Александр МЕЖИРОВ

 

Межиров Александр Петрович родился 26 сентября 1923 в Москве в семье юриста (второе образование отца - медик). Семья уделяла большое внимание воспитанию и образованию сына.

Однако начавшаяся Отечественная война круто изменила все планы - в 18 лет будущий поэт уходит на фронт, участвует в обороне Ленинграда. После тяжёлого ранения в 1943 и длительного лечения Межирова комиссовали.

В 1943 - 48 учится в Литературном институте им. М. Горького.

В 1947 вышла первая книга стихов - «Дорога далека». Затем последовали сборники: «Коммунисты, вперёд!» (1950), «Возвращение» (1955), «Подкова» (1957), «Ветровое стекло» (1961), «Ладожский лёд» (1965), «Лебяжий переулок» (1968) и другие.

Межиров активно работает и в 1970 - 80-е годы. В 1970-е публикует сборники стихов «Недолгая встреча», «Очертания вещей» и др.; в 1980-е - «Тысяча мелочей», «Закрытый поворот», «Проза в стихах». В 1989 выходят его стихи для детей.

Особое место в его творчестве занимают переводы. Посещения им Грузии оставили глубокий след в его творчестве - в его поэзии появляются грузинские мотивы, ряд его стихов посвящён Грузии и её людям. Его перу принадлежат образцовые переводы грузинских поэтов, опубликованные в сборнике «Теснина» (1984). Перевёл много стихотворений литовского поэта Ю. Марцинкявичуса, ставшего благодаря этим переводам очень известным среди русскоязычных читателей.

Межиров был членом Союза писателей СССР. Награждён орденами Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени, медалями «За оборону Москвы», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией».

В 1994 году Межиров эмигрировал в Америку, но продолжал писать о стране, в которой родился и за которую воевал, продолжал печататься в журналах «Новый мир», «Арион» и «Знамя». Последние книги в России выходили в 1997 году.

Проживал в г. Портленд (Орегон, США). Умер 22 мая 2009 в Нью-Йорке.

 

 

ХРАНИТЕЛЬ СТРАХА И АЗАРТА

 

Поэт Александр Межиров умер в Нью-Йорке 22 мая в возрасте 85 лет. До этого он прожил не одну, а несколько литературных жизней.

Он родился в Москве в интеллигентной еврейской семье (отец – юрист, мать – учительница немецкого языка) в 1923 году. Сразу после 10-го класса, в 1941-м, был призван в армию и отправлен на курсы десантников в бывшей Республике немцев Поволжья. Депортация немцев происходила у него на глазах, и о ней он говорить отказывался: слишком страшно. Был брошен в составе десантного полка под Тулу, ранен осколками мин в обе ноги. После госпиталя послан на Ленинградский фронт пулеметчиком. На фронте вступил в партию. Демобилизовавшись, поступил в Литературный институт, который закончил в 1948-м. Первая книга стихотворений – «Дорога далека» вышла в 1947-м. Последняя прижизненная – в 2006-м. С 1992 года жил и работал в США.

В промежутке между 1947-м и 1992‑м умещается на первый взгляд небогатая событиями биография успешного советского литератора. Публикации в периодике, многочисленные книги, переводы с литовского и грузинского... Когда нужно было в 1958-м голосовать за осуждение Пастернака – улетел в Тбилиси. Тщательно поддерживал репутацию бильярдиста и картежника. Преподавал в Литинституте. Был известен тем, что, эпатируя многих, невзначай вставлял в речь цитаты из Библии... Все это – внешний слой.

Первая жизнь Межирова – послевоенная история автора стихотворения «Коммунисты, вперед!», одной из самых пламенных идеологических прокламаций в истории советской литературы. Но и в нем уже заметна точка зрения «маленького человека», который видит мир от уровня бруствера: героям невозможно встать не просто под вражеским огнем, а «у шестого кола».

Вторая жизнь Межирова – история «шестидесятника». В 1956 году он написал «Мы под Колпино скопом стоим, / Артиллерия бьет по своим...» – сразу и о войне, и о государственном терроре. Стихотворение моментально разошлось в самиздате. Вскоре Межиров нашел свою «фирменную» тему – цирк как метафора человеческой жизни. О цирке писал (пел) и Окуджава, эта общая страсть не случайна: для тех, кто пережил войну и послевоенную ложь, цирковая условность и возможность риска обернулись островком подлинности. «Он стар, наш номер цирковой, / Его давно придумал кто-то, – / Но это все-таки работа, / Хотя и книзу головой».

Третья, «перестроечная», жизнь Межирова, плавно перешедшая в четвертую, эмигрантскую, – история человека, который многое повидал и во многом разочаровался, прежде всего – в себе. Язвительный и самоироничный, помнящий о миллионах стертых в лагерную пыль, он выработал почти самоощущение старого Вяземского, но такого, у которого в молодости был не «Арзамас», а фальшь и самообман сталинского времени. Относился к себе с усталой, слегка брезгливой иронией.

В Америке писал все эти годы – временами более пронзительно, чем прежде. В 2000 году опубликовал поэму «Поземка», где полемизировал с кликушески-антисемитскими стихами давнего товарища Николая Тряпкина. Напомнил в поэме, как русский Андрей Платонов, когда при нем зашел спор о том, какой народ погубил Россию, назвался евреем.

О Межирове говорили, что в нем чувствовался неизжитый страх. Но точнее было бы сказать иначе. Межиров знал, что его страх до конца преодолеть невозможно, и был готов свидетельствовать о нем как об «открытой ране бытия». Знал поэт и то, что его страсть к азартным играм и азарт в работе – оборотная и необходимая черта пережитого им ужаса. Сочетание страха, самопреодоления и страстной привязанности к жизни без страховок и опор стало главной темой Межирова в литературе.

 

Пепси-кола не заменит водку,

Потому что водка не вода.

Лень в мансарде заменить проводку, –

Скоро загорятся провода.

 

Илья Кукулин

Журнал ЛЕХАИМ, июль 2009

 

 

*  *  *

 

Все круче возраст забирает,

Блажными  мыслями бедней

От года к году забавляет.

Но и на самом склоне дней

 

И, при таком солидном стаже,

Когда одуматься пора,

Все для меня игра и даже

То, что и вовсе не игра.

 

И, даже крадучись по краю,

В невозвращенца, в беглеца

И в эмиграцию играю.

И доиграю до конца.

 

1994

 

 

*  *  *

 

Может родина сына обидеть

Или даже камнями побить.

Можно родину возненавидеть -

Невозможно ее разлюбить.

 

1993

 

 

СОН

 

Был бой.

И мы устали до потери

Всего, чем обладает человек.

Шутил полковник:

– Сонные тетери... –

И падал от усталости на снег.

 

А нам и жить не очень-то хотелось, -

В том феврале, четвертого числа,

Мы перевоевали,

Наша смелость,

По правде, лишь усталостью была.

 

Нам не хотелось жить -

И мы уснули.

Быть может, просто спать хотелось нам.

Мы головы блаженно повернули

В глубоком сне

Навстречу нашим снам.

 

Мне снился сон.

В его широком русле

Скользил смоленый корпус корабля,

Соленым ветром паруса нагрузли,

Вселяя страх и душу веселя.

 

Мне снился сон о женщине далекой,

О женщине жестокой,

Как война.

Зовущими глазами с поволокой

Меня вела на палубу она.

 

И рядом с ней стоял я у штурвала,

А в прибережных чащах,

Невдали,

Кукушка так усердно куковала,

Чтоб мы со счета сбиться не могли.

 

И мы летели в прозелень куда-то.

Светало на обоих берегах.

Так спали полумертвые солдаты

От Шлиссельбурга в тысяче шагах.

 

Ночной костер случайного привала

Уже золой подернулся на треть.

Проснулся я.

Кукушка куковала.

И невозможно было умереть.

 

1984

 

 

ИЗ ВОЛЬТЕРА

 

Я позицию выбрал такую,

На которой держаться нельзя, -

И с нее кое-как атакую

Вас, мои дорогие друзья.

 

Кое-как атакую преграды

Между нами встающей вражды.

Чужды мне ваши крайние взгляды,

Радикальные мысли чужды.

 

Но я отдал бы все, что угодно,

Все, что взял у небес и земли,

Чтобы вы совершенно свободно

Выражать эти взгляды могли.

 

1984

 

 

*  *  *

 

Строим, строим города

Сказочного роста.

А бывал ли ты когда

Человеком -просто?

 

Все долбим, долбим, долбим,

Сваи забиваем.

А бывал ли ты любим

И незабываем?

 

1984

 

 

*  *  *

 

Я люблю - и ты права,

Ты права, что веришь свято,

Так, как верили когда-то

В эти вечные слова.

 

Я люблю...

Так почему,

Почему же, почему же

Мне с тобой гораздо хуже

И трудней, чем одному?

 

Прохожу все чаще мимо,

И любовь уже не в счет,

И к себе

Неотвратимо

Одиночество влечет.

 

1984

 

 

ЛЕСТНИЦА

 

Она прошла по лестнице крутой

С таким запасом сил неистощимых,

Что было все вокруг нее тщетой, -

И только ног высоких легкий вымах.

 

Она прошла, когда была жара,

С таким запасом сил, которых нету

У силы расщепленного ядра,

Испепелить готового планету.

 

Она прошла с таким запасом сил,

Таща ребенка через три ступени,

Что стало ясно - мир, который был,

Пребудет вечно, в славе и цветенье.

 

1984

 

 

*  *  *

 

Все приходит слишком поздно, -

И поэтому оно

Так безвкусно, пресно, постно, -

Временем охлаждено.

 

Слишком поздно - даже слава,

Даже деньги на счету, -

Ибо сердце бьется слабо,

Чуя бренность и тщету.

 

А когда-то был безвестен,

Голоден, свободен, честен,

Презирал высокий слог,

Жил, не следуя канонам, -

Ибо все, что суждено нам,

Вовремя приходит, в срок.

 

 

*  *  *

 

Жизнь ушла, отлетела,

Поневоле спеша,

На лицо и на тело

Проступает душа.

 

Огорчаться не надо, -

Всяк получит свое:

Старость - это награда

Или кара за все.

 

Так что слишком и очень

Не сходите с ума,

Если кончилась осень

И настала зима.

 

 

МУЗЫКА

 

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

 

Какая музыка

                      во всем,

Всем и для всех -

                       не по ранжиру.

Осилим... Выстоим... Спасем...

Ах, не до жиру - быть бы живу...

 

Солдатам голову кружа,

Трехрядка

                 под накатом бревен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

 

И через всю страну

                      струна

Натянутая трепетала,

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

 

Стенали яростно,

                     навзрыд,

Одной-единой страсти ради

На полустанке - инвалид,

И Шостакович - в Ленинграде.

 

1964

 

 

*  *  *

 

Тишайший снегопад -

Дверьми обидно хлопать.

Посередине дня

В столице как в селе.

Тишайший снегопад,

Закутавшийся в хлопья,

В обувке пуховой

Проходит по земле.

 

Он формами дворов

На кубы перерезан,

Он конусами встал

На площадных кругах,

Он тучами рожден,

Он пригвождан железом, -

И все-таки он кот

В пуховых сапогах.

 

Штандарты на древках,

Как паруса при штиле.

Тишайший снегопад

Посередине дня.

И я, противник од,

Пишу в высоком штиле,

И тает первый снег

На сердце у меня.

 

1940-1961

 

 

*  *  *

 

Арбат - одна из самых узких улиц...

Не разминуться на тебе, Арбат!...

Но мы каким-то чудом разминулись,

Тому почти что двадцать лет назад.

 

Быть может, был туман... А может, вьюга...

Да что там... Время не воротишь вспять...

Прошли - и не заметили друг друга, -

И нечего об этом вспоминать.

 

Не вспоминай, а думай а расплате -

Бедой кормись, отчаяньем дыши,

За то, что разминулись на Арбате

Две, друг для друга созданных, души.

 

1961

 

 

ЗАЩИТНИК МОСКВЫ

 

Вышел мальчик из дому

В летний день в первый зной.

К миру необжитому

Повернулся спиной.

 

Улыбнулся разлуке,

На платформу шагнул,

К пыльным поручням руки,

Как слепой, протянул.

 

Невысокого роста

И в кости не широк,

Никакого геройства

Совершить он не смог.

 

Но с другими со всеми,

Неокрепший еще,

Под тяжелое Время

Он подставил плечо:

Под приклад автомата,

Расщепленный в бою,

Под бревно для наката

Под Отчизну свою.

 

Был он тихий и слабый,

Но Москва без него

Ничего не смогла бы,

Не смогла ничего.

 

 

*  *  *

 

Мы под Колпиным скопом стоим,

Артиллерия бьет по своим.

Это наша разведка, наверно,

Ориентир указала неверно.

 

 

Недолет. Перелет. Недолет.

По своим артиллерия бьет.

 

Мы недаром присягу давали.

За собою мосты подрывали, -

Из окопов никто не уйдет.

Недолет. Перелет. Недолет.

 

Мы под Колпиным скопом лежим

И дрожим, прокопченные дымом.

Надо все-таки бить по чужим,

А она - по своим, по родимым.

 

Нас комбаты утешить хотят,

Нас, десантников, армия любит...

По своим артиллерия лупит, -

Лес не рубят, а щепки летят.

 

1956

 

 

СЕРПУХОВ

 

Прилетела, сердце раня,

Телеграмма из села.

Прощай, Дуня, моя няня,

Ты жила и не жила.

 

Паровозов хриплый хохот,

Стылых рельс двойная нить.

Заворачиваюсь в холод,

Уезжаю хоронить.

 

 

В Серпухове

               на вокзале,

В очереди на такси:

- Не посадим, -

               мне сказали, -

Не посадим,

                не проси.

 

Мы начальников не возим.

Наш обычай не таков.

Ты пройдись-ка пехом восемь

Километров до Данков...

 

А какой же я начальник,

И за что меня винить?

Не начальник я -

                печальник,

Еду няню хоронить.

 

От безмерного страданья

Голова моя бела.

У меня такая няня,

Если б знали вы,

Была.

 

И жила большая сила

В няне маленькой моей.

Двух детей похоронила,

Потеряла двух мужей.

 

И судить ее не судим,

Что, с землей порвавши связь,

К присоветованным людям

Из деревни подалась.

 

Может быть, не в этом дело,

Может, в чем-нибудь другом?...

Все, что знала и умела,

Няня делала бегом.

Вот лежит она, не дышит,

Стужей лик покойный пышет,

Не зажег никто свечу.

При последней встрече с няней,

Вместо вздохов и стенаний,

Стиснул зубы - и молчу.

 

Не скажу о ней ни слова,

Потому что все слова -

Золотистая полОва,

Яровая половА.

 

Сами вытащили сани,

Сами лошадь запрягли,

Гроб с холодным телом няни

На кладбище повезли.

 

Хмур могильщик. Возчик зол.

Маются от скуки оба.

Ковыляют возле гроба,

От сугроба до сугроба

Путь на кладбище тяжел.

 

Вдруг из ветхого сарая

На данковские снега,

Кувыркаясь и играя,

Выкатились два щенка.

 

Сразу с лиц слетела скука,

Не осталось ни следа.

- Все же выходила сука,

Да в такие холода...

 

И возникнул, вроде скрипок,

Неземной какой-то звук.

И подобие улыбок

Лица высветлило вдруг.

 

А на Сретенке в клетушке,

В полутемной мастерской,

Где на каменной подушке

Спит Владимир Луговской,

 

Знаменитый скульптор Эрнст

Неизвестный

                  глину месит;

Весь в поту, не спит, не ест,

Руководство МОСХа бесит;

Не дает скучать Москве,

Не дает засохнуть глине.

По какой-то там из линий,

Слава Богу, мы в родстве.

 

 

Он прервет свои исканья,

Когда я к нему приду, -

И могильную плиту

Няне вырубит из камня.

 

Ближе к Пасхе дождь заладит,

Снег сойдет, земля осядет -

Подмосковный чернозем.

По весенней глине свежей,

По дороге непроезжей,

Мы надгробье повезем.

 

Ну, так бей крылом, беда,

По моей веселой жизни -

И на ней

            ясней

                   оттисни

Образ няни - навсегда.

 

Родина моя, Россия...

Няня... Дуня... Евдокия...