Баадур ЧХАТАРАШВИЛИ

 

Родился в 1952 г. в Тбилиси (Грузия). Окончил Грузинский политехнический институт, аспирантуру МИСИ, Заочный университет искусств. Публиковался в сборнике «Скажи», журналах «На любителя» (Атланта, США), «Зарубежные записки» (Дортмунд, ФРГ), «День и ночь», «Южная звезда», «Кольцо А» и др. С 2011 под псевдонимом Vakeli размещает краткие исторические хроники на Общественном портале «Новый Геродот». Член Международной федерации художников (IFA).

 

 

MODERATO CANTABILE

(умеренно и певуче)

Рассказ

 

Юмол пребывает в своём небесном доме на золотом престоле,
откуда ему видны все дела людские… – мифология Меря

Стол был накрыт, и вино играло,
и светловолоса была хозяйка…

Йейтс

 

При благосклонном молчании луны…

Энеида

           

 

…А как доподлинно известно, под безмятежным отсветом златорогой спутницы ночной ничто не ново, ибо история, которую я нынче расскажу, как будто бы перенесена из солнечной Тосканы на сумеречный русский Север с разрывом временным в шесть сотен лет: «Декамерон» бессмертен, дамы и господа!

 

1. Место

От вепсов, от Малгоры, по лесам, меж болот спадают к Волге две резвые речушки – Раса и Умора.

Там, где сосны и ели, там, где ещё можно набрести в чащобе на затаившиеся от беспощадного топора дровосека шершавые дубы, там Умора кольцом оборачивается кругом густого ольховника, а у озера, что жадно выпивает струи Расы, стоит городок: уцелевший через лихолетье набегов прежний кремль, да c былых достатков – добротный лабаз. Рядышком бывшая гимназия: колоннада, резной фриз – при последнем императоре наследник именитых мануфактурщиков расстарался. Чуть поодаль сама скончавшаяся в перестройку мануфактура. Окрест – сбегающие к озёрной глади ряды вросших в землю избушек, за ними привокзальная площадь с не просыхающей и не замерзающей даже в самые лютые морозы зловонной лужей. Сразу за шпалами разбросаны по кочковатой пустоши тронутые коростой пятиэтажки. А дальше уже и край болота, и над подступившими к самым стенам зыбкими топями порченым зубом шаткий под порывами верховой заверти, ощетинившийся дымниками времянок, короб малосемейки. 

 

2. Время

В этом обиталище я и взял в наём келью, когда с болота потянуло последней влагой, сгинула мошкара и пропахший прелью и осенним грибом, ещё вчера полный шумной жизни лес затих в предчувствии скорого снега. Пришли звонкие чёрные ночи; ночи, когда смущённые безлуньем воют в тоске собаки, и зелёным светляком мерцает в подлеске недобрый волчий глаз.

Горожане, прибрав в тепло дары скудных дачных наделов, готовились зимовать. Детишки с пустыря перебрались в парадные, в тёмные коридоры коммуналок.

За день до Покрова прилетела с Волги белогривая крутелица, студёная, злая – сразу промёрзли худые стены, ногам стало больно ступать по простывшему, хрусткому полу.

 

3. Быт

Отошли те времена, когда работяги приносили с промысла живые деньги, теперь мужики табунами валили в присутствие, садились на пособие. Бабы шли в челночницы – кормить домочадцев.

Исчезли привычные ряженка и кефир, приноравливались к буржуйскому йогурту. Хлеб взамен буханок стали выпекать безвкусными батонами. Поплохела водка. Упали в цене гробы – спрос сделался большой, оттого и подешевели.

 

4. Кров

В малосемейке коридоры в пятьдесят шагов, десять рядов один над другим. Лифт давно умер, по ступеням весь день нескончаемый людской поток – вверх, строго по стеночке, вниз – вдоль разбитых перил. В коридорах глядят друг на друга обтянутые траурным дерматином хлипкие двери, и еле различимые в потёмках дети, неслышно переступая валяной обувкой, затевают безмолвные игры. Тепла не хватает, и тогда в ночи обитатели согреваются короткими объятиями, и сквозь бетон стен и потолков проникает из ячейки в ячейку жалобный плач кроватных пружин. Серым надолбом стоит у болота улей, ледяным зубом вгрызается в его твердь осатаневшая метель.

 

5. Соседи

Таких, с которыми я состоял в приязненных отношениях, насчитывалось две пары, проживавшие: первая, более зрелых лет, – дверь в дверь со мной, вторая, только-только оперившиеся желторотики – в следующей за моей, покорной всем ветрам угловой клетушке.

Фронтальные: она – из тех, пышнотелых, нахально-красивых, за которыми нужен строгий догляд; он – гладкий, щекастый, с безусым ликом скопца, за фотографическое сходство с убиенным флавианцами императором-обжорой окрещённый мною Вителлием (не обижался). Несмотря на царящую разруху, бездетная пара отнюдь не бедствовала: толстяк, бывший снабженец почившей мануфактуры, проторил дорожку в польский город Лодзь, на видавшем виды жигулёнке тягал от поляков мебель – тысяча шестьсот вёрст по разбитым дорогам, через бандитские блокпосты, через беспределивших гаишников. При одноосном прицепе доставлял за раз диванную тройку, либо кухонный гарнитур. С оттепели и до первого снега успевал сделать пять-шесть ездок, после каждой неделю-другую поправлял утомлённый дорожными страстями рассудок, и вновь катил: Смоленск-Барановичи-Брест… Обстановку с руками отрывали уже точечно проклюнувшиеся в городе «новые русские». Хоть накладные расходы от раза к разу умножались, но к холодам у супругов собирался приличный, суливший сытую зимовку прибыток…

Угловые: она – анемичная, страдавшая нескончаемой ангиной, мигренями и бессонницей, от того склонная к истерическим припадкам; он – смазливый, увёртливый, с гибкими в запястьях ручонками, убегающим от собеседника взглядом, общительный до назойливости. Знал с полдюжины умных слов, кропал стишки «разной степени неумелости» и при каждом удобном случае декламировал убогие эти вирши, вгоняя в тоску подневольных слушателей. Мученики терпели надругательство из низкопоклонства, ибо Кобелёк (опять же моими стараниями приставшее погоняло) в силу служебного положения, – а трудился он экспедитором угнездившегося в области регионального отростка торговавшей горячительными напитками столичной конторы, был приближён к властям и водил дружбу с главарями смотрящей за городом бандитской ватаги.

Ушлый малец, экспедируя напитки от своей шарашки, параллельно приторговывал копеечной водкой сомнительного происхождения – спрос был бешенный, отпускал он поллитровку по цене хлебного батона, одна незадача – воспротивились подобной коммерции монополизировавшие реализацию общедоступного алкоголя будочники-армяне, – пообещали гаеру за обвал цены на палёнку суровую расправу.

Однако сосед оказался не лыком шит: на микрорайон заявились крышевавшие городскую торговлю Дрон и Котеля, побили будочников до членовредительства, вдребезги разнесли пару ларьков и выставили ультиматум – дотемна торгуют своим бухлом, после и до утра – тем, что будут получать от Кобелька и по назначенной им цене, имея с продаж десятипроцентный навар.

Как говорят в народе: против лома нет приёма – армяне после нововведенья приуныли, но покорились, а Кобелёк, наоборот, расцвёл и ходил гоголем.

Ко мне оба семейства испытывали нежнейшие чувства – из-за удивительной нерадивости городских управленцев в утопавшем в лесах местечке дров было не достать, у меня же на хозяйстве топорщились горбылем штабеля обрезков. В промёрзшее стойло возвращался я обычно среди ночи, отсюда – договоренность: по воскресным дням поставлялся в наши хоромы недельный запас топлива на всех, а Вителлий с Кобельком попеременно протапливали комнатушку к моему приходу.

Так и жили: у Вителлия чуть ли не каждый вечер затевались премилые журфиксы – Кобелёк изощрялся: усмирив снотворным недужливую супружницу, потчевал соседей изысканными напитками. Морозы крепчали, ночи становились длиннее, завирухи злее – Юмол ярился…

 

6. Действо

Декабрь. Николин день. Делянка. К сумеркам раскричался красногрудый снегирь-пересмешник. До зубной боли, до пупырей по запрятанной под семью одёжками коже верещит бензопила. Наконец – тишина: свалены неохватные ели и обрубленные их лапы стелятся по усыпанному корьем насту остро пахнущим ковром. Чёрной стеной наползает ночь, месяц угольком мигает над остриями будущих жертв. В лунном мареве повергнутый лапник отбрасывает причудливые короткие тени – будто бы униженные ветви пытаются отползти, укрыться за грозно встопорщенным можжевеловым кустом. Хлопотливая случилась неделя, суматошливая: работягам для поднятия духа штоф спирта, ведро кипятка в радиатор, и, примяв рылом «бобика» непокорный яловец, на просеку – айда в тепло, на постой.

Ночная езда по замёрзшим кочкарникам совсем не в радость, но каждая колея где-нибудь да заканчивается: светало, в тусклом свете фар обозначилось родное логовище. Уже в разорённом парадном послышались свидетельствующие о ссоре, скандале и вероятном мордобитии крики и бранные слова, что для коммуны было не в новость, но, карабкаясь по заледенелым ступеням, заподозрил я – события разворачивались на нашем этаже, мало того, казалось – вопли доносились с места проживания дружной триады. И я не ошибся: свернув в коридор, различил в мельтешащих лучах фонариков толпу любопытствующих, протискивавшихся сквозь скопище стражей правопорядка и влекомого ими облачённого в одни только цветастые трусы Вителлия. Следом, простоволосая и босая, в наспех накинутом на округлости махровом халате, семенила предпринимавшая попытки задрапировать муженька одеялом зазноба задержанного, однако тот движением мощных плеч покров сбрасывал и старался на ходу лягнуть дражайшую половину, да, вдобавок, безостановочно поливал её сочным матом.

За авансценой пара преторианцев вламывалась в кобелькову конурку, из-за двери которой сквозь общий гвалт пробивался обречённый клокот предположительно удушаемого существа.

Фантасмагория длилась минуту-другую: дверь наконец взломали, Кобелька, почему-то обёрнутого в простыню, уволокли вслед за Вителлием, полузадушенную женушку бутлегера увезла неотложка, подруга мебельщика с места происшествия под шумок улизнула, продрогшие обитатели богадельни растворились во мраке…

Мне ничего не оставалось, как отпереть собственную дверь, подбросить дров в остывавшую уже печурку, поставить на огонь чайник и для успокоения смущённой случившимся нервной системы принять стопку анисовой.

На огонёк заглянул милицейский лейтенант, попросил подсобить – предстояло ему опечатать жилища фигурантов и испросил разрешения воспользоваться моей жилплощадью для опроса свидетелей.

Один-единственный очевидец, проживавший во второй угловой каморке, непьющий и от того вечно хмурый электрик близлежащей пекарни, поведал, что, возвращаясь со смены, наткнулся на устремившегося диким скоком в своё жильё абсолютно голого Кобелька, при этом из распахнутой двери мебельного семейства слышались топотня и треск побоев. Медлить он не стал, побежал в ближайший опорный пункт за подмогой, когда же вернулся с опричниками, – вооружённый кухонным ножом Вителлий ломился к соседу, обещая прикончить осквернителя супружеского ложа мелкими ударами.

Разгадку образовавшегося казуса поведал мне вечером следующего дня тот самый, оказавшийся нашим околотошным, лейтенант, что учинил в моём присутствии допрос единственному свидетелю потасовки. Призвав меня в понятые при снятии печати с двери винно-водочной квартирки, – нужно было снести в предвариловку какую-нибудь одежонку для так и пребывавшего при одной простыне фигуранта, – поделился, что добился прояснения обстоятельств заварушки, прищемив пребывавшую после нервического припадка в лечебнице благоверную незадачливого душителя, которая, собственно, и оказалась главным устроителем разыгравшегося трагифарса.

Вновь навесив печати, мы уединились в моём пристанище, я выставил литр анисовой и весь обратился в слух. Привожу рассказ участкового c сохранением авторской лексики и эмоционального фона:

– Слышь, грузин, думал, заплутаю, уж больно закомыристая история: мужики среди ночи скачут в чём мать родила, сопляк жинку удавить норовит, Витька, – это которого ты на заграничный манер обзываешь, – свою мордует, после с тесаком мечется, и все, заметь, в молчанку играют, да и свидетелей, считай, нет…

Поначалу я грешным делом решил, что они кабельного насмотревшись, группенсекс затеяли и чего-то при этом не поделили, но не складывалось – мебельщик-то ревнивый хуже арапа: как в ездку, так мамашу в дом вселяет, за ненаглядной присматривать… После прикинул – раз мелкий от Витьки голышом драпанул, значит шмотьё он где-то там, на двадцати квадратных метрах забыл. Обнюхал всю нору – из мужского только Витькин размер, разве что трусы-ласточки на тощую задницу в разорённой постели нашёл, получалось – торгаш на место действия без штанов проник…

На столе бутылки недопитые – коньяк, сухое, я их в пакет и в аптеку, что возле лабаза, там тёща моя провизором. Сую ей пузыри, говорю – определяй, родная, чего там есть постороннего, дело особой важности разбираю!.. Она в смех – это, говорит, с Витькиной хаты? – Весь город уже потешается… Плеснула вина в колбу, выпарила до порошка, остудила, кислоты капнула – сразу пожелтело, что твой лимон: – Димедрол, – говорит, – или какой его родственник, больше я тебе с моей кухней ничего сказать не могу. А мне больше и не надо, сгрёб пузыри и бегом в больничку.

Недодушенная поначалу в несознанку ушла – ничего, мол, не знаю: спала, ворвался, набросился, наверное, спьяну… Тут я ей тару предъявил, пригрозил, что дактилоскописта вызову, пальчики ейные скатаем, но тогда уже делу ход придётся давать, она и потекла, колоться стала, да с такой ненавистью – жало выставила, яд так и капает, – если бы слова убивать могли, заимели бы мы тотчас парочку жмуриков… интересная у тебя водка: лекарством отдаёт, а согревает лучше бани, и голова при этом ясная.

В общем, так: любовь там разыгралась нешуточная с плотским уклоном – сморчок запал на Витькину бабу, и с полной взаимностью, но любовь, она уестествления организма требует, а свиданку голубкам обустроить негде – Витька как отъездился, дома засел, у пацанёнка хворая мозгоедка на госпитальном положении, на дворе мороз да вьюга, не перепихнёшься в ближнем лесочке на скорую руку.

Думали у тебя – ты же им ключ доверил, чтоб кочегарили, да боязно, считай под самым носом у ревнивца.

Вот тогда-то щенок и сообразил: снотворного в доме хоть жопой жри, выпивки – залейся, стал он, как болезную свою таблетками усыпит, к соседям наведываться, да не с пустыми руками, и затеялась у них весёлая жизнь.

Что они там чуть не каждый вечер гужбанили, весь околоток знал и завидовал, а вот насчёт того, что при живом муже ещё и развратничали, учитывая Витькин буйный норов, и подумать никто не мог. А дело просто делалось: ревнивец ещё при снабженческой своей биографии к качественным напиткам пристрастился, водкой брезговал, коньяк ему подавай, вот крысёнок ему и таскал то «Плиску», то армянский, только наперёд добавлял в пойло димедрола разведённого. Сам же с любодейкой винишком баловались. Тебя в расчёт не принимали – по занятости заглядывал ты на погулянки нечасто, да если и заходил, то со своей аптечной, всяк знает – другой ты не употребляешь… А ведь хороша, зараза, нацеди-ка ещё стопарик… 

Ну, дальше и объяснять-то нечего: попьют, попоют, разомлеют – угощальщик восвояси, хозяева в койку, а через полчасика, как Витьку беспробудный сон вырубит, красава дверь отмыкает, сосед внутрь проникает, и чем они после занимались – догадывайся сам.

А теперь смотри: стерва эта, вечно больная, прознала в конце концов про ночные отлучки муженька – может, доброхот какой донёс, а может, сама вычислила, и задумала чёрное дело. Водочный король вечерком, заявившись, ужинал, после спускался к будочникам, глянуть, как торговля идёт, а покончив с делами, страдалицу лекарствами поил, и как засыпала, так сразу в гости.

Вчера около сумерек, когда салажонок отправился армян инспектировать, отмстительница и заправила винишко снотворным, да не пожалела лекарства, хорошо – не окочурились любовнички.

Теперь займёмся реконструкцией событий: думаю, на рассвете Витю сушняк одолел, проснулся – ну как со сна не тиснуть милку за бочок – протянул руку, и взамен жаркого тела нащупал что-то совсем другое. Остальное ты сам видел. Слушай, ведь вправду хороша твоя водочка, легче дышится после неё. Дорогая? 

– Если болгарскую брать, то почти по цене обычной, а греческая вдвое дороже. Ты мне вот чего скажи – что теперь с этими негодниками будет?

– А ничего не будет: жертв нет, членовредительства нет, материального ущерба движимому и недвижимому – нет. Что их, за блядки да мордобой под статью подводить? Тогда за похожесть полгорода пересажать придётся. Предъявит мне Витька живую беглянку, отпущу вахлаков, и дело закрою, а меж собой пусть сами разбираются… 

 

7. Coda

Так и вышло: другим утром Вителлий отконвоировал к родным стенам схоронившуюся у родичей шаловливую спутницу дней своих нелёгких, подверг её телесной экзекуции – вопли распутницы у стен древнего кремля слышны были, и замкнулся с ней в Великой Схиме.

Кобелька никто не видел, разве что глубокой ночью различил я сквозь сон шелест осторожных шагов, скрип дверных петель, и вновь кто-то прокрался мимо моего порога вспять.

А наутро я бежал от промёрзших стен обители блаженных к русской печи в избу бабы Клавы, оплатив постой казенной саженью смолистых дровишек…