Елена ДАНЧЕНКО

 

Окончила факультет журналистики КГУ (Молдова) и училась в Высшей школе переводчиков г. Утрехта (Нидерланды). Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Новая юность», «Знамя», «Смена», «Москва», «Иностранная литература», «День и Ночь» «Урал», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Дарьял» и др. Автор 6 книг стихов и одной книги переводов.

 

 

БАБОЧКА

Рассказ

 

Сказать о ней, что она была голубоглазой блондинкой, значит, не сказать о ней ничего. Хотя она была блондинкой – самой настоящей – с богатой копной золотистых волос. И у нее было не совсем обычное имя – Инга. Я знала ее по касательной, мы были всего лишь знакомы. Впервые я увидела ее на собрании НСРС. НСРС − это общественная организация, которая занимается культурными мероприятиями русских в Нидерландах, и которая однажды пригласила меня на конференцию соотечественников. У входа в конференц-зал стояли женщины и раздавали проспекты и визитки. Среди них была молодая голубоглазая блондинка с несколько удлиненным лицом. Она протянула мне карточку, на которой было начертано: «Инга Милованова. Русский кулинар». На оборотной стороне карточки полыхали красные жостовские цветы. Я взяла визитку, поблагодарила. Знакомиться было некогда, мне нужно было выступать, поэтому я бросила карточку в сумку и быстро пошла в зал.

Мы встречались время от времени на каких-то культурных вечерах. На мероприятиях я бываю редко из-за болезни и разъездов, а Инга, казалось, не пропускала ни одного из них, хотя жила довольно далеко от Рандштада (1), на севере страны, под Гронингеном, и я даже не знала толком, где. Запомнилась одна встреча с ней. Актив НСРС позвал меня на празднование Нового года в посольство Российской Федерации в Гааге. Там оказалось много знакомых, Инга в том числе. После концерта нас пригласили в банкетный зал к богато сервированному столу. Тогда в посольство прибыл его новый глава – Александр Шульгин, и наши барышни наперебой бросились с ним знакомиться и распускать пёрышки: рассказывать о своих заслугах в Голландии на всевозможных, в основном, артистических и певческих поприщах. К новому послу было не протолкнуться – дамы заняли круговую оборону, локтями защищая подступы к объекту вожделенного знакомства. Инга не толкалась, скромно держалась в стороне. Потом все дружно ели, а еда была чудесной и очень русской – оливье, селедка под шубой, бутерброды с красной икрой, маленькие прозрачные квадратики мясного студня, украшенные морковными звездами, дольками крутых яиц и укропом, и много чего еще было на том столе, уже не такого привычно-русского. Я оказалась у блюда с тарталетками, наполненными воздушной белой начинкой с явным вкусом сыра. Рядом оказалась Инга. С видом исследователя она аккуратно и неторопливо пробовала тарталетку.

− Не могу понять, из чего сделана начинка, − сказала Инга.

− Похоже, из сыра с чем-то, можно уточнить.

На ловца и зверь бежит – вдоль противоположного края стола двигался повар, неся открытый керамический горшок с пельменями. От горшка валил душистый мясной пар. На голове повара серебром переливалась накрахмаленная шапочка. Улучив момент, я подошла к маэстро и спросила, из чего сделана начинка для тарталеток. Повар не стал скрывать рецепт. Я передала Инге ценную информацию, и мне запомнилась светлая улыбка благодарности, обращённая ко мне. В той улыбке угадывалось многое: не избалованность, умение ценить добро, какая-то непростая судьба, о которой я узнала много позже.

Потом была еще одна встреча, в городе, в котором я живу – в Зэйсте. Так получилось, что в моем городке, где русского языка не слышно, а из всех славянских наречий на улицах и в барах можно выловить польский, да и то изредка, вдруг выгрузился русскоязычный литовский десант – Нериус со товарищи. Оказывается, в нашем Зэйсте давно жил предприниматель – строитель из Литвы, русский по имени Саша, и он меня даже знал визуально – видел на улицах. Он набирал строителей в Литве. Нериус, парень из-под Каунаса, приехал в Голландию сначала не к Саше, а к другому человеку, неудачно устроился на работу, где его нещадно обирали. Нериус мыкался, менял места строек и прочих тяжелых работ и в конце концов вышел на зэйстовского Сашу. Саша оказался благодетелем – дал не только работу, но и жилье в доме, обросшем лопухами и диким, позабывшим ножницы садовника, кустарником, с большой трещиной по внешней стороне краснокирпичной стены. Рядом шла стройка (не Сашина), дом был предназначен на снос, и его уже выкупила компания, которая решила немного нажиться на обреченном строении. Дом был предложен Саше на время, на какое – особо не уточнялось. В доме были три этажа – по этажу на человека, горячая вода, отопление, даже стиральная машина. А перед входом в жилище оказалась довольно обширная площадка, по центру выложенная плитами. Музыкант-любитель Нериус, вопреки всем невзгодам успешно музицировавший в Голландии в русских кругах, воспрянул духом: у него появилась даже небольшая студия для записи песен и репетиций с соло-гитаристом и вокалистом Мишей. Сосед его Казимир, большой и неторопливый, похожий на медведя (если только медведи бывают голубоглазыми), не музицировал, а пил. По-моему, он и не работу выходил только когда ему вздумается. А вздумывалось ему тогда, когда заканчивались деньги на водку. Нериус умел неплохо готовить и, будучи по природе человеком общительным, собрал однажды знакомых русских на Масленицу. Многие приехали издалека. Приехала и Инга, не пропускавшая ни одного мероприятия в нашей маленькой стране и в еще более маленьком русском кругу. Привезла с собой свои фирменные кулебяки с вензелями, салаты, нарезки. И даже, что совсем уж удивило, большую кастрюлю ягодного киселя. Все это добро она тащила в руках, добираясь своим ходом, без машины, из деревни Ауде Пекела (много позже я узнала название места Ингиного обитания), пересаживаясь с транспорта на транспорт. Нериус приготовил литовские цепеллины, девочки напекли блинов. Инга, в основном, молчала, только улыбалась, когда люди, поедая ее кулинарные шедевры, говорили комплименты набитыми ртами, мыча от удовольствия – продолжительное «ммм» усиливалось, интонационно уходило вверх к небесам, означая высшую степень блаженства...

Следующая наша встреча состоялась очень скоро, на моем авторском вечере. В соцсети я запустила рекламу и начала приглашать слушателей. Инга, активная и во всех русских группах на сайте, откликнулась быстро и попросила меня дать ей возможность поучаствовать в вечере с лекцией про историю русской Масленицы или Комоедицы. Попросилась выступить и Лерочка Глебова, наша гитаристка и исполнительница бардовской песни. Мне это показалось отличной идеей, и я согласилась. У нас с Ингой вышел тогда небольшой спор по поводу стола. Поскольку вечер был по преимуществу моим, то мы с мужем решили закупить продуктов и накрыть для всех приглашенных стол – вино, лимонады, чай-кофе, печенье. Бутерброды, сухие колбаски, оливки, всякие голландские «hapjes» – закуски. Я попросила Ингу испечь штук 15-20 русских пирожков с разными начинками, необязательно мясной. Инга замялась и спросила денег. Пришлось объяснить, что поэты выступают иногда бесплатно и еще свои средства вкладывают, если хотят накрыть стол – а случай был именно тот самый, потому что в Торгпредстве не разрешают проводить платные мероприятия. Я тогда еще не знала, что у НСРС есть кое-какие деньги, и они компенсируют по чекам оплату продуктов на русских мероприятиях. Позже они и нам компенсировали затраты.

Перед началом вечера в Амстердаме меня поразил взгляд Инги. Она смотрела на меня затравленно.

– Инга, очень тебя прошу – не бойся ты меня, – улыбнулась я ей. Рассиявшись, она сказала, что привезла коробку с пирожками.

− Вот и хорошо.

В перерыве все были приглашены к столу. Нам тогда повезло – Торгпредство расщедрилось, и нам подарили коробки дорогих московских конфет и шоколада «Вдохновение». Я имею в виду упаковочные картонные коробки, в которых помещалось штук 8-10 обычных конфетных коробок. То было неожиданно свалившееся богатство – наш царский гонорар за выступление.

− Люди, − сказала я, − забираем по коробу каждый. Выступающим тройная доля.

Но самым вкусным на столе были даже не роскошные конфеты далекой родины, а ингины пирожки. Их оценили даже избалованные сотрудники посольства.

− Зачётные твои пирожки! – подмигнул Инге охранник.

Вечер закончился, настала пора прощаться. Наша малолитражка оказалась битком набита – коробками с конфетами и звукоаппаратурой. В машине сидели трое: муж за рулем, я, а сзади, еле уместившись рядом с коробками и аппаратурой, Нериус, ставивший нам всем звук на том вечере. Мы никого не сумели бы подвезти даже к амстердамскому вокзалу. Запомнилась картина: Ирина Мокроус и Инга бредут в сторону вокзала, нагруженные сумками. В руках у Инги – коробки. «Как она все это дотащит до своего Гронингена?» − подумалось тогда.

Когда из-за моего нездоровья мы начали подолгу жить в Испании, Инга начала вдруг активно писать комментарии к моим постам в сети и странные письма в личную почту. Воспроизводить написанное мне не хотелось бы, но комментарии отдавали троллингом, а личные письма – скрытыми психологическими проблемами, и это было непонятно. Последние три года я тяжело болела, в Беларуси умерла моя мама, постоянно наваливались трудоёмкие и неотложные бытовые дела, и мне хотелось одного: покоя. Чтобы просто прийти в себя после медицинских и прочих испытаний. То, о чем писала Инга, было несправедливо и раздражало. Однажды она едко высказалась про то, что не «будет больше нарушать мой покой». И еще про мои «вечные гениальные стихи». На гениальность, тем более вечность своих стихов я никогда не претендовала, но отвечать резко не стала. Комментарий о «гениальном и вечном» стёрла и написала ей примерно следующее: «Ингуша, так получилось, что мы с тобой не подружились. Не успели. Тому виной моя бурная и даже несколько сумбурная жизнь и очень сложные житейские обстоятельства. Моя болезнь, наконец. Человек имеет право на покой, и я сейчас нахожусь именно в такой фазе. Мои силы не беспредельны и мне сейчас просто необходима статика – и физическая и душевная».

Но было в ее посланиях ко мне много познавательного. Оказывается, Инга учила китайский язык. Я спросила ее, для чего. Она ответила: «Чтобы мозги тренировать». Узнала, что Инга по образованию биолог и очень хорошо знает ботанику. Помню, как живо и доходчиво она мне объяснила, что то, что я принимала за цветок банановой пальмы – не цветок, а почка, а сама пальма не пальма, а… трава. А банановые плоды не фрукты, а ягоды.

И только после внезапной смерти Инги я узнала, что стояло за ее странностями… Есть у Владимира Маканина рассказ с названием «Река с быстрым течением». Это история о молодой женщине, заболевшей неизлечимой болезнью. Женщина была замужем, муж ухаживал за ней, как мог. И вот в дом к умирающей начала приходить ее подруга, убедившая мужа, что им неплохо сделать бы ремонт − мол, это придаст силы болящей. Читая эту вещь, постепенно понимаешь: подруга метит мужа себе и ремонт организует для себя – в квартире, где собирается жить в недалеком будущем. «Получше, получше циклюйте паркет», – обращается она к строителям (цитирую неточно – по памяти).

Ингина судьба иная, но название маканинского рассказа как нельзя лучше подходит и к ее жизни, оборвавшейся внезапно и далеко до положенного природой срока. И, подобно маканинской героине, на Инге, вернее, на ее смерти, нажились самым бессовестным образом...

У Инги был друг, иракец по происхождению, Фуад. Они долго прожили вместе и искренне любили друг друга, по крайней мере, в начале отношений. Они познакомились на курсах изучения голландского языка. Инга тогда рассталась с голландским партнером – врачом, и ей было совершенно некуда идти. Врач не проявил положенную для его профессии гуманность и не захотел подождать с разводом три месяца – за этот срок Инга успела бы получить легальный документ, подтверждающий ее право на пребывание в стране – verblijfsvergunning (2). Инга, с круглым отличием окончившая биолого-почвенный факультет престижного Санкт-Петербургского университета, не могла работать в Голландии по специальности – у нее не было документов и права на работу. Поэтому и возник ее кулинарный проект и бесконечная работа поваром на русских вечеринках. По причине отсутствия документов она и Фуад не могли пожениться. А потом они не могли пожениться по другой причине – Инга не сумела родить ребенка, а для арабского мужчины дети – суть женитьбы. Инга предлагала пойти на ЭКО – искусственное оплодотворение, но Фуад отнекивался, говоря, что его вера не позволяет зачать ребенка в пробирке. Что там происходило между ними, мне не ведомо и другим русским голландцам тоже – личную жизнь Инга держала под замком и многое мы узнали уже тогда, когда – все, абсолютно все для Инги стало поздно.

В какой-то момент Фуад сам оказался без документов, кажется, у него закончился рабочий контракт. Ему нашли фиктивную невесту, но не в Голландии, а в Германии.

Поговаривали, что рывок в Германию был во имя Инги – чтобы получить документы и жениться в конце концов на ней. В это слабо верится, думаю, у Саади были другие намерения… Фиктивный брак оказался эффективным, и новоиспеченная жена родила в положенный срок девочку. Забегая вперёд, скажу, что ребенок родился в день смерти Инги...

Но и Ингу Фуад не забывал, ежедневно звонил ей и называл «старшей и любимой женой». Тяжело больная Инга приняла нездешние и совсем не европейские правила игры, по которым жил ее любимый. Или не любимый; предполагаю, что в конце жизни она не задавалась уже такими вопросами. У нее не было никакой иной опоры. Она ждала появления ребенка у «второй жены», собиралась помогать им с воспитанием, называла девочку (УЗИ подтвердило пол ребенка) своей суррогатной дочкой – то были уже сказочные выдумки тяжело больной женщины...

Некоторые Ингины подруги, а вернее те, кого она принимала за подруг, бросили её, уже обреченно больную, да еще и начали издеваться над ней в интернете. Слишком поздно для меня дошло, что значили элементы троллинга в ее комментариях и письмах… Ингу просто затравили в сети… А ведь я могла бы ее понять, если бы знала, как тяжело она больна. Могла бы помочь... Но она скрывала болезнь, до последней минуты сражаясь с ней и веря в выздоровление.

Вот такая экзотическая судьба выпала нашей сибирячке (Инга родилась в Иркутске): экзотическое имя, экзотический муж и их отношения, экзотические увлечения, например, китайским языком. Экзотическая причина смерти дополнила этот яркий и пёстрый коллаж. Ингу убил … ежик, маленький и невинный, но несший в себе смертоносный яд. Будучи сердобольным человеком, Инга спасала бродячих кошек от клещей, вынимая их пинцетом, зажатым в голых руках без перчаток. Однажды ежиха-мама принесла Инге умирающего от клещей детеныша. Инга вытащила из зверька 18 клещей. Ежик умер, но один из его клещей пробрался под тонкую кожу Ингиной подколенной чашечки. Клеща того вытащили, но он постепенно привел к амилоидозу – нарушению белкового обмена. Сначала клещ, как водится, вызвал боррелию. Боррелия, в свою очередь, породила заболевание бронхов, которым Инга страдала более года. Лечения никакого не было, вероятно, по той же самой причине затянувшегося отсутствия документов. После укуса клеща Инга не приняла даже таблетки доксициклина, что совсем уже непонятно при наличии хорошего биологического образования. Она не могла обратиться к врачу, но многочисленные друзья Инги сумели бы ей помочь и лекарством снабдили бы. Бронхоэктатическая болезнь привела к амилоидной дистрофии. Непрерывно звонивший мобильный телефон усилил процесс – Инга была слишком активна: работала в Русском Центре при университете Гронингена, в Русской школе Гронингена, в Биологическом саду города Харен – в Hortus. У нее постоянно шли мастер-классы, ни один кулинарный проект не обходился без нее. Умирая, она помогала организовать русский фестиваль в Гронингене… Ездила к подругам в гости с кастрюлями борща. Незадолго до смерти готовила вкусные блюда друзьям, а ведь ей уже было тяжело стоять у плиты… Она успела сходить на гастрольный концерт своего знаменитого земляка – Дениса Мацуева, расплакаться от божественной игры и взять у него автограф. За несколько дней до смерти она побывала в музее в Хаарлеме.

Под занавес Ингиной жизни документы на гражданство материализовались. Увы, Инга уже с трудом ходила, и у нее было поражено сердце… Подруга – из совсем уж новых и живущих неподалеку – водила ее за руку к врачам, Инге назначили лечение, но все это случилось слишком поздно.

Умерла Инга в полном одиночестве, в постели, окружённая спасенными ею кошками. Нашла ее соседка-голландка Милли, ежедневно заходившая ее проведать.

Хоронили Ингу всей нашей русской общиной, скидываясь на похороны – кто сколько мог. Похоронной страховки у Инги не было, а за кремацию выставили счет – три тысячи пятьсот евро. Собрано было гораздо больше, более шести тысяч евро. Урну с прахом должны были отдать Фуаду, а он обязался отправить ее в Санкт-Петербург, Ингиной матери. Инга хотела быть похороненной в Нижнем Новгороде в могиле отца, которого очень любила и которого рано потеряла, и мать обещала выполнить последнюю волю дочери.

Увидев наши усилия, в крематории простили сумму за кремацию, просто списали, и помогли с поминками.

Мать Инги, ее сестра и брат так и не приехали попрощаться с ней...

У этой печальной истории имеется продолжение, совсем уж некрасивое.

Та самая подруга, принимавшая активное участие в последней фазе Ингиной жизни, назовем ее Лариса, организовав сбор денег для похорон, побоялась дать свой банковский счет из-за налоговой системы. В соцсети она дала счет Фуада. Вот на этот счет и полетели деньги отовсюду: из Голландии, России и прочих стран, в которых обитали Ингины друзья. Фуад начал лить виртуальные слезы и активно постить фотографии Инги на фэйсбуке, не забывая благодарить отправителей. Тот самый Фуад, что бросил больную Ингу, женившись на молоденькой арабке. Тот самый Фуад, который не приехал даже на похороны женщины, с которой прожил немало лет, и которую, как он уверял, любил. Но когда Лариса-организатор начала вести переговоры с Фуадом о переправке урны с прахом в Россию и дальнейшем захоронении, начались недопонимания. Недопонимания закончились ссорами. В диалог вмешалась мать Инги, не пожелавшая приехать зимой за урной. Дескать, холодно для похорон. Сама мать в период смерти и кремации находилась в Италии, в семье младшей дочери, Ингиной родной сестры, и почему-то не выехала в Нидерланды, хотя это можно было легко устроить – Италия и Нидерланды – страны Шенгена. Дальше – больше. Лариса умудрилась поссориться и с матерью Инги. А потом и вовсе вышла из этой истории, как говорится, соскочила. Мои многочисленные смски в личную почту в сети остались без ответа – Лариса не пожелала мне дать свой номер телефона, а потом и вовсе исчезла из интернета...

Ближе к лету, раздобыв телефон матери через Ингину подругу, я дозвонилась в Санкт-Петербург. Мать говорила со мной дружелюбно, но, Боже мой, сколько было в ее словах неприкрытого эгоизма! Мать говорила обильно, не предложениями, а какими-то периодами, говорила по часу... то были монологи самовлюбленной женщины, крепко обиженной жизнью. Но ведь умерла ее родная дочь! Я покорно слушала, мне нужно было одно: как-то убедить мать приехать за урной дочери, стоящей в крематории с декабря... До того я звонила в крематорий, спрашивала, до какого срока они могут держать урну. Оказалось – полгода, а если за полгода родственники не забирают, то прах просто выкидывают в неизвестном месте. Обзванивала немногочисленные компании, отправляющие прах на исторические родины голландских граждан – мне называли заоблачные суммы. Мать, в основном, интересовало, кто заплатит за ее приезд в Голландию, и кто ее встретит в аэропорту.

– Ну, конечно, Фуад заплатит! – убеждала я. – У него почти все деньги. А встретить найдется кому, не беспокойтесь (сама я была в то время далеко – в Испании).

– А я хочу, чтобы заплатила Лариска! – бубнила в трубку мать.

– Но у нее нет, вернее, есть какая-то малая сумма, и она ее отдаст, но деньги в основном у Фуада.

– А докажите!

Пришлось доказывать. У Ларисы были таблицы с именами и расчетными счетами всех, кто отправлял деньги Фуаду. Я, как помогающая в сетевой группе «Фонд Инги Миловановой», сохранила все эти таблицы и отправила по электронке матери.

Мать Инги, получив доказательства, наконец-то поверила в правду. Через младшую дочь вступила в переговоры с Фуадом. Фуад начал указывать на Ларису, лгать, что у той все средства... В дело включилась еще одна приятельница Инги, Дана Гроссу, бывшая подруга друга Фуада – две пары приятельствовали когда-то. Дана надавила. Доказательства оказались сильнее, и семья Инги с помощью Даны вытащила из Фуада около тысячи долларов на билеты до Амстердама и обратно, а также обещание забрать урну и привести в аэропорт.

Мать прилетала в июне. Фуад сдержал слово и привез урну в аэропорт. Мать улетела рейсом на Санкт-Петербург в тот же день. Дана встречала ее и провожала.

Урну все-таки захоронили так, как пожелала Инга – в могиле ее отца, в Нижнем Новгороде. Мать заказала портретик дочери на памятник отцу – маленький такой, черно-белый эмалированный портретик. Хочет поставить памятник. Фуад клянется Аллахом, что денег нет... Конечно, нет – похоронные ингины деньги давно ушли на молодую жену и пеленки для новорождённой. Мать отказалась от притязаний... В общем, Аллах им всем судия.

В своих рассказах мать поведала, что Инге очень хотелось, чтобы кто-то написал книгу о ней. Думаю, такая книга стала бы памятником нашей Инге. У меня получился всего лишь рассказ, маленький такой портретик на памятник. Прости меня, Инга, но я знаю только то, что знаю. И ты сама не захотела бы, чтобы я обильно распространялась о твоей матери. Пообщавшись с ней, я поняла, что тебе не к кому было возвращаться в Питер...

 

Одна из самых близких подруг Инги рассказала, что после ухода Инги ей был сон: в тоннеле мечется белая бабочка. Она то приближалась к подруге, то удалялась. То была душа Инги. Наверное, вот таким, как Инга, одиноким и бесприютным в мире, но обладающим белыми душами, где-то там, в конце туннеля приготовлен вход в рай.

 

 

ОТРАЖЕНИЕ

Рассказ

 

Сколько Анна себя помнила, родители постоянно ругались. Свои ссоры они тщательно скрывали и поэтому слыли в обществе милыми и добродушными людьми, умело разыгрывая идеальную пару. И только Анна, их единственная дочь, знала, что происходит на самом деле. Между ними давно не было любви (а была ли она вообще?), а были жестокие выяснения отношений, в которых ни один не хотел уступить другому, с переходом на личности и нередкими оскорблениями друг друга. Анна страдала. Несмотря на то, что мать, всегда точно вычисляя где находится любимое чадо, уводила отца в противоположный конец их большого дома, приглушенные крики отца и материнское змеиное шипение: «Тише, Антуан, тише, прошу тебя», – достигали ее ушей, и тогда хотелось бежать, куда глаза глядят. К подруге, в сад, на улицу… Но подруге из Гапа следовало сначала позвонить, чтобы удостовериться, дома ли она и не слишком ли занята, чтобы принять Анну, а… улицы как таковой и не было. Они жили в небольшой деревне в Верхних Альпах, но даже в этой глуши их дом стоял особняком, вдали от прочих деревенских улиц. Оставался сад и лес. В саду скандал часто можно было услышать, а в лес можно было сбегать, только если ссора не происходила вечером или ночью. Леса в альпийских горах дикие, в них водятся вепри и волки, а звери они не безобидные. На них охотятся, и были случаи нападения кабанов на людей, которые и не думали им причинять вред. Так что часто только и оставалось, что закрыть комнату на ключ и представлять себе свое полное отсутствие в доме. Когда-то Анна попросила отца врезать хороший крепкий замок с ключом в свою спальню, и отец добросовестно выполнил ее просьбу: подобрал замок с элегантной дверной ручкой в том же стиле, что и все остальные ручки в доме. Замок давал ощущение защиты.

Дом был красив и ухожен, несмотря на тяжелую моральную обстановку в нем. Мать Анны, Полетт, в прошлом начинающая парижская художница, а затем домохозяйка в альпийском имении, оформила его с большим вкусом. Стены внутри были белые как вечный снег Барре-дез-Экринсине и немного неровные – фактурные, как говорила мать. Встроенная дубовая мебель на кухне с аркообразными дверцами радовала глаз, волнообразная книжная полка – ниша, вырубленная в стене во всю длину салона, придавала ему шарм и делала комнату необычной в краях, где в крестьянских домах все было устроено просто, без изысков. Дорогая антикварная мебель тёмных благородных пород дерева, доставшаяся их семье от отцовых предков, была умело отреставрирована. Скульптур и статуэток было немного и все они были хорошо подобраны и расставлены. Ничего лишнего. У матери Анны была одна отрада в ее несостоявшейся творческой судьбе: уход за домом и садом, и это как-то разряжало обстановку. При виде хорошо убранного ею салона, или расцветших внезапно утром на клумбе ирисов редкого сорта, луковицы которых были с трудом, через третьих лиц, добыты, мать улыбалась. Улыбалась и Анна. Недолго, потому что улыбка на лице матери быстро сменялась привычным озабоченным выражением, и мать как бы отдалялась от дочери и снова начинала что-то делать по дому, или в саду. Она жила белкой в колесе, понимая, что безделье – повод для немедленной депрессии. Карьера художницы, подававшей надежды, не состоялась. Парижское время и молодость не вернуть. Антуан ни за что не соглашался, да и не мог остаться в столице. Он был привязан к семейному имению – большому альпийскому дому и участку с полем, лугом, на котором густо алели каплевидные бусины земляники, росли горечавка, клевер, лютики и много еще чего. На поле спела пшеница, а в ней жарко полыхали июньские маки… У дома росла черешня. Ну, где в Париже сорвешь прямо с дерева огромные спелые, почти чёрные ягоды вкуса и аромата, которых больше нет нигде в мире?!

Участок переходил в лес. Лес взбирался на скалистые холмы, на камнях росла камнеломка, а если подняться совсем наверх, то в траве можно было найти лесные орхидеи разных сортов и цветов. Летом невыносимо пахли сосны. Еще маленькой девочкой, Анна собирала шишки для растопки камина и любила по вечерам смотреть, как они легко и сухо горели, звонко потрескивая и переливались жаркими острыми искрами. Дому было триста лет и только одна семья – семья отца Анны – на протяжении веков владела им. А вот самой Анной владело полное безраздельное одиночество…

И лишь в этом году Анне стало легче. Из школьницы она превратилась в студентку солидного университета. Она поступила учиться в Экс-Марсель – университет Экс-ан– Прованса, не так далеко от дома. Она могла бы учиться и в Сорбонне, но перед окончанием школы мать слегла с инсультом в больницу, и Анна не сумела уехать от нее далеко. Экс-ан-Прованс находился не так уж и далеко от Гапа, ближайшего к их имению городка. Примерно в ста километрах. В случае чего можно было прыгнуть в поезд и приехать домой. Да и уровень образования в Экс-Марселе всегда считался и считается не хуже, чем в Сорбонне. Близких друзей в Экс-ан Провансе у Анны не было. Многим она казалось девушкой странной, закомплексованной, как бы оторванной от реальности. Скованность её объяснялась не только тяжелым климатов в семье, но и заиканием, а, точнее, второе вытекало из первого. Бесконечные родительские ссоры, время от времени перетекающие в крупные скандалы, сделали свое дело: Анна выросла, увы, заикой. Это было и правда трудно вынести. Хорошенькая тоненькая девушка, студентка элитного отделения литературоведения и – вот такая незадача: на экзамене или на обсуждении в аудитории на неё находил липкий страх, и хоть она знала материал назубок, а не могла ответить, когда её спрашивали. Какой-то центр в мозгу щёлкал беззвучно, лицо перекашивалось, горло сдавливал спазм, не дающий сказать ни словечка. Она силилась сказать, издавала нечленораздельные звуки, её охватывал настоящий ужас от неприятия самой себя, она внутренне хваталась за воздух, потому что другой опоры не было… воздух не помогал ничем, и она молча молила Бога и вверяла себя ему…После долгих мучений складывалась первая фраза, а студенческая братия, коротко хохотнув, замирала с интересом, ожидая, что же такое выдаст эта неполноценная… Постепенно к ней привыкли и уже меньше обращали внимания на ее дефект. Но лишь в немногих находила Анна искреннее сочувствие.

Бойфренд у неё, тем не менее, был. Она не тосковала по мужскому вниманию и не совсем понимала, для чего оно нужно, но так было принято. Пьер появился внезапно на одной из студенческих вечеринок в жилом студенческом корпусе, в котором сама Анна не жила – отец ее, инженер и крупный альпийский специалист по электросетям, зарабатывал достаточно, чтобы снять дочери небольшую отдельную студию в Эксе – но куда ее как-то пригласили однокурсники. Обычная вечеринка с пивом, красным вином, пиццей и сэндвичами. Туда пришли ребята с отделения информатики и механики, а Пьер учился именно там. Скромная, молчаливая и не очень уверенная в себе, но при этом симпатичная девушка привлекла его внимание. Он подошёл к ней, удачно пошутил, она засмеялась. Потом он пошёл ее провожать. А потом они начали встречаться. Ходили в музеи, в кино, заходили в кафе и пили кофе с её любимыми калиссонами (3). Анна рассказывала о новых книгах, которые она прочитала за последнее время, а Пьер, увлекавшийся философией, о разных учениях и философах прошлого и настоящего. Им было интересно вдвоем, и Анна заикалась с ним совсем чуть-чуть, почти незаметно, и только если на них смотрели чужие. Люди смотрели. Худенькая, высокая, необычная в южных краях сероглазая девушка с пышными рыжеватыми волосами и белой тонкой кожей привлекала внимание. И Пьер рядом с ней – приземистый ширококостный и круглолицый смуглый чернявый провансалец, хохотун и шутник – тоже привлекал.

– Не понимаю, что тебя сдерживает, – однажды сказал он ей напрямую, после месяца знакомства. – Мне все время кажется, что между нами какой-то тонкий барьер. Порог, который ты не можешь или боишься переступить.

Анна молчала, еле заметно улыбнувшись в ответ. Больше всего на свете она боялась рассказать об их странной семье. О двойной жизни, которую вели родители. Отец, блестящий инженер, лучший во всех Верхних Альпах специалист по электросетям, построивший в их регионе все значительное в этой области, что можно было построить за последние два десятка лет, красавица мать, образцовая хозяйка крупного имения, прекрасные отношения на людях. Но только на людях. И жуткие ссоры, крики и оскорбления с обеих сторон, о которых никто не догадывался. Нелюбовь. И настоящее одиночество, холод в доме – и ее, и матери, и отца. Каждый жил как бы в отдельном мире, запаянный в собственной стеклянной капсуле. Нет-нет, это нельзя было рассказать никому!

Неделю назад случилось страшное. Была суббота майского дня. Темень не успела еще опуститься на горы. В машину родителей, возвращавшихся из Гапа, где они были в гостях, врезался водитель, страдающий болезнью Паркинсона. Очень пожилой человек, не справившийся с управлением. Он остался жив, а их машина, ударившись о скалу и отскочив от неё, вильнула за дорожный борт и соскользнула со скалы…

Анна бросилась в Гап. Родителей достала бригада спасателей, их привезли в больницу, но они не выжили – умерли в коме. На похороны Анна вызвала тётку, мамину сестру, живущую в Бургундии. Тётка тут же приехала, привезя с собой двух детей-подростков, двоюродных брата и сестру. Она плакала и вытирала лицо черным платком с кружевами, и было в этом что-то ненатуральное – её губы были густо накрашены и оставляли ярко-розовый перламутр на кружевной полоске. Но тётка помогла. Вызвала священника, организовала деревенских женщин, соседей Анны – покупать продукты и готовить поминки, ездила с Анной оформлять документы, заказывать гробы. Возил их муж одной из соседок. Место на кладбище было, слава Богу, там лежали все предки Анны.

– Ты продавай дом и переезжай к нам в Бургундию. – говорила тётка, размазывая тушь и перламутровый жир по чёрным кружевам. – Кто ещё поможет, как не родные люди?

Анна молчала, думая о том, откуда у тётки внезапно взялся такой запас чёрных носовых платков, отороченных кружевами. Она понимала уже, что останется в родовом гнезде, от которого никуда не деться. Вот только надо будет закончить учёбу… И тут же на нее находили ненужные и неуместные мысли. Кому нужна лингвистика и литература в Гапе?! Это же культурная дыра! Даже само слово «gap» означает дыру, буквально: «разрыв», «зазор». Разрыв между прошлым и будущим. Разрыв между радужными планами и тем, что предлагает жизнь. Зазор между желанием обрести счастье и обречённость жить в трёхсотлетнем доме единственной наследницей. Где она была счастлива только сама с собой и с природой наедине.

Она вернулась в Экс, в свою съёмную уютную квартиру, и села на кровать. «Надо собраться с мыслями, – подумала она. – Родительских денег до окончания учебы должно хватить. В крайнем случае, сменю эту квартиру на что-то попроще и найду подработку на старших курсах. А Пьер?»

Она подумала о том, что теперь будет вынуждена рассказать ему правду. Как он ее воспримет? Не переменится ли он к ней? Не станет относиться хуже? И сможет ли она с ним или с кем-то другим построить хорошие отношения, которых она не знала в родной семье? Сумеет ли она полюбить и сумеет ли кто-то любить ее по-настоящему? Будет ли её будущий дом тёплым и полным любви?

Взгляд Анны упал на большое зеркало над белым шкафом. За раму слева были заложены фотографии родителей. Плакать не хотелось. Взгляд механически фиксировал вещицы на шкафу: лак для ногтей, фарфоровая шкатулка для колечек, синие бусы, ее собственная фотография – за нижней частью рамы, китайские вазы, в одну из которых она поставила два стебелька ранней фрезии, зачем-то сорванные в их садовой теплице пред отъездом, но не успела налить им воды. На белой гладкой и почти зеркальной поверхности шкафа лежало ручное зеркало с бабочкой на обороте, подарок матери. Анна встала, взяла его, встала спиной к зеркалу так, чтобы видеть одновременно себя и лица родителей и стала вглядываться в отражение, сравнивая черты своего лица с чертами ушедших отца и матери. Мать была красива, но с тяжелым неуступчивым характером. Отец был добрее, легче, но постоянные ссоры и придирки матери ожесточили его… «Сколько во мне от отца, от матери? – задавала вопросы Анна самой себе. – Ведь я же их следствие, продолжение, хочется мне этого или нет. Но нет-нет, всё-таки не зеркальное повторение. Я – отдельный человек».

 

Одни и те же вопросы набегали волнами и больно пульсировали в висках: сумеет ли она выстоять в одиночку? Доучиться, получить диплом? Устроиться на работу? Сохранить дом, создать семью? Но не такую, в которой она выросла сама. Не такую.

 

Примечания:

1. Рандштад – Центральную часть Нидерландов, сосредоточие административной, деловой и культурной жизни.

2. Verblijfsvergunning – вид на жительство в Нидерландах

3. Калиссоны – миндальные пирожные, кулинарная особенность города Экс-ан-Прованса