Дмитрий ОВЧИННИКОВ

 

Родился в Риге (Латвия) в 1990 г. В начале 1990-х переехал с семьей в Новосибирск. Окончил Сибирскую академию государственной службы. Пишет стихи, рассказы, публицистические статьи.

 

 

СТИХИЙНЫЙ ГЕНИЙ

К 155-летию К.Д.Бальмонта

Эссе

 

Имя Константина Бальмонта сегодня известно сравнительно мало. Если честно, даже не знаю, изучается ли сегодня в школах его творчество. В моё время, помню, Бальмонта проходили, но как-то мельком, как бы между прочим. Не сравнить с Блоком, Есениным, Маяковским. Меж тем, по своему дарованию, по месту, которое он занимает в истории нашей поэзии, Бальмонт ничуть не уступает ни одному из своих современников. Скорее наоборот. Константин Бальмонт был поэтом огромного таланта и сложной, противоречивой судьбы. Долгие годы советской власти творчество Бальмонта, поэта-эмигранта, было фактически утрачено для его исторической родины. Не сильно улучшилась в этом смысле ситуация и в постсоветской России – Бальмонта издавали мало. Но, как известно, большое видится на расстоянии. В последнее время мы всё лучше понимаем масштаб и значение Бальмонта для российской культуры, которая просто немыслима без его стихов.

В этом году исполнилось 155 лет со дня рождения Константина Бальмонта. Дата вроде бы не самая круглая, но, тем не менее, лишний повод вспомнить этого человека, перечитать его замечательные стихи и многие переосмыслить для себя. А, может быть, и впервые открыть для себя поэта Константина Бальмонта. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

 

* * *

Перу выдающегося отечественного живописца Валентина Серова принадлежит целый ряд портретов знаменитых современников. Например, императора Николая II. В этой виртуальной галерее нашлось место и для Константина Бальмонта, одного из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века. Серов ухватил самую суть его человеческого характера и поэтического дара: эффектная поза, вдохновенно закинутая голова, умный взгляд печальных глаз, рыжевато-красная бородка клинышком, орхидея в петлице. Восхищаясь этим портретом, писатель Борис Зайцев подчёркивал в Бальмонте «нечто задорное, готовое всегда вскипеть, ответить резкостью или восторженно».

Константин Бальмонт – безусловно, фигура нарицательная и явление для российской поэзии довольно нетипичное. Получилось так, что после смерти Николая Некрасова в 1876 году в России долгое время, почти 20 лет, не было бесспорного первого поэта. Даже если кто-то и претендовал на эту роль, то это всё же был primus inter pares, не более того. И вот явился Бальмонт. Он относился к числу так называемых старших символистов, хотя сам считал, что символизм в России идёт от Фёдора Тютчева и Афанасия Фета. А из современных ему поэтов Бальмонт выделял Вячеслава Иванова, которому удалось соединить «глубокие философские настроения с необыкновенной красотой формы».

По словам Валерия Брюсова, по крайней мере лет десять – примерно с 1895 по 1905 годы – Бальмонт царил на отечественном поэтическом небосклоне, но при этом он был тогда и остаётся сегодня поэтом с неоднозначной, неустоявшейся репутацией, вызывающий разные, часто противоположные суждения. При огромном количестве сильных, даже гениальных стихов есть у него и вещи довольно слабые, причём подчас подобные перепады у Бальмонта можно встретить даже в рамках одного и того же стихотворения, как, например, в тексте «Я ненавижу человечество». При этом он действительно пользовался немалой популярностью. Так, по опросу петербургского книжного издательства Вольфа от 1916 года, Константин Бальмонт был назван первым в рейтинге российских поэтов. Этот неформальный статус находил отражение в его некотором высокомерии, а иногда и откровенно нескромном мнении Бальмонта о себе самом. Он писал: «Имею спокойную убеждённость, что до меня в целом не умели в Россми писать звучных стихов». Подобные речения встречаются и в его стихах. Достаточно вспомнить хрестоматийное «Я – медлительность русской изысканной речи. Предо мной все другие поэты – предтечи».  Или, например, «Я тревожный призрак, я стихийный гений». Он говорил, что в конце XX века, после его смерти, будет издано 90 томов его произведений. Здесь, конечно, вспоминается «сто томов моих партийных книжек» Владимира Маяковского.

К числу своих дарований Бальмонт относил и талант переводчика, подкрепляемый знанием многих иностранных языков. Он говорил о себе: «Я, владеющий многими языками мира». Впрочем, переводы Бальмонта в литературоведении по большей части оцениваются скептически. Например, говоря о переложениях на русский Бальмонтом стихотворений английского поэта Перси Шелли, Корней Чуковский, признанный мастер переводов, отмечал, что «личность переводчика слишком уж резко отпечатлелась на текстах изготовленного им перевода». Упрекая Бальмонта в огромном количестве «отсебятины», Корней Иванович писал, что «не отдельные ошибки (весьма многочисленные) поражают в этом переводе, а именно целая система ошибок, целая система отсебятин, которые в своей совокупности неузнаваемо меняют самую физиономию Шелли. Все отсебятины Бальмонта объединены в некое стройное целое, у всех у них один и тот же галантерейный, романсовый стиль, и это наносит автору в тысячу раз больший ущерб, чем случайные словарные ошибки».

Дальше Чуковский приводит целый ряд примеров таких «отсебятин», буквально и, по сути, грубо искажающих оригинал, и заключает: «Не только стихотворения Шелли исказил в своих переводах Бальмонт, он исказил самую физиономию Шелли, он придал его прекрасному лицу черты своей собственной личности. Получилось новое лицо, полу-Шелли, полу-Бальмонт – некий, я сказал бы, Шельмонт». Говоря о переводах стихотворений другого великого поэта, Уолта Уитмена, Чуковский упрекал переводчика в обилии «бальмонтизмов», вычурных эпитетов, отсутствующих в оригинале, в том, что он «подчиняет переводимого автора своему излюбленному стилю».

Ставя в вину Бальмонту «систему отклонений от оригинального текста», Чуковский также приводит примеры конкретных, случайных ошибок, связанных с неправильным переводом того или иного слова. Так, Уитмен часто использовал свой любимый образ сирени – lilac по-английски. Бальмонт же переводил это слово как лилия, и получилось, что как бы ненароком он «открыл» в ботанике новый вид растений: лилию, растущую диким кустарником.

По словам Чуковского, подобные истории часто случаются при переводе стихов талантливыми поэтами: «Переводя их, переводчик чересчур выпячивает своё я, и чем выразительнее личность самого переводчика, тем сильнее она заслоняет от нас переводимого автора. Именно потому, что у Бальмонта так резко выражена его собственная литературная личность, он при всём своём отличном таланте не способен отразить в переводах индивидуальность другого поэта». Иными словами, ego Бальмонта было настолько велико, что он не мог удовлетвориться точной передачей первоисточника, не добавив в текст перевода ничего от себя, от своей поэтической личности. Справедливости ради, переводы Бальмонта действительно довольно далеки от оригинала, но тут можно привести цитату выдающегося белорусского поэта Максима Богдановича, проявившего себя также как блестящий переводчик. Богданович уподобил переводные стихи женщине: если они красивы, то неверны, а если верны, то некрасивы. Вообще говоря, оригинальная цитата принадлежит австрийскому писателю Морицу Готлибу Сафиру и звучит так: «Красивая жена и, вместе с тем, верная – такая же редкость, как удачный перевод поэтического произведения. Такой перевод обыкновенно некрасив, если он верен, и неверен, если он красив». Сам Бальмонт, впрочем, едва ли был согласен с подобным критическим взглядом на свои поэтические переводы. Как тут не вспомнить героя романа «Преступление и наказание», занимавшегося переводами с немецкого, плохо зная язык и по большей части заменяя оригинал отсебятиной, утешаясь тем, что «так даже лучше выходит».

Если в чём и нельзя было заподозрить Бальмонта, так это в излишней скромности. Напротив, он весь – поза, эпатажность, эксцентричность, артистичность. Впрочем, всё это в целом было характерно для Серебряного века, периода модерна и декаданса. Но, что интересно, в то же время в его творчестве явственно прослеживается мотив одиночества, свободы и независимости. Помимо уже упомянутого «Я ненавижу человечество», конечно, первым делом на память приходит стихотворение «Альбатрос»: «О, блаженство быть сильным и гордым, и вечно свободным! Одиночество! Мир тебе! Море, покой, тишина!». С одной стороны, странно, но с другой можно заметить, что подобная противоречивость, двойственность – едва ли не непременный атрибут любого талантливого, нестандартного человека, коим, несомненно, был Бальмонт.

Про Константина Бальмонта, как, наверное, и про многих других поэтов, можно сказать, что его время либо прошло, либо ещё не наступило. В истории литературы подобная закономерность прослеживается явственно: большая популярность при жизни часто оборачивается посмертным забвением. Собственно, забвение началось уже при жизни. Последние годы он доживал во Франции, в эмиграции, тяжко болея и тоскуя по родине, которой в его творчестве принадлежит особое место. В частности, ей он посвятил одно из лучших, на мой взгляд, своих стихотворений «Она»:

 

В мгновенной прорези зарниц,

В крыле перелетевшей птицы,

В чуть слышном шелесте страницы,

В немом лице, склонённом ниц,

В глазке лазурном незабудки,

В весёлом всклике ямщика,

Когда качель саней легка

На свеже-белом первопутке,

 В мерцаньи восковой свечи,

Зажжённой трепетной рукою,

В простых словах «Христос с тобою»,

Струящих кроткие лучи,

В глухой ночи́, в зеленоватом

Рассвете, истончившем мрак,

И в петухах, понявших знак,

Чтоб перепеться перекатом,

В лесах, где папоротник, взвив

Свой веер, манит к тайне клада, –

Она одна, другой не надо,

Лишь ей, жар-птицей, дух мой жив.

И все́ пройдя пути морские,

И все́ земные царства дней,

Я слова не найду нежней,

Чем имя звучное: Россия.

 

В советской России поэт-эмигрант, понятное дело, почётом не пользовался. Среди поэтов Серебряного века было немало тех, кто сотрудничал с большевиками. Например, друг Бальмонта Валерий Брюсов. Но сам Бальмонт выбрал другой путь, на 70 лет лишившись связи с российскими читателями. Впрочем, в постсоветской России его тоже издавали не слишком охотно и не очень большими тиражами. В результате сложилась во многом парадоксальная ситуация: принадлежа к плеяде выдающихся поэтов своего времени, какое-то время числившись даже первым поэтом России, Бальмонт сегодня оказался полузабытым, в тени своих собратьев по перу. Того же Брюсова, который, по более-менее общепризнанной оценке, по таланту был несколько ниже. Кстати, в воспоминаниях Марины Цветаевой этой теме посвящены довольно интересные размышления: «Бальмонт и Брюсов. Об этом бы целую книгу, – поэма уже написана: Моцарт, Сальери.

Обращено ли, кстати, внимание хотя бы одним критиком на упорное главенство буквы Б в поколении так называемых символистов? – Бальмонт, Брюсов, Белый, Блок, Балтрушайтис.

Бальмонт, Брюсов. Росшие в те годы никогда не называли одного из них, не назвав (хотя бы мысленно) другого. Были и другие поэты, не меньшие, их называли поодиночке. На этих же двух – как сговорились. Эти имена ходили в паре.

Парные имена не новость: Гете и Шиллер, Байрон и Шелли, Пушкин и Лермонтов. Братственность двух сил, двух вершин. И в этой парности тайны никакой. Но «Бальмонт и Брюсов» – в чем тайна? В полярности этих двух имен – даровании – темпераментов, и предельной выявленности, в каждом, одною из двух основных родов творчества, в самой собой встающей сопоставляемости, во взаимоисключаемости их.

Все, что не Бальмонт – Брюсов, и все, что не Брюсов – Бальмонт.

Не два имени – два лагеря, две особи, две расы.

Бальмонт. Брюсов. Только прислушаться к стуку имен. Бальмонт: открытость, настежь – распахнутость. Брюсов: сжатость (ю – полугласная, вроде его, мне, тогда закрытая), скупость, самость в себе. В Брюсове тесно, в Бальмонте – просторно.

Брюсов глухо, Бальмонт звонко. Бальмонт: раскрытая ладонь – швыряющая, в Брюсове – скрип ключа.

Бальмонт. Брюсов. Царствовали, тогда, оба. В мирах иных, как видите, двоевластие, обратно миру нашему, возможно. Больше скажу: единственная примета принадлежности вещи к миру иному ее невозможность – нестерпимость – недопустимость – здесь. Бальмонто-Брюсовское же двоевластие являет нам неслыханный и немыслимый в истории пример благого двоевластия не только не друзей – врагов. Как видите, учиться можно не только на стихах поэтов.

Бальмонт. Брюсов. Два полюса творчества. Творец-ребенок (Бальмонт) и творец-рабочий (Брюсов). (Ребенок, как der Spieler, игрун.) Ничего от рабочего – Бальмонт, ничего от ребенка – Брюсов. Творчество игры я творчество жилы. Почти что басня «Стрекоза и муравей», да в 1919 г. она и осуществилась, с той разницей, что стрекоза моей басни и тогда, умирая с голоду, жалела муравья. Сохрани Боже нас, пишущих, от хулы на ремесло. К одной строке словесно-неровного Интернационала да никто не будет глух. Но еще более сохранят нас боги от брюсовских институтов, короче: ремесло да станет вдохновением, а не вдохновение ремеслом.

Плюсы обоих полюсов ясны. Рассмотрим минусы. Творчество ребёнка. Его минус – случайность, непроизвольность, «как рука пойдёт». Творчество рабочего. Его минус – отсутствие случайности, непроизвольности, «как рука пойдёт», то есть: минус второго – отсутствие минуса первого. Бальмонт и Брюсов точно поделили меж собой поговорку: «На Бога надейся» (Бальмонт), «а сам не плошай» (Брюсов). Бальмонт не зря надеялся, а Брюсов в своем «не плошании» – не сплоховал. Оговорюсь: говоря о творческой игре Бальмонта, этим вовсе не говорю, что он над творением своим не работал. Без работы и ребёнок не возведет своей песочной крепости. Но тайна работы и ребёнка, и Бальмонта в её (работы) скрытости от них, в их неподозревании о ней. Гора щебня, кирпичей, глины. «Работаешь?» – «Нет, играю». Процесс работы скрыт в игре. Пот превращён в упоение.

Труд-благословение (Бальмонт) и труд-проклятие (Брюсов). Труд Бога в раю (Бальмонт, невинность), труд человека на земле (Брюсов, виновность).

Никто не назовет Бальмонта виновным и Брюсова невинным, Бальмонта ведающим и Брюсова неведающим. Бальмонт – ненасытимость всеми яблоками, кроме добра и зла, Брюсов – оскомина от всех, кроме змиева. Для Бальмонта – змея, для Брюсова – змий. Бальмонт змеей любуется, Брюсов у змия учится. И пусть Бальмонт хоть в десяти тысячах строк воспевает змия, в родстве с ним не он, а Брюсов».

Трудно сказать, насколько Марина Ивановна была справедлива в своих оценках Брюсова – всё-таки он тоже был одним из столпов Серебряного века. Но что здесь бесспорно, так это характеристики Константина Бальмонта, а также то, что в те годы действительно эти два поэта шли в связке, и их имена неизменно употреблялись в одной строке, примерно как Пушкин и Лермонтов. Тут примерно как у Маяковского: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим партия, подразумеваем – Ленин». При этом Брюсов с неизменным почтением и пиететом относился к старшему товарищу, про которого однажды сказал: «Я был одним до встречи с Бальмонтом, и стал другим после знакомства с ним».

Если попытаться подобрать какой-то ёмкий и точный эпитет, чтобы описать Бальмонта, то, мне лично в голову приходит лишь одно слово – Поэт. Причём именно так, с заглавной буквы. Об этом же писала Цветаева: «Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт. Кроме поэта в нём нет ничего. Бальмонт – Поэт – адекват. На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда поэта».

Для каждого поэта особое значение имеют его корни, края, где прошли детство и юность. Ведь именно там, как правило, находятся истоки их творчества. Это своего рода живой источник, питающий их творческой и жизненной энергией и откладывающий на их судьбе неизгладимый отпечаток. Например, у Александра Блока таким местом было имение Шахматово, у Сергея Есенина – село Константиново Рязанской губернии. У Бальмонта тоже было такое место – деревня Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии. Эта была Богом данная ему родина, без которой не было бы поэта Бальмонта. Как он сам утверждал, его творчество началось «с печали, угнетённости и сумерек под хмурым северным небом. Впрочем, печалью была окрашена почти вся русская поэзия того времени – поэзия эпохи декаданса. Но в то же время уже упоминавшийся Борис Зайцев сравнивал Бальмонта с «великолепным шантеклером, приветствующим день, свет, жизнь». Шантеклер – персонаж одноимённой пьесы Эдмона Ростана, вымышленный галльский петух, герой народных сказаний Средневековья, воплощение смелости, юмора, жизнелюбия, певец зари, приносящий радость. Радость и солнце действительно были очень важны для Бальмонта. Составляя важную часть его внутреннего духовного мира.

О своей родине Бальмонт  очень трепетно и поэтично написал в очерке «На заре»: «Мои первые шаги были шагами по садовым дорожкам среди бесчисленных цветущих трав, кустов и деревьев. Мои первые шаги весенними песнями птиц были окружены, первыми перебегами тёплого ветра по белому царству цветущих яблонь и вишен, первыми волшебными зарницами постигания, что зори подобны неведомому Морю и высокое солнце владеет всем». Здесь, помимо прочего, Бальмонт замечательно выразил сопряжение «родного и вселенского», которое пронизывает всё творчество поэта. Море, Солнце – эти символы космической жизни прямым образом связаны в данном случае с родным краем, с Гумнищами, предстающими в этом очерке «как райское, ничем не нарушенное радование жизнью».

Бальмонт – это весна, заря, пробуждение. Очень точно это выразил Александр Блок: «Когда слушаешь Бальмонта – всегда слушаешь весну. Никто не окутывает душу таким светлым туманом, как Бальмонт. Никто не развевает этого тумана таким свежим ветром, как Бальмонт. Никто до сих пор не равен ему в его «певучей силе». Те, кто согласился пойти за ним, пройти весь его многоцветный путь и видеть вместе с ним его жемчужные сны, – останутся навеки благодарны ему. Он – среди душных городов и событий – сохранил в душе весну, сохранил для себя и для всякого, кто верил в его певучую волю». У Блока есть разные высказывания о Бальмонте, в том числе и не столь лестные, но здесь он был абсолютно прав. Одним из наиболее показательных в этом смысле является стихотворение Бальмонта «Весна»:

 

Вот и белые березы,

Развернув свои листы,

Под дождем роняют слезы

Освеженной красоты.

Дождь идет, а Солнце светит,

Травы нежные блестят,

Эту нежность их заметит,

И запомнит зоркий взгляд.

Видя радость единенья

Солнца, влаги, и стеблей,

Дух твой будет как растенье,

Взор засветится светлей.

И войдет в твои мечтанья

Свежесть пышной новизны.

Это – счастие, свиданье,

Праздник Солнца и Весны!

 

Поэтические сборники Бальмонта конца XIX-начала XX веков («Под Северным небом», «В безбрежности», «Тишина», «Горящие здания», «Будем как Солнце») сродни пробудившейся после зимней спячки и немоты природе, весеннему половодью. Сродни тому ветру, которым были заворожены, например, читатели вот этого стихотворения от 1897 года:

 

Я вольный ветер, я вечно вею,

Волную волны, ласкаю ивы,

В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,

Лелею травы, лелею нивы.

Весною светлой, как вестник мая,

Целую ландыш, в мечту влюбленный,

И внемлет ветру лазурь немая,

Я вею, млею, воздушный, сонный.

В любви неверный, расту циклоном,

Взметаю тучи, взрываю море,

Промчусь в равнинах протяжным стоном –

И гром проснется в немом просторе.

Но, снова легкий, всегда счастливый,

Нежней, чем фея ласкает фею,

Я льну к деревьям, дышу над нивой

И, вечно вольный, забвеньем вею.

 

Чувствуя себя «стихийным гением», Бальмонт поёт «стозвучные песни», стремясь вобрать в них все «перепевные, гневные, нежные звоны» русской речи. Он осознаёт себя Поэтом, которому выпало счастье заново открыть мир, вселенную. Читатели были заворожены звучизной спонтанно возникающих озарений Бальмонта, подобных майским зарницам. Одно пламенное впечатление сменялось другим, казалось бы, совсем противоположным.

Темы весны и родины – важнейшие в творчестве Бальмонта – волновали его до конца жизни. Стихотворение «Россия», написанное в эмиграции, кончается следующими словами:

 

Весенним дождиком омочен,

Весенним солнцем разогрет,

Мой край в покров весны одет,

Нерукотворно беспорочен.

Другого в мире счастья нет.

 

Последние годы жизни поэта были крайне тяжёлыми, наполненными нуждой, болезнями, семейными неурядицами. Но даже перед лицом смерти он оставался верен себе. Исповедуясь перед смертью, поэт, по свидетельству писателя Бориса Зайцева, «произвёл на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния...» Душу Бальмонта не смогли одолеть никакие несчастья.

Для Бальмонта «мир есть всегласная музыка», а поэзия – волшебство, «внутренняя музыка», «труд Бога в раю» (по Цветаевой), а не ремесло, как для многих других поэтов – способных, по-своему талантливых, но лишённых пресловутой искры Божьей. В прямом смысле этого слова Бальмонт никогда не работал над стихами. Известно, например, что он никогда не писал черновиков, а сразу начисто. Стихи рождались сами собой, ex nihil. Об этом – стихотворение «Как я пишу стихи»:

 

Рождается внезапная строка,

За ней встает немедленно другая,

Мелькает третья ей издалека,

Четвертая смеется, набегая.

И пятая, и после, и потом,

Откуда, сколько, я и сам не знаю,

Но я не размышляю над стихом,

И, право, никогда – не сочиняю.

 

Бальмонт был поэтом непростой, даже трагической судьбы. Он пережил долгий и трагический роман с поэтессой Миррой Лохвицкой, который в итоге ни к чему не привёл: она не могла уйти от мужа, он – от второй жены Екатерины Андреевой. По большей части, собственно, этот роман существовал лишь в стихах, и именно он подарил нам одного из ярчайших поэтов-романтиков в истории отечественной поэзии. Впрочем, мы знаем не только Бальмонта-лирика. Были у него и стихи несколько иного толка. Известно, что Бальмонт довольно критически относился к царской власти и лично к Николаю II. Косвенно он участвовал в революционных событиях в Москве в 1905 году, а его антиправительственные стихи были хорошо известны в среде читающей, особенно политизированной публики. Одно из них – «Маленький султан», посвящённое разгону студенческой демонстрации перед Казанским собором в Петербурге 4 марта 1901 года, очень высоко оценивал Владимир Ленин: «стихотворение, характеризующее общественное мнение». Самым же известным в этом смысле стало другое его стихотворение, особенно его последние две строчки:

 

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму – темно.

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь – висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждет.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит – встав на эшафот.

 

Вскоре, в 1906 году, Бальмонт эмигрировал из России. Он вообще был одним из главных русских поэтов-путешественников, объездив чуть ли не весь мир. Но при этом он всегда оставался человеком «с русскою душой», не забывал свою родину и очень тосковал по ней, находясь вдали.

И всегда, где бы он ни был, Бальмонт оставался Поэтом. Во вступлении к сборнику «Горящие здания», вышедшему в 1900 году, он писал: «В предшествующих своих книгах – «Под Северным Небом», «В Безбрежности», и «Тишина» я показал, что может сделать с Русским стихом поэт, любящий музыку. В них есть ритмы и перезвоны благозвучий, найденные впервые. Но этого недостаточно. Это только часть творчества. Пусть же возникнет новое. В воздухе есть скрытые течения, которые пересоздают душу. Если мои друзья утомились смотреть на белые облака, бегущие в голубых пространствах, если мои враги устали слушать звуки струнных инструментов, пусть и те, и другие увидят теперь, умею ли я ковать железо и закаливать сталь». Многие критики, кстати, встретили этот сборник критически, называя его «психиатрическим». В нём действительно содержалось много экстравагантного. Например, не каждый бы решился назвать Нерона братом. Но в то же время в этом сборнике много искренних, почти автобиографических стихотворений, и он по праву относится к одной из вершин творчества Бальмонта. Вообще, все его лучшие стихи были написаны на рубеже веков. Валерий Брюсов отмечал, что со сборника «Только любовь», вышедшего в 1903 году, начался «спуск вниз», а в 1911 году констатировал, что Бальмонт «уже сказал своё последнее слово» и «вряд ли он что-нибудь прибавит к тому вкладу, который сделал в сокровищницу русской поэзии». Отчасти так оно и было, но слава Бальмонта надолго пережила самый плодотворный и яркий период его стихотворчества. Например, когда в 1918 году в Политехническом музее избирали «короля поэтов», Бальмонт занял почётное третье место после Игоря Северянина и Владимира Маяковского.

В одном из своих программных и самых известных стихотворений, «Хочу», Бальмонт выразил своё жизненное и поэтическое кредо: «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым», и был ему верным «до дней последних донца» несмотря ни на что, на все невзгоды и разочарования. До последних дней Бальмонт оставался истинным Поэтом, и именно таким он навечно закрепился в нашей памяти и в истории отечественной культуры.