Виктор КУЛЛЭ

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил Литинститут и аспирантуру, кандидат филологических наук. Доцент Литинститута, руководитель семинара поэзии. Автор книг «Палимпсест» (2001); «Всё всерьёз» (2011), «Стойкость и Свет. Избранные стихотворения и переводы 1977–2017», «Благодарность» (2020). Лауреат премий «Нового мира» (2006), «Иностранной литературы» (2013), «Lerici Pea Mosca» (2009), «Пушкинской премии» (2016), «Венец» (2017). Член СП Москвы и Русского ПЕН-центра.

 

 

МИЛОСТЬ ИЛИ ЖЕРТВА?

 

13 марта 2013-го мир узнал имя нового преемника Святого Петра – Хорхе Марио Бергольо. Кажется, никогда ещё Святой Престол не поставлял падким до сенсаций СМИ столько сногсшибательных новостей в одном флаконе. Начало информационному буму положило отречение Бенедикта XVI. Не так давно по его поводу конспирологи всех мастей, толкуя Нострадамуса, вещали с телеэкранов, что этот Папа станет последним – над миром взойдёт второе солнце, Ватикан погибнет и начнётся Апокалипсис. Груз несбывшихся пророчеств автоматически был переадресован его преемнику.

Далее – новый Папа оказался иезуитом. Ранее подобного и помыслить было невозможно. Слово «иезуит» давно стало синонимом безнравственности и изворотливости. Именно они разработали систему «приспособительной» (accomodativa) морали, позволявшей, в угоду обстоятельствам, преступать через любые нравственные требования. Генерал Ордена, негласно именуемый «чёрным Папой» (Pope Nigrum), отдавал отчёт лишь хозяину Святого Престола. Столетиями иезуиты являлись для Церкви исполнителями грязной работы. Их страшились, их не любили. Относились приблизительно так же, как к их заклятым врагам – масонам.

Официальным девизом ордена являются слова его основателя, св. Игнатия Лойолы «К вящей славе Божьей» (“Ad majorem Dei gloriam”), но злые языки утверждают, что более точным лозунгом Общества Иисуса могла бы стать крылатая фраза Макиавелли «Цель оправдывает средства» (“Il fine giustifica i mezzi”). Нынешние иезуиты давно не те. Они занимаются наукой и проповедуют экуменизм, порой являя миру поразительные примеры изощрённого ума и чистоты душевной в одном флаконе. Достаточно вспомнить имена Пьера Тейяр де Шардена или Энтони Де Мело. Но опасливое послевкусие всё равно осталось.

Ещё одна интрига: новый Понтифик родом из Латинской Америки. А ведь именно там, как раз в среде иезуитов, выкристаллизовались основы «Теологии Освобождения». Сторонники её считают, что Христос пришёл на землю не только чтобы дать людям Утешение, но и как Освободитель обездоленных. В Латинской Америке «Теология Освобождения» успешно конкурирует с официальным католицизмом. Её поддержала легендарная Мать Тереза, её принципов придерживался президент Уго Чавес. Политтехнологи строили фантастические предположения: что будет, если Престол Ватикана займёт христианский социалист, эдакий Чавес в Тиаре? Реальность оказалась любопытнее досужих прогнозов. Новый Папа впервые в истории Церкви принял имя одного величайших святых католического мира – Франциска Ассизского. Своё решение он объяснил тем, что после избрания старый друг, кардинал Клаудиу Хуммес обнял его и шепнул на ухо: «Помни о бедных!» Кардинал Хуммес – францисканец. Он неоднократно заявлял, что важнейшая задача Церкви – забота о бедных и инвалидах.

Принятому имени должно соответствовать. Особенно, когда оно столь почитаемо – не только верующими, но и завзятыми атеистами. И новости посыпались как из рога изобилия. Папа Франциск отказался от Папамобиля! Из экономии попросил сделать Перстень Рыбака из серебра, а не из золота! Заменил трон обычным креслом! Сам звонит по телефону! Общается с паствой без охраны! Сам расплачивается за себя в гостинице! Простые смертные аплодировали, а в среде духовных сановников началась тихая паника. Украинский Патриарх Филарет упрекнул Понтифика в «скромности напоказ». Попросту говоря – в иезуитской пиар-стратегии. Тут-то и выяснилось, что, ещё будучи архиепископом Буэнос-Айреса, Хорхе Марио Бергольо жил в скромной квартире, нисколько не похожей на дворец, отказался от личного лимузина с шофёром, ездил на метро, сам готовил себе пищу… Проще говоря – на практике претворял в жизнь призыв своего будущего предшественника, кардинала Ратцингера: «Церковь должна быть не Церковью для бедных, а бедной Церковью».

Блюстители духовности, рассекающие на машинах представительского класса, содрогнулись. И стыдливо умолкли. На фоне многочисленных, связанных если не с самой Церковью, то с конкретными её представителями, происходящее в Ватикане казалось невозможным, не имеющим отношения к реальности. Так, в сущности, оно и было. В Евангелии от Иоанна сказано: «Царство Моё не от мира сего». Не все, прикрывающиеся Именем Спасителя, следуют Его словам. В одном из самых страшных произведений мировой литературы – романе Достоевского «Братья Карамазовы» – есть глава, известная как «Легенда о Великом Инквизиторе». В ней повествуется о Втором Пришествии Христа. О том, как человек, всю жизнь посвятивший служению Господу, готов был отправить Спасителя на костёр – лишь бы не пошло трещинами здание веками возводимой Церкви. Церкви, освящённой Именем Его.

Вопрос, заданный Достоевским, ужасающ и прост: может ли верующий человек быть свободным? Посильна ли благодать веры для свободного человека? Ещё жёстче: необходим ли посредник – в лице Церкви – между человеком и Господом? Русский классик был человеком православным, глубоко верующим (за что и огрёб впоследствии незаслуженную репутацию махрового мракобеса). Западная Церковь к тому времени давно была расколота Реформацией, а до публикации Максом Вебером катехизиса нового времени – книги «Протестантская этика и дух капитализма» – оставалось меньше четверти века.

Книга Вебера основ Церкви не подрывала, даже не пыталась критиковать. Это был не диагноз врача – скорее, заключение коронера. Смысл сводился к тому, что в мире рынка Церковь является лишней. Она даже не мертва – превратилась в собственное чучело, место которому в музее. Страшные события ХХ века на первый взгляд подтверждают это. Но – поразительным образом – на рубеже нового тысячелетия Церковь как будто очнулась от летаргического сна. Многое стало меняться у нас на глазах. К добру или к худу – покажет время. Бесспорно одно: люди, недоверчиво относящиеся к институциям Церкви, продолжают тянуться к Христу. Кто-то за утешением, кто-то в поисках точки опоры, нравственного авторитета или образца жизнестроительства. А ведь за семь столетий до Вебера, за три с половиной века до Лютера Церкви был дан уникальный шанс повернуть развитие европейской культуры в качественно ином направлении. Шанс этот был связан с Франциском Ассизским – человеком, имя которого принял при вступлении на престол новый хозяин Ватикана.

Его звали Джованни Баттиста ди Пьетро Бернардоне. Это сейчас Франциск является одним из самых распространённых имён в католическом мире. А в 1182 году, когда он появился на свет, это звучало подобно кличке: «французишка». Насчёт того, как прозвище стало именем, существуют разные предположения. Одни утверждают, что так новорождённого решил переименовать отец, который вёл успешную торговлю с французами, другие – что причиной стало происхождение матери, чья родословная восходит едва ли не к Карлу Великому. Вряд ли это имеет значение. Важно иное: поразительное преображение личности, произошедшее в данном человеке. Он был жизнерадостным юношей из обеспеченной семьи. Вёл обычную для молодых людей своего круга разгульную жизнь – сверстники избирали его «царём пирушек». Любил поэзию трубадуров, наверняка имел успех у девушек. Был щедр и амбициозен – уверял друзей, что его ждёт «великое будущее».

Будущее впрямь оказалось великим – но вовсе не похожим на то, что прочили своему единственному сыну счастливые родители. Всё переменилось едва ли не в одночасье. В качестве причин, приведших к преображению Франциска – практически, пробуждения в нём новой личности – называют ужасы, пережитые юношей на войне и в плену. Но официальные жития свидетельствуют, что после возвращения из плена Франциск не утратил своей весёлости. Рассказывают о тяжёлой болезни, приведшей его на грань безумия – но, выздоровев, Франциск предавался прежнему времяпрепровождению, даже собирался вновь отправиться на войну. Пусть причина свершившейся перемены останется тайной. Проникнуть в неё нам не дано, а гадать – глупо и непристойно. Несомненно одно: в юноше чудесным образом пробудился дар деятельного сострадания, перевернувший всю его жизнь. Франциск отрёкся от богатства, посвятил себя служению нищим и отверженным. Помогал им по мере сил, утешал в горе, но – самое поразительное – пытался научить их радоваться жизни. Воспринимать её, несмотря на несчастья, как величайшее благо, за которое следует быть благодарным.

Благая весть, которую Франциск принёс в мир, проста. В отличие от высокоучёных Отцов Церкви, он не вникал в тонкости богословия – лишь утверждал, что человек должен в повседневном поведении руководствоваться примером Христа. Собственно, даже не должен – ведь долженствование означает насилие. Франциск же полагал, что лишь таким может быть путь к обретению счастья и спасения. Ступать на него или нет – каждый выбирает сам.

Учил он собственным примером – больше деяниями, чем проповедью. Франциск, отрёкшийся от всякой собственности, был поразительно не похож на современных ему фанатичных аскетов. Ибо не утратил своей простодушной жизнерадостности – скорее, многократно приумножил её. Считается, что он – задолго до учреждения ордена францисканцев – вёл монашескую жизнь. Франциск и впрямь жил аскетически. Но если традиционная аскеза означала отказ от радостей земного мира, он призывал лишь к отказу от вещей, мешающих разглядеть в мире земном черты Мира Небесного. Ибо невозможно обладать чем-либо – и оставаться свободным.

Не стоит пересказывать легенды, связанные с именем Франциска. Во-первых, они общеизвестны, во-вторых – скорее затемняют смысл его учения. Не станем гадать и о том, свершал ли Франциск приписываемые ему чудеса: проповедовал ли он птицам, воскрешал ли мёртвых, были ли взаправдошными его стигматы. В сущности, и это не имеет ни малейшего значения. Но одно чудо, свершённое Франциском, неоспоримо. С момента его обращения минула лишь пара лет – а слава о чудаковатом проповеднике разлетелась во все уголки христианского мира, порождая толпы последователей. В эпоху, когда ни телевизора, ни Интернета в помине не было.

Франциск учил людей тому, что содержанием их жизни должно стать следование евангельскому идеалу. В сущности – подражание Христу. Его собственное подражание было столь совершенно, что Франциска стали именовать «Alter Christus» – «Второй Христос». Или – «Зерцалом Христа». Но нет ли в этом сокрытой гордыни? Ведь и Антихрист, о котором пророчествует Откровение, для многих будет от Спасителя неотличим? Тут-то и начинается самое важное. У Г.К.Честертона, написавшего наиболее, вероятно, проникновенную книгу о Франциске, есть поразительно глубокая мысль: «...если святой Франциск был похож на Христа, Христос, наверное, был похож на святого Франциска». И далее: «Всегда считалось естественным рассматривать святого Франциска в свете Христа, но мало кто догадался рассмотреть Христа в свете святого Франциска». Ведь подражание может быть не следствием зависти или ревности, но итогом любви. Именно так ребёнок подражает родителям. Получается, Господу недостаточно было сотворить человека – Ему нужно, чтобы дальше человек научился творить себя сам. Принять из рук Создателя эстафету Творения. Только тогда можно будет сказать, что он впрямь создан по Образу и подобию Господа. Не на эту ли эстафету намекал Микеланджело в фантастической фреске, украшающей потолок Сикстинской Капеллы?

Но у следования путём Спасителя есть и обратная сторона. За полвека до Франциска богатый лионский купец Пётр Вальдо точно так же роздал своё состояние, чтобы проповедовать простоту и бедность: «Никакой человек не должен служить двум хозяевам: Богу и маммоне». Он был отлучён от церкви, а его поклонников – вальденсов – сжигали на кострах вместе с еретиками-катарами. Ещё опаснее для Церкви оказались внутренние реформаторы, созревшие в её лоне. Поэт и философ Пьер Абеляр окончил дни в монастырском заточении. Арнольд Брешианский, сумевший на несколько лет пошатнуть Святой Престол, даже изгнать Понтифика из Рима, был повешен, тело его сожжено, а пепел выброшен в Тибр. Память о них оставалась свежа в народе.

Папа Иннокентий III – один из самых властных Понтификов, занимавших Престол Ватикана – мог обвинить Франциска в ереси и попросту уничтожить. Ведь этот человек представлял для Церкви угрозу куда большую, чем сарацинское нашествие или ересь альбигойцев, крестовый поход против которых только начинался. Согласно логике Франциска, для следования путём Христа Церковь не то, чтобы не нужна – она необязательна. Некоторые его последователи доходили до того, что даже крест носить считали излишним – это ведь тоже собственность, а для веры достаточно отпечатанного в сердце образа Христа.

Важно подчеркнуть, что врагом Церкви Франциск не был. Годами он, окружённый своими последователями – братьями – ходил по округе, ремонтируя заброшенные и разрушенные храмы. Даже в качестве подаяния просил не хлеб насущный, а камень – чтобы восстановить очередную церквушку. Франциск не призывал к мятежам, не критиковал служителей Церкви, но его личный пример работал против Рима куда сокрушительнее, чем страстная проповедь или победа в теологическом споре.

Встреча Папы и Франциска в 1209 году – один из поворотных моментов в истории западной Церкви. Сложись она иначе – не было бы тремя веками позже Реформации, вся последующая история Европы потекла по-другому руслу. Недаром эта встреча так занимала воображение современников и потомков. Точных сведений о ней не сохранилось. Даже причина встречи могущественного Понтифика, раздававшего и лишавшего короны владык христианского мира, с блаженным нищим – загадочна. Согласно официальной версии, Франциск пришёл испрашивать у Папы разрешения на создание собственного нищенствующего Ордена. Но Франциск уже имел толпы поклонников, его коммуна жила по своим законам, и к официальному статусу он не стремился. Рискну предположить, что Папа сам захотел взглянуть на чудаковатого проповедника, слава о котором разрасталась подобно снежному кому, и решить, насколько тот опасен для Церкви. Франциск же стремился лишь к одному: чтобы его оставили в покое. Позволили ему с братьями жить так, как живётся: в гармонии с миром и Господом.

Францисканские легенды об основании Ордена фантастичны. Сначала Иннокентий III относится к представшему перед ним оборванцу с пренебрежением, Франциск же отвечает ему – как Христос фарисеям – притчей. Потом Папа видит вещий сон – то ли вырастающую у него из-под ног до небес пальму, то ли этого самого нищего, подпирающего плечом накренившийся Латеранский собор. Думаю, ближе к истине свидетельство бенедиктинского летописца – учитывая, что бенедиктинцы ревниво относились к учреждению конкурирующего Ордена. Хронист сообщает, что Папа, поражённый неприглядным видом Франциска, попросту послал его к свиньям. Будущий святой развернулся и выполнил приказание буквально: переночевал в хлеву. На следующий день, ещё более грязный, вновь предстал пред очами Понтифика. Иннокентий III был мудр – или впрямь поражён кротостью склонившегося перед ним чудака. Папа благословил превращение стихийного движения в монашеский Орден, а его преемники довершили начатое. Орден – это структура. Она склонна к самоорганизации и следует собственным законам. Самому Франциску места в созданном им Ордене уже не было. Ему, естественно, предложили его возглавить. Он, естественно, отказался.

На заседаниях капитула Франциск смиренно сидел у ног возглавлявших Орден учеников. Сначала Петра Катанского, а потом Ильи Кортонского. Между тем, правила в францисканской общине исподволь менялись. Странствовать с нищенской сумой и не иметь ничего, кроме покрывающей тело одежды, готовы были немногие. Франциск, связанный обетом послушания, против новых порядков не восставал – лишь кротко продолжал подавать пример собственной жизнью. Известен, кажется, единственный случай, когда он не сдержался. Ученик, руководивший жизнью Ордена, носил титул Генерального Министра. Но братия по привычке обращалась по всяким вопросам к Учителю. Так послушник, уже получивший от Генерального Министра разрешение на обладание персональной Псалтирью, пришёл к Франциску за подтверждением. И тут кроткий агнец взорвался. Заявил просителю, что, получив Псалтирь, тот со временем захочет обзавестись ещё и молитвенником (бревиарием). А потом усядется, как важный прелат, и скомандует брату: «Принеси мне мой бревиарий». Франциск схватил горсть пепла и посыпал им голову послушника, приговаривая: «Вот тебе бревиарий, вот тебе бревиарий…»

Что ж, и у святых есть нервы…

Окончательно преобразование францисканской коммуны (изначально напоминавшей нечто вроде хиппистской колонии минувшего века, только без секса и наркотиков) в монашеский Орден, со всеми присущими оной структуре атрибутами – жёсткой иерархией, интригами, борьбой за власть, фанатизмом – произошло во время отлучки Франциска на Восток.

Nota bene: по ходу изложения пришла в голову мысль, что изнанкой фанатизма является его антипод – махровый цинизм. Ровно поэтому они так легко перетекают друг в друга, зачастую умеют договариваться. Противоположности сходятся. Но об этом – как-нибудь в следующий раз.

Вернёмся к восточной авантюре Франциска. Он вознамерился – ни больше, ни меньше – обратить в христианство египетского султана. Поразительно даже не уникальное простодушие нашего героя, даже не фантастическая терпимость султана Мелека аль-Камила (на Востоке издревле считалось дурной приметой обижать блаженных и юродивых). Поразителен сам факт личного крестового похода Франциска – точнее, цель этого похода. В то время как вся Европа придерживалась правила «хороший сарацин – мёртвый сарацин» – он решил, что войн за Гроб Господень можно избежать, если мусульмане добровольно обратятся в христианство. То есть, он видел в иноверцах – людей. В то время как современникам они представлялись подлежащими уничтожению животными. Поопаснее чумных крыс.

Естественно, попытка была обречена. Но упоминание о данном благородном безумстве воскрешает в памяти нечто, накрепко засевшее в позднейшем европейском менталитете. Я имею в виду битву Дон-Кихота с ветряными мельницами. В поведении и устройстве личности Франциска впрямь немало от ещё не написанного Рыцаря Печального Образа. Недаром Сервантес за три года до смерти вступил в Орден, и был похоронен во францисканской рясе. Впрочем, параллель между житиями святого Франциска и одним из величайших романов в истории человечества – предмет отдельного разговора. Пока же обратим внимание на любопытный факт, касающийся пребывания нашего героя на Востоке. По легенде, перед тем, как отпустить чудаковатого пленника восвояси, султан предложил ему выбрать всё, что тот пожелает, из своей сокровищницы. Франциск взял невзрачный рыцарский рог. Согласно легенде – либо тот самый, в который трубил Роланд в Ронсевальском ущелье, либо – тот, которым собирал рыцарей за Круглый Стол король Артур. Именно этим рогом в последние годы Франциск сзывал братию на молитву. Во времена, когда молитва на глазах превращалась из сокровенного порыва души в ритуал. Чем не Дон-Кихот?

В госпитале Иоанна Крестителя в Толедо хранится картина Эль Греко «Святой Иоанн Евангелист и святой Франциск Ассизский». Разделённые более чем тысячелетием, они мирно беседуют. В руках Иоанна – золотая Чаша, из которой вылезает дракон. По традиции считается, что Чаша символизирует Церковь, а дракон – зло, побеждаемое верой. Но, если вдуматься, откуда в Чаше взяться дракону? Ответ прост: любое золото рано или поздно порождает дракона, смысл существования которого – стеречь накопленные (или уворованные, присвоенные) сокровища.

Но самое поразительное в холсте Эль Греко – вовсе не сюжет с драконьим золотом. Франциск в ней точь-в-точь подобен Дон Кихоту. Только облачённому во францисканскую рясу и стигматизированному. Картина датируется приблизительно 1600 годом – бессмертный роман Сервантеса о ту пору лишь создавался (первый том выйдет в 1605 году). Значит, будоражащий дух святого Франциска по-прежнему витал в воздухе, а Сервантес – четыре столетия спустя – впрямь сумел запечатлеть его на бумаге. Испания – вторая великая страна католического мира – нуждалась в национальном герое. И получила его.

Если взглянуть на единственное прижизненное изображение Франциска, уцелевшее на стене бенедиктинского монастыря в Субиако, нас ждёт ещё одно открытие. Русский человек, несомненно, узрит в нём черты князя Мышкина. Так действует механизм культуры. Предвижу возражения: случайное внешнее сходство ничего не доказывает. Это и впрямь так. Кроткий взгляд и окаймляющая лицо русая бородка могут принадлежать кому угодно. Но без святого Франциска навряд ли появился бы на свет «Дон Кихот», а без Дон Кихота – князь Мышкин. Роман Достоевского называется «Идиот», а Франциск по отношению к себе часто применял характеристику “ignorans et idiota”.

И тут необходимо краткое культурологическое отступление. Франциск, следуя Спасителю, призывал к простоте. Я по ходу текста, выуживая одну за другой культурные параллели, бесконечно усложняю картину. Если не вовсе загромождаю её. Об антагонизме Культуры и Цивилизации писали многие. Внесу скромную лепту. Культура по своей природе призвана усложнять картину мира – каждое истинно новое творение наделяет его ранее незамеченными, либо недопроявленными чертами. Глобальная задача Цивилизации – сделать мир более пригодным для обитания. То есть комфортнее и проще. Культура же чревата именно дискомфортом. Из этого душевного дискомфорта и проистекают великие открытия, делающие возможным дальнейшее развитие Цивилизации. Нет ли здесь противоречия? Ведь и Христос, и следующий за Ним Франциск призывали: будьте просты как голуби, как дети… Но так ли прост ребёнок, или голубь?

У Мандельштама есть поразительные строки: «Язык булыжника мне голубя понятней». Булыжник – Пётр, тот камень, на котором воздвиглась колоссальная махина Церкви. Голубь – символ Духа Святого. Наверное, он и впрямь прост – но путь к пониманию этой простоты лежит через безмерное усложнение мира. Только постигнув его во всей полноте и многообразии, можно увидеть общие универсальные закономерности. Которые, вероятно, воистину просты. Полагать же, что всё должно сводиться к плоскостной картинке – значит, по определению, оскорблять Создателя. Ибо мир, сотворённый Им, бесконечно разнообразен, превосходит всю совокупность накопленного нами культурного опыта и научных знаний.

Подводя итог: святой Франциск был и остаётся явлением Культуры, Церковь – Цивилизации. Франциск – при всей внешней простоте – не упрощал, но усложнял путь к Господу. Церковь продолжает упрощать его, зачастую сводя к набору доведённых до автоматизма ритуалов. Ровно поэтому её союз с Государством стал неизбежен. Не об этом ли шла речь во время ещё одной исторической встречи, случившейся в жизни Франциска после возвращения из персонального крестового похода? Я имею в виду его легендарную беседу с Императором Фридрихом II Гогенштауфеном, которого сторонники именовали «Чудом света» (“Stupor mundi”), а враги – «зверем Апокалипсиса». Понятно, что повелителю Священной Римской Империи германской нации, всеми путями стремившемуся уклониться от навязываемого ему Церковью крестового похода, было любопытно послушать человека, вернувшегося с Востока.

Чтобы меня не сочли безоговорочным восхвалителем Культуры в ущерб Цивилизации – пара слов о загадочном Императоре, одном из величайших владык в истории христианского мира. Ныне, увы, почти забытом. Он смолоду был увлечён сокровищами знаний, дошедшими до европейцев благодаря арабской культуре. Подобная тяга в глазах Церкви не могла не выглядеть опасной ересью. Но Фридрих являлся слишком могущественным противником, даже для Папы. Он был не только Императором, но и королём Сицилии. Эпоха его правления может считаться своеобразной репетицией Ренессанса на земле Апеннин. Он основывал школы и Университеты, в которых – вещь для того времени небывалая – преподавали не только христиане, но арабы и евреи. Фридрих сам был одним из образованнейших людей своего времени: по его предложению были переведены на латинский язык сочинения Авиценны и «История животных» Аристотеля, он увлекался медициной и зоологией, написал знаменитый трактат о соколиной охоте. Он ввёл обязательное преподавание анатомии для медиков и поощрял её изучение на трупах. Фридрих стремился объединить под своей властью всю Италию – и, естественно, наткнулся на ожесточённое сопротивление Святого Престола. В итоге Император всё-таки возглавил крестовый поход, даже возложил себе на голову венец короля Иерусалимского – но не избег проклятия и отлучения от Церкви. В 1245 году Вселенский собор низложил его с императорского трона. Фридрих Гогенштауфен окончил дни в 1250 году в замке Фьорентино близ Лучера. До сих пор среди жителей Апулии бытует легенда, поразительно похожая на сказание о короле Артуре – легенда о мудром и милосердном властителе Фредерико, который не умер, а просто уснул волшебным сном. Он спит под скалой, и однажды вновь явится миру, чтобы реформировать Церковь и установить на земле царство всеобщего мира и благоденствия.

Встреча этих двоих могла стать поворотным пунктом в истории Европы. То был уникальный шанс, когда Культура и Цивилизация ещё могли друг с другом договориться. Начать действовать сообща. Хотя бы попросту понять друг друга. Шанс был упущен. Впоследствии пути Культуры и Цивилизации разошлись столь радикально, что сегодня справедливо говорить об их принципиальном противостоянии.

После смерти Франциска канонизировали с беспрецедентной скоростью. Тотчас было отдано распоряжение – практически, госзаказ – на создание соответствующего жития для нового святого. Труд возложили на Фому из Челано. Тот, правда, никогда не был близок к усопшему, но обладал несомненным поэтическим даром. Так начали плодиться легенды. Ближайшие собратья Франциска написали свою версию жизни Учителя, пошли раздоры и разногласия. Закончилось тем, что Бонавентура составил «единственно верное» житие Франциска, а прочие попросту приказал уничтожить. Ничего не напоминает? Точно так же церковные Соборы признавали подложными неудобные для иерархов Евангелия, написанные учениками Христа.

В истории не так много людей, после которых мир стал иным. Не в результате учинённых ими великих потрясений, созданных творений или свершённых открытий – просто вследствие факта их частной жизни. К их числу, бесспорно, можно причислить святого Франциска. Пример, явленный им, служил источником вдохновения для Джотто и Данте. Воспитанный на стихах трубадуров, он стал родоначальником итальянской поэзии. Без него было бы невозможным Возрождение. Увы, Ренессанс настал лишь для мира – Церковь от возможности Возрождения высокомерно отвернулась.

Но, может, ещё не поздно? Недаром новый Понтифик избрал девизом: “Miserando atque eligendo”. Что можно перевести как «Помилован и призван». Цитата из проповеди Беды Достопочтенного на Евангелие от Матфея, отсылающие к словам Спасителя: «Милости хочу, а не жертвы» (“misericordiam volo et non sacrificium”). Христос говорил, что «пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». Увы, даже в Папском девизе перед нами не Его прямая речь – лишь толкование…

Праведник приносит себя в жертву миру во имя спасения собственной души; милосердный – врачует раны мира, не задумываясь о личном спасении. Утверждать, что Христос призывал человека не к жертве во имя Своё, а к милосердию – значит впустую сотрясать воздух. Ибо Милосердие не в словах, а в самом устройстве Его жизни. Оно выше Праведности, выше установлений всех церковных Соборов, выше творений Отцов Церкви. Ибо Милосердие – и есть Христос. Возможно, Церковь ещё сумеет усвоить этот урок. Он нелегок. Но и святой Франциск признавался, что ему трудно было заставить себя приблизиться к прокажённому. Милосердие возобладало.

Задолго до своего избрания, в Великий четверг 2001 года будущий Папа Франциск посетил хоспис. Омыл и поцеловал ноги дюжине несчастных, которые были больны СПИДом. Жаль недоверчивых, которые рискнут утверждать, что это была загодя рассчитанная иезуитская пиар-акция.