила у малыша признак возвращающейся болезни.

Мы играли. «Ку-ку!» – вынырнула я из-под полотенца. Но его уже не было со мной. Стеклянные глаза смотрели в потолок, никого не замечая вокруг. Едва приметное дыхание было ровным, словно малыш уснул. На несколько секунд все вокруг замерло, только пульс громко отсчитывал кровавые удары в моих ушах.

Потом он вернулся и неожиданно резко, пронзительно закричал. Я утешала его и плакала от счастья: мой мальчик снова был со мной.

Как в тот самый первый раз, когда он неожиданно ожил. Тогда я проснулась ночью от его крика. Это было настолько необычно, что я не сразу поняла – плачет мой сын, именно он, хотя всегда этого ждала, мечтала, мне даже снилось... Я вскочила, как молнией ударенная, подбежала к нему, боясь упустить момент. А он... он улыбнулся мне! В тот миг все мое существо ликовало, я порхала внутри, глядя на него. Я видела, что он со мной.

Я жаждала разделить это потрясающее, восхитительное чувство с мужем. И жажду до сих пор.

В тот день он не вернулся. В то утро исчезли все.

Кроме нас.

Хотя сегодня было все же иначе. Я подхватила его, кричащего, на руки и, едва дотронувшись, поняла, что дело плохо. У малыша жар. Первые несколько секунд я была в полной растерянности. Что делать? В аптеку? С ним? На улице дождь!

Что есть в аптечке? Оставив сына в кровати, я помчалась в ванную. Но, вылетая из комнаты, натолкнулась на мужа.

– Что случилось? – ошарашенно спросил он.

– У сына лихорадка! – и я промчалась дальше. Не добежав до ванной, так резко остановилась, что чуть не упала. Обернулась – никого. Естественно. Должно быть, просто еще не проснулась… На несколько секунд я окончательно растерялась, но лишь на несколько. Затем взяла себя в руки.

Следующие дни были очень трудными. Температура 38,9 не спадала два дня.

Я рвала на себе волосы. Я не могу потерять и его! Мой лучик, моя надежда, моя жизнь! Мое все...

В эти дни я искренне жалела, что нет тех врачей…

Мы совершили набег на аптеку. В спешке я раскидывала все, что попадалось под руку. Не знаю зачем, но я забежала и в поликлинику. Нашла карточку сына, пролистала, словно надеясь найти в ней ответ на вопрос «что делать».

Я мечтала сойти с ума, чтобы иметь возможность видеть хотя бы галлюцинацию Его. Вот кто смог бы помочь, кто всегда знал, что делать, как быть. Почему это не спасло его, как и всех других? Почему мужа нет с нами?

Почему мы?! Почему только мы?

Спустя три дня все прошло так же, как и началось. Но эти три дня все изменили.

Я стала нервной. Я стала бояться. Гулять было невыносимо. Нарастающая тревога гнала меня назад домой. Иногда мерещились шаги за спиной. Я оборачивалась и видела пластиковые стаканчики или банки, которые ползли за нами, подгоняемые ветром, или ничего не видела. Пока люди жили в городе: обустраивали свой быт, спешили на работу, любили, расставались, знакомились и замыкались в своих мирках, я не замечала, как он омерзителен. Какие уродливые конструкции окружают нас, как неуместно смотрятся асфальтовые дороги на фоне стремящихся к солнцу деревьев. А теперь отвращение переполняло душу.

И еще, все мои страхи всплыли наружу. Однажды я даже стала панически бояться, что все люди вернутся в виде зомби.

Но это было полбеды. Гораздо страшнее ждать возвращения болезни, от которой нет спасения. Тянущиеся минуты, дни, недели ожидания рецидива.

Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы вернуть утраченное душевное равновесие. Первые недели я ненавидела все, проклинала этот город, эту планету и ругала-ругала-ругала себя на чем свет стоит за то, что недоглядела, когда он заболел.

Потом взяла себя в руки, много медитировала, читала добрые книги вслух, занялась йогой, нашла велосипед с креслом для малыша, подходящий для дальнего путешествия, приобрела электронную книгу. Я стала обдумывать, как будет лучше размещаться в новых городах. Какой сигнал следует давать, чтобы найти людей, если они где-то остались. Я наметила план-маршрут поездки, выбрала дату.

И, кроме того, я перестраховалась на все возможные случаи. Моя аптечка теперь занимала большую коробку метр на метр. Каждое утро я измеряла влажность, температуру в комнате и у сына. Несколько раз проверяла, не жарко ли (холодно ли) ему на прогулке, дует ли от окон, насколько холодный пол, по которому он ползает.

И в конце концов я успокоилась. Невозможно всегда жить, как на мине. Человек ко всему ведь привыкает. Так и тревожность ушла. Малыш рос и развивался. За пару месяцев он научился ходить и теперь бегал и все грыз. Его лексикон из многозначного «э!», «э?», «э-э?!» вырос во вполне серьезный словарный запас из двенадцати слов и регулярно пополнялся. Среди первых мы выучили слово «папа». Сын показывал Его на всех фото, что мог найти, и каждый раз радостно улыбался, словно бы узнавая в нем свои черты.

Он мог говорить типичное «Дай!» и важное «Не надо!»

Я гордилась им. Я его боготворила. Жизнь снова стала счастьем.

За одним НО: я больше не чувствовала мужа рядом. Его больше не было ночами, прекратились мысленные диалоги, никто не сидел в кресле за стеной. Мы спим с сыном.

Было тяжело. Я скучала, искала Его глазами, так как глупое сердце верило, что он выйдет из-за угла дома и скажет:

– А, вот вы где! А уж я-то вас обыскался!

Но ничего не происходило, постепенно я привыкла и к этому. Его больше нет. Лишь иногда скучаю по тому, как было. По выходным, объятиям, ссорам и совместным походам по магазинам, по запаху кожи и пота, по щетине на раковине, по поцелуям и ощущению защищенности. А многое постепенно стирается из моей памяти, оставляя только образ без четких линий.

– Мама! Сильнее!

Я качаю сына уже так сильно, что, кажется, еще немного – и он упорхнет. А малыш все кричит мне, пролетая мимо на, кажется, бешеной скорости: «Сильнее, мама, сильнее!»

И я толкаю изо всех сил, пропуская раз за разом удары сердца.

Сегодня удивительно солнечно и тепло. Бабье лето. Земля покрыта опавшей листвой и деревья еще не голые. Высокая некошеная трава пожухла, но напоминает декоративный гербарий. Удивительная красота.

Потом мы идем, разбрасывая в стороны листья. Пинаем их ногами, поднимаем и разбрасываем вокруг. Сын смеется, в огромных глазах пляшут дьяволята. Он ехидный и явно что-то задумал.

Через секунду мне в грудь летит охапка листьев, явно метился повыше. Я весело треплю его по белесой головке, смеюсь. В этот момент он «выключается», глаза стекленеют. Сердце падает на асфальт – я давлюсь воздухом, трясу его что есть мочи. Конечно, я знаю, это ничего не даст, но за эти полтора года мне удалось забыть о симптомах болезни.

Потом он так же неожиданно вновь появляется. На ватных ногах мы идем к дому. Обычно сын ходит, выпятив вперед свое смешное пузо и высоко поднимая ноги. Но сегодня – шаркает.

– Ты почему так идешь? – спрашиваю, обмирая от страха.

– Утал, – коротко отвечает он. И действительно. Только что сын лучился энергией, но вдруг чертики испарились, и в глазах поселилась тоска.

– Что-то случилось, может?

– Я утаал! – протянул он, капризно и глубоко вздохнул. Как умеют только дети.

Дальше он ехал на руках. Что-то меня беспокоило в этой внезапной перемене.

Дома сын уснул, пока я его раздевала. Удивительно. В свои два года мой малыш на редкость послушный, но спать его не уложить никогда. Я даже обрадовалась сперва передышке.

На диване меня ожидало «Вино из одуванчиков» Рея Бредбери, и я с удовольствием принялась за чтение в тишине гостиной.

Ненадолго меня захватила история, но тут сын застонал. Бросив книгу, я вскочила и понеслась к нему. Малыш по-прежнему лежал в кровати. Под глазами разлились тяжелые нездоровые тени.

– Какой ты милый? – я погладила его по голове. Руки тряслись. Глаза жгли подступающие слезы. Вдруг стало совершенно очевидно, что дело совсем плохо.

– Мама, – сын простонал и заплакал. – Мама-а.

И больше ни слова.

– Где у тебя болит, малыш? – сердце закололо, внутри похолодело, тревога поднялась, неумолимо пожирая меня изнутри.

– Не знаю, – слабо хнычет сын.

В порыве хоть что-то предпринять, я хватаю градусник. Знаю, чувствую, температуры нет, а меж тем глаза малыша гаснут.

– Маама, – умоляет он.

Я растворяю средство от простуды, проверяю его ушки, нажимаю на животик. Ничего не помогает.

– Тебе надо поспать, – говорю я. Внутри все сжимается от бессилия, страха, ужаса. Я не знаю, что делать! – Поспи, мой милый. Закрывай глазки. Я спою тебе колыбельную.

Я беру его на руки и пою ему. Он тихо постанывает, цепляясь за мою руку своими крошечными пальчиками, стараясь держать глазки закрытыми.

– Я люблю тебя, – говорю я ему, целуя в лобик.

Он открывает глазки, смотрит с болью. Потом вдыхает полной грудью, притягивая к щеке мою руку. Стон… и больше он не дышит.

Глаза распахнуты, но в них нет жизни. Он не дышит.

– Сынок?! – слишком громко зову я. И встряхиваю его легонько, сильнее и трясу словно сумасшедшая, даваясь рыданиями.

Затем прижимаю к себе безжизненное тельце, глажу его маленькую головку, баюкаю его. Баюкаю…

– Спать не хо-чет бу-рый ми-шка…

На плечо ложится тяжелая ладонь:

– Любимая, его больше нет. Отпусти. Он умер, – уговаривает муж. Врачи пытаются забрать из моих рук крошечное, еще теплое тельце.

За окном, высоко в голубом небе, пролетает вертолет, шумят, переговариваясь гудками, машины.

 

Он

– Нет, я не отдам их вам! Чертовы живодеры! Вы хоть понимаете, что это моя семья?!

Я бросил трубку с такой силой, что она отскочила и упала мне на ногу. Жена прошла мимо, как всегда, ничего не заметив.

– Твою мать! – взвыл я. Затем в бешенстве догнал ее, развернул к себе лицом и заорал что было мочи:

– Мне больно, черт возьми!!! Твоему мужу плохо!

Она стояла, глядя куда-то за меня, и лицо ее не выражало ничего. Я начал трясти жену, как куклу. Поднял. Она висела над землей в нескольких сантиметрах, и ноги, раскачиваясь, били мне по стопам. Плечи поднялись к ушам, тонкие руки безвольно висели вдоль тела. Лицо же оставалось непроницаемой восковой маской.

– Да очнись ты, очнись!

В бессильной ярости я толкнул ее от себя. Она упала на пол, замерла на несколько секунд, потом встала и пошла дальше. Выражение лица не изменилось ни на секунду. Отрешенно-стеклянный взгляд. Для нее ничего этого не было, наверное. Я даже не знаю, что для нее теперь есть!

Из кухни на шум выбежала сиделка. Она устало оглядела комнату и молча ушла обратно, даже не взглянув на меня.

– Твою ж гребаную…

Я уже сам, что приведение! Каждый день, приходя с работы домой, я вижу жену и сына, которые в свою очередь, в упор не видят меня. Не слышат, не чувствуют. Для них меня не существует. И возможно, никогда не существовало.

Из 7 миллиардов людей, всего 17 случаев витасомнамбулеза. И два из них приходятся на мою семью. Какая шутка небес, не правда ли?

Хотелось бы мне знать, это ее решение? Она сама выбрала: быть с сыном или со мной? Его-то жена теперь замечает, я уверен! Из-за него все и началось.

Еще в тот день, когда мы возвращались из диагностического центра, уже в машине она спросила: «Как ты считаешь, он прав? Мы никогда не сможем увидеть нашего сына полноценным человеком?»

Возможно, мое молчание что-то задело в ней.

«Ты думаешь, мы должны позволить им сделать те опыты, о которых он говорил? Думаешь, нужно оставить нашего малыша в центре?»

В ее словах был вызов. Нам обоим было тяжело в тот день, но жене было хуже. Она рыдала, не переставая, в машине, весь вечер, всю ночь. Я сказал:

– Перестань! Остановись! Это сводит меня с ума!

Любимая посмотрела с болью, словно я ее предал, и прекратила. Больше мы не разговаривали, ведь я перестал для нее существовать.

Я не знал, что делать с сыном. Теперь мне предстояло решить, что делать с сыном и женой.

Два случая из семнадцати! Единственный парный случай на этой чертовой планете! Я понимаю, почему они так хотят получить у меня разрешение на исследования. Но моя семья – не лабораторные мыши!

Хотя порой меня начинает трясти от ужаса, когда я наблюдаю медленные, как у замерзающей мухи, движения жены. Будто само время для нее течет иначе.

Однажды я забрал у нее из рук швабру, когда жена начала мыть только что тща-тель-ней-ше выскобленный сиделкой пол. А она продолжила раскачиваться: туда-сюда, туда-сюда. Как марионетка, привязанная тонюсенькими нитками к потолку! Так, словно швабра по-прежнему была в ее руках. Туда-сюда… туда-сюда… Дьявольщина!

Но сына-то она видит… А этот идиот-докторишка в упор не замечает, что они вместе! Но она с ним, я знаю...

Жена берет ребенка на руки, одевает, как чертову куклу. И вроде заберешь – продолжает качать пустые руки. Но стоит только отойти, шажок сделать – моментально двигается следом. Раньше, чем ты успеешь понять, что она движется, чем даже подумаешь об этом. Как это, мать ее, происходит?! Что вообще творится в ее голове?!

Они даже видят друг друга. Я знаю. Замечаю. Едва заметный блеск в глазах. Так редко, но лишь когда они рядом. Неконтролируемое вздрагивание мышц, которое наверняка выдает какое-то общее действие. Они смеются? Плачут? Разговаривают? Или как сын поднимает руку, будто тянется за моим фото, что она зачем-то достает из кармана. Раньше я думал, она смотрит на меня, но нет – ему показывает!

Она ходит с ним, как приклеенная. Она счастлива? Им хорошо? Теперь он для нее «полноценный человек»? Оба они как живые мертвецы, пугают меня до чертиков.

Я страшно зол, что упустил ее, что дал ей уйти. Я в ярости, что ничего не могу сделать.

– Ваша жена сегодня снова брала у нас продукты, – заметила кассирша. – Но сопровождающая их оплатила... как всегда.

Недовольно поджатые губы.

Из всех случайно причастных к моему горю людей больше всех я ненавижу кассирш. Такое чувство, что это лично она (а не постановление суда) позволила моей жене ходить по супермаркету и брать продукты свободно, ничего не пробивая.

Да и к чему эти разговоры, как будто она не делает это каждый вторник. Как будто я не знаю, что она делает это! Как будто все не знают и не выставляют мне счета за не существующие недоплаты!

Порой у меня взрывается голова от всех этих сочувствующих, советующих, наставляющих. Никто из них не имеет представления, на свое счастье, что такое жить с двумя живыми мертвяками.

Недавно меня пригласили на ток-шоу «Слушаем, говорите!». Обещали поддержку, привлечение инвесторов к борьбе с болезнью. Долгое время все ахали, охали, рассуждали, как быть, и меня тошнило до звона в ушах. Многие интересовались: «А почему бы вам не дать разрешение на исследования, вы можете так помочь другим страдающим». И не дожидаясь ответа, они начинали рассуждать о плюсах и минусах этих исследований, жизни под наблюдением и прочей чуши, которую никогда не смогут примерить на себя. Потом какой-то кретин спросил: «А вы занимаетесь сексом?»

Я парировал: «Ваша жена дает вам сзади?» – и это вырезали. Но если откровенно, то секс – это единственные минуты, когда я чувствую, что она рядом, что она по-прежнему моя. Каждую ночь я ласкаю ее тело, возбуждаю. Я заставляю ее ожить. Часто мне противно от всего этого. Я ненавижу себя. Порой чувствую, что трахаю труп. Но вдруг она откликается, оживает, и короткое мгновение в моих объятиях снова любимая жена.

Что сказать, я люблю эту женщину. Она выносила и родила нашего сына. Она любит его всем сердцем. Но люблю ли его я? Не все ли это равно, что любить соседей, которых вы часто видите, но которые никогда с вами не здороваются? Нет, я его не люблю. Я ревную жену к нему. Он забрал ее у меня. Оставил лишь оболочку.

И то лишь благодаря этому врачу, что наведывается сюда, как рейсовый автобус, каждые два дня, как по расписанию. Он специально ходатайствовал в суде, чтобы жену оставили дома, чтобы под шумок проводить свои дерьмовые эксперименты да бесполезные наблюдения. Говорил: «Возможно, в родной среде она восстановится…» Как же!..

Был момент, когда я сдался. Я позволил им начать обследовать сына. Я предал ее.

И в тот день они воткнули в ребенка тоненькую иголку, выпустили немного крови в пробирку. Затем вставили в иглу шприц. Я наблюдал, стоя в дверном проеме. Жена, как и всегда, все это время находилась подле ребенка. Ее толкали туда-сюда, чтобы не мешалась, но она снова возвращалась к своему месту. Врач повернулся ко мне и сказал:

– Мы не до конца уверены, как подействует это лекарство. Но вполне вероятно, что вы обретете сына.

И я обрел. Врач надавил на шприц, вводя прозрачную жидкость, и сын повернул голову. Впервые в жизни, взглянув прямо на меня, он моргнул, будто узнавая, затем подбородок его дрогнул и он резко, обиженно закричал:

– Ааа! – затем вдохнул, чтобы продолжить, но не продолжил.

Я обомлел. Прошло несколько секунд. Жена медленно взяла малыша, затем осторожно положила и резко развернулась, быстро пошла на меня. Ошарашенный, я остался на месте. Она без остановки сильно врезалась мне в грудь, подняла голову, и ее встревоженные живые глаза передавали такое смятение и боль, что я автоматически спросил:

– Что случилось?

– У сына лихорадка! – бросила она и пробежала мимо. Я схватил жену за руку, притянул к себе, но опоздал. Ее уже не было!

– Они, очевидно, вместе! И боль исцеляет их обоих! – восторженно закричал эскулап, который только сейчас понял очевидное. – Мы не должны останавливаться. Нужно выяснить, какой болевой порог станет для них целительным!

Он ликовал и ожидал от меня того же!

– Пошли вон! – заорал я. – Вон отсюда! Больше никаких исследований! Никакой боли! Проваливайте отсюда!

Я предал ее. Сделал им больно.

Несмотря на то, что я запретил, в конечном счете, все исследования, результат уже проведенных действий был налицо. Я был уверен – она рядом, стала ближе. Часто она оборачивалась на мои шаги на улице. Даже сиделка, что следовала за ней по пятам, пока меня не было, отметила это.

Нет, любимая все еще не видела меня. Но лицо ее больше не было непроницаемой мертвой маской. Иногда жена казалась взволнованной, иногда тревожной, но это лучше, чем ничего.

Люди на улицах с жалостью смотрели, как я раболепно плетусь за ними – иногда ее приходилось направлять. И я огрызался на них, чтобы отвернулись. Я говорил с ней, щипал, тряс, кричал прямо в ухо. По ночам ласкал ее с удвоенной силой. Но день за днем жена снова ускользала от меня, пряталась в свой мертвый панцирь. И я ничего не мог сделать, от меня ни черта не зависело!

А врач-живодер тем временем все повторял:

– Нужно продолжать исследования!

– Попробуй, быть может, они и вовсе не почувствуют той боли, что доктора доставят им, – твердили «доброжелатели». Больше всего советов давали, как водится, те, кого это меньше всего касалось.

Но прошло несколько бесконечно одинаковых месяцев, и я понял: все пропало... Ее больше не было рядом. Все реже моя любимая женщина откликалась на ласки и больше совсем не оборачивалась.

Я взвыл. Тщательно лелеемая надежда, что есть еще шанс, растаяла в одно мгновение. Это было нестерпимо. Только ни снова...

И я сдался. Я позволил. Вновь разрешил им исследования. В этот раз я дал согласие попробовать на ней. Кто знает, быть может, следующий укол вернет мне любимую?

Но проходила неделя за неделей, было перепробовано все, что можно, и ничто не дало хотя бы малейшего эффекта. Жена была непрошибаема. Все, что могло ее слегка встряхнуть, – это боль сына. Я щипал его, давал подзатыльники, и она реагировала. Я щипал ее – и не получал никакого ответа.

В конце концов, один из белохалатной братии вызвал меня на тет-а-тет. Сидя в своем кожаном кресле в холодном больничном кабинете, он рассуждал о морали, о жизни и смерти и пудрил мне мозг, пока я не потерял нить разговора. Тогда я вышел из себя, оборвал его резко:

– Чего вы хотите, черт побери! Скажите уже прямо, какого рожна я притащился сюда через полгорода? Чтобы слушать какую-то филосовскую ересь?!

– Послушайте, – он достал из-под стола крошечный графинчик и плеснул мне в рюмку водки. Я выпил залпом.

– Понимаю ваше негодование…

– Да ни хрена ты не понимаешь! Ни хрена! Полтора года! Полтора года она такая, и ты ничего не сделал! Ни-че-го-шень-ки! И ты даже не представляешь, что нужно делать!

– Вообще-то мы знаем, что может помочь…

Докторишка сощурился, понизил тон.

– Что?! О чем это вы?

Он заговорил вкрадчиво, почти шепотом, ускользая от взгляда и изворачиваясь, как уж:

– Мы долго думали, многое испробовали… И вот что… Эээ… Послушайте, – он наклонился низко ко мне, почти лег на стол. – Ваша жена заболела, когда поняла, что сын безнадежен. Так? Каждое ее пробуждение, было связано с тем, что … как бы это сказать… ваш сын переключал внимание… То есть… В общем, мы уверены, что нам удастся ее вытянуть. Но тут придется пойти на крайние меры.

Я сам налил и осушил вторую рюмку.

– Что вы имеете в виду?

– Мы считаем, что ее держит ваш сын, – быстро зашептал он. – И если он...кхм... прямо скажем... умрет – она вернется. Вероятность огромная. Я не хочу принимать решение за вас. Я говорю как есть. Вы должны сами решить. Либо все останется по-прежнему. Либо вы потеряете сына.

Меня захлестнула ярость:

– Да пошли вы!.. – крикнул я уязвленно, взвинченно.

– Понимаю, это не то, что вы ожидали…

Я не дослушал. Вырвался из кабинета и выбежал на улицу, стремясь поскорее покинуть эти чертовы пустые коридоры.

На улице закурил и зарыдал. Я не плакал тихо, по-мужски, а рыдал в голос, громко подвывая и всхлипывая, согнувшись пополам. Докторишка дал мне выбор: не иметь ее или потерять навсегда? Надеяться, что она вдруг излечится или надеяться, что когда-нибудь простит? Она никогда мне не простит.

Черт побери, я знал, что этот вопрос встанет. Я думал об этом слишком давно, слишком часто. Она поймет, она должна! В конце концов, сейчас они овощи, их нет! Разве это жизнь? Разве могут они быть счастливы?

Надо быть честным, честным с самим собой. Мне придется заплатить, но это шанс.

Давайте на чистоту... я уже давно сделал свой выбор.