Георгий КУЛИШКИН

 

Родился в 1950 г. В Харькове (Украина). Окончил филфак Харьковского госуниверситета. По первой книге «Ближе к рублю» (1989) был поставлен художественный фильм. Сейчас –  соучредитель и главный редактор харьковского литературного альманаха «РХ». Публиковался в журналах «Новый континент», «Сибирские огни», «Юность», «Кольцо А».

 

 

ВЕЗУНЧИК, ИЛИ 80+

Рассказ

 

Аркадию Филатову

 

Когда-то, следуя казацкому прозвищу, за его предками закрепили фамилию. Впрочем, фамилия фамилией, но она же из поколения в поколение так и оставалась уличным прозванием для каждого из вновь родившихся: Ягодка. Эта унаследованная дразнилка оказалась до того прилипчивой, что он носил её вот именно кличкой, а не фамилией, до самых преклонных лет. А она пустила к себе только имя – Сашка, Саня, Сашок, – категорически не приняв отчества. Что он Александр, да ещё Савельевич вспоминалось лишь при оформлении бумаг и как-то заученно. Словно содержимое оперативной легенды, а не природное его ФИО.

По списку комсомольского актива вместе с большим числом знакомцев и приятелей его призвали в органы безопасности. Было трепетно и почётно. Форма, ускоренное обучение, говорившее о том, как безотлагательно необходимы они стране. И там, при усвоении необходимейших навыков, обнаружился в нём дар. Не способности, не задатки. Сказать талант – и то маловато. Дар. Открылось, что стреляет он с поистине дьявольской меткостью. И верность глаза и руки, как и усвоенные приёмы прицеливания, не решали дела. Не они, а некое необъяснимое чутьё нашёптывало миг, в который следует нажать на курок. После бега, лыжной гонки, дистанции вплавь или конного аллюра, когда колотится сердце, и жадно надрываются лёгкие, это чутьё проявлялось с ударяющей в глаза очевидностью. Тут служба обернулась для него неустанными тренировками и непрерывной чередой соревнований, где он защищал честь всё более влиятельных подразделений, которые отнимали его у тех, кто помельче, чтобы безропотно уступить потом ещё более властным.

Собирая коллекцию из кубков и почётных грамот, он завидовал однокашникам, стремительно делавшим карьеру, и не знал, не понимал до поры своего счастья. Но вот нескольких успешных его приятелей в отнюдь не малом числе прочих сотрудников, не знакомых ему, показательно для личного состава призвали к ответу за мягкотелость к подследственным. Они сгинули в одночасье, и оставшиеся, очертя головы, утроили, удесятерили прыть. Как тут привлекли особо усердных – за непозволительно ярое радение. И он осознал спасительную выигрышность своего положения, раз и навсегда перестав кичиться своей исключительностью и отлынивать от тренировок.

Ему не было нужды играть роль – надлежало оставаться собой – простаком Ягодкой, хитроватым, охочим до призов и поощрений, весёлым, бравым, удачливо подрастающим в звании и, теряя с годами форму, с охотой готовым наставничать, до пенсии не уходя из спорта.

Он не уставал от общения с людьми, напротив – расклеивался, сникал в одиночестве. И с большим удовольствием задолго до отставки возглавил на общественных началах товарищество рыболовов и охотников, объединявшее любителей из числа сотрудников. Там взаимные выезды к угодьям и на берега водоёмов сплачивали пристрастившихся, складывая отношения особого товарищества, в которых разница должностей и званий смещалась на второй план. Говорливый, лёгкий на подъём Ягодка сделался душой этих компаний, заводилой вылазок и походов.

Ведомственная принадлежность гарантировала доступ к лучшим охотхозяйствам и ограждала от какой бы то ни было ответственности за браконьерство. Сашок под одобрение старших по званию напропалую ловчил со сроками, местом и способами добычи. Они носились по заповедной степи на УАЗах, преследовали живность, задействуя вертолёты, строчили из калашей, из бортовых пулемётов, штатно установленных на винтокрылые машины, глушили рыбу минами, электрическим током, а опустошение озёр с помощью промысловой сети с полной искренностью считали вполне себе щадящим методом лова.

Ягодка не участвовал в интригах, редко повторял сплетни и был корыстен той понятной человеческой корыстью, которая не отталкивает, а, скорее, располагает. Полакомить домашних охотничьим трофеем, предварительно оделив добытой дичью всех сопричастных. Не в ущерб кому бы то ни было пристроить знакомого или родню. Похлопотать о собственном очередном звании, но только так, чтобы не слишком обременять тех, от кого это зависит, и никому из ближних не перейти дороги. Или пошутить под чарку о неказистости своей квартиры, застолбить под хмельное балагурство участочек в строящемся дачном посёлке…

В звании полковника он благополучно вышел в отставку, когда считанные месяцы оставались до распада страны и всесильных органов, которым отдал лучшие годы, и от которых было получено всё, им обретённое.

И как-то уж так сложилось, что незадолго до его отставки их ведомственное объединение приверженцев охоты и рыбалки слилось в единое областное общество с прочими ведомственными кружками любителей, и лучшего шефа для нового обширного хозяйства, чем вышедший на пенсию Ягодка, никто и представить себе не мог. Под его руку, кроме кабинета и зала заседаний, подпали и стрелковый стенд, и полигон натаскивания собачек, а также несколько лесных стойбищ и домиков рыбака. С людьми, которые трудились в этих подразделениях, многие годы он бражничал и браконьерил,

знал их как облупленных, и ни в чём, став их начальством, не покусился на отношения закадычного побратимства, которые давным-давно сложились у него с ними.

Это послужило верной порукой того, что на должности с гражданской, а, стало быть, не ахти какой, но всё-таки ставкой, он обустраивается со всеми возможными приятностями и надолго. Помимо ставки, тут всегда была возможность невинно поживиться возле фондов и имущества. Но главное – здесь продолжалась жизнь, в которую он врос всеми корешками, в которой чувствовал себя, как рыба в воде, и без которой не мыслил своего существования. А ещё – общение на короткой ноге со всей областной и городской верхушкой, включая её правоохранительную и судебную ветви.

Нет, нет, почти ничего не причитавшегося ему по закону он не извлекал из близкого знакомства с хозяевами региона, равного небольшой европейской державе. Однако, ведь и положенное – пойди-ка, получи, попробуй! А он получал.

Или проштрафился человек, где-то оступился по жизни. С кем не бывает? И кому покажется лишним иметь за спиной заступников, способных, в случае чего, умерить пыл любого из контролёров и законников? Когда, планируя оставить дочери квартиру, строил для себя с супругой частный домишко, от газовой трубы, в подземном её пролегании, кинул байпас с потайным подводом к котлу отопления. И на чердаке, где гусак, поднятый над кровлей, принимал кабель электропитания, оборудовал переключающее устройство, одним щелчком пускавшее в жилище ток мимо счётчика. В то время газ и электричество стоили копейки. Ягодка, впрочем, не пожалел усилий и затрат ради пускай и скромной, однако экономии. Но вот прошли годы – и что же? А то – что как в воду глядел! Почитай,

вторую пенсию себе отхлопотал, не доплачивая за свет и тепло.

 

Кстати сказать, к дочери Ягодка не питал чего-то родственного, отцовского. Девочка в переходном возрасте пошла по всему телу прыщами, обсыпавшими и лицо.

Чего только ни делали, стараясь от них избавиться, – попусту. И как бы, казалось, могла повлиять на чувства отца утраченная красота девочки? А вот повлияла. Потому что всё и само собой и всеми в семье стало сводиться к тому, что будущее дочери обязан обустроить он.

Он среди зависимых от него по службе вынужден был искать жениха, окончательно заманить которого удалось, лишь уступив младшим квартиру. И потом гнетущим грузом неотступно висела на нём морока по продвижению зятя в должностях и звании, подсаживанию того в Киев. Собственная своя карьера не стоила Ягодке и сотой доли угодничества и нервов, истраченных ради карьеры примака. Вот и не осталось ничего в душе. Всё хорошее, что чувствовал к ребёнку, отжало, будто прессом, тяготой этих докучливых, унизительных забот.

Но появилась внучка и, казалось бы… Ан нет. Многими годами позже у Ягодки возникнут основания подумать однажды, что нелюбовь к наследникам свойственна ему как долгожителю. Впрочем, это случится ещё не скоро.

А пока, увлечённый, как подросток, дуэлями на пари в стендовой пальбе, и марш-бросками с оружием в чащах, и бесшабашными попойками, и рассветными зорями на берегу, он с безразличием, непостижимым в его лета, похоронил супругу. Да, поухаживал между делом за болеющей, посуетился с погребением. Но душой никак не ощутил её ухода. Будто и не было целой жизни, пройденной бок о бок. Будто как жил он вольным казаком – сам пью, сам гуляю, – так и живёт себе.

 

А ведь задуматься – то так оно и было. В их рыбацкой братии всегда присутствовали сластолюбцы, ударявшие не по рыбе – по русалкам. Он же, как пострел, поспевал и с теми, и с другими. И ещё лет тридцать тому пришёл к убеждению, что тела пожилых женщин оскорбительны для занятий любовью. Что это позволяют себе лишь по-домашнему – в полной темноте и в зажмуренности, рисующей другие картинки. А настоящее плотское, от которого не прячутся в фантазиях, возможно лишь рука об руку с женской юностью.

Но вот себя – каким он видел себя? У него старело лицо, волосы и ещё, пожалуй, кисти рук. А тело ничем не отличалось от стати тридцатилетнего молодца. И оставалось столь же бойким и таким же безотказным в похоти. Себя, пожилого, он ничуть не смущался в прибрежных похождениях и подружек – мимолётных либо склонявшихся к относительному постоянству – не считал чем-то малодоступным или случайным для него, давно, признаться, покатившего с ярмарки человека. Наоборот – лишь с ними принимал эти отношения естественными, полными истинной жизни и подтверждающими его собственное, не взирая ни на какой возраст, право на юношескую телесную радость.

 

– Слышь, Сань, – сказал как-то за ушицей один из владетельных правоохранителей, – со мной инспекторишка поделился… А я не знаю, куда с ними приткнуться. Близняшки, отца никогда не видели и тянутся к взрослому мужику. Хорошая такая детвора. Открытая, бесхитростная. Но по пятнадцать им – понял? С которыми постарше у меня мест – хоть отбавляй, а с этими – куда? Никуда. И пригрел бы, и позаботился, а как? Засветиться стрёмно. А тебе бы… Хочешь – передам по акту? Ты не на таком виду. Потом – лета. Не заподозришь. И отмазка неубиенная: приходят прибраться у одинокого пенсионера…

 

Появились, как было условлено, ровно в десять утра. Упустив, должно быть, из виду, что домофон даёт и картинку, они гримасничали друг перед дружкой, одолевая смущение и посмеиваясь заочно над ним.

– Ой, как у вас тёпленько! – переступив порог, пропели в один голос, и он отметил их подстреленные куцые юбчонки и ноги в прозрачных колготках, смотревшиеся голыми.

Топил он и точно – от души. И почему не погреться, когда бесплатно?

Девчонки как девчонки. Одеты по примеру большинства их сверстниц: курточки в обтяжку до пупка, открытые туфельки, плоские, как тапочки. Похожи, но разные. Одна чуть выше и потоньше, с милым деликатным личиком, худеньким и благородным. Вторая шире, плотнее, тоже хорошенькая, но с несколько грубоватыми чертами.

– Я Лара.

– А я Вита.

– А меня зовите дядей Сашей. Или Ягодкой. А то вы «Александр», «Александр» по телефону. Как не ко мне. Проходите! Вот тапки вам приготовил, курточки – сюда.

– Как у вас чистенько! – тоненькая Лара.

– Сам. И не сорю. А скажите, кто из вас первой родился, кто старше?

– Вита. А я – красивее!

– Ну, это на чей вкус… – осадил Ягодка, и Вита, цепляемая, видимо, не впервые, перепасовала его мнение сестричке мстительным взглядом.

– А тут ещё теплее! – вошли они в комнату. – И пахнет!..

– Мясо косули с кабанятиной и в горшочке. Моя коронка, пальчики оближете! Давайте мыть руки и, пока горяченькое – за стол!

–У вас и вода греется! – Лариса – за двоих. – Живёте, как в раю!

– А вы?

– Какое там! Нам газ за долги отрезали!

– А много задолжали?

– Тысяч десять. А точно не узнавали. Что узнавать, если отдать нечем. И мамка этим ведает, не мы.

– Угу, – коротко принял Ягодка к сведению и рассыпаться в обещаниях не стал.

Шампанское Вита выпивала, обгоняя сестру. С хмелем грубоватость её черт усиливалась, жесты становились мальчишескими и уличными – с задиром.

Быстро наевшись, они сходили в прихожую взять в карманах тонкие табачного цвета сигареты. Некурящий Ягодка предложил вместо пепельницы блюдце.

– А можно мы у вас ванную наберём? – чуть выпив, Лариса сделалась женственнее, мягче и ещё красивей. – Так хочется окунуться!

– Конечно! – кратко отвечал Ягодка, любуясь её глазами с чистейшим перламутром яблок и кожицей губ, тоненькой, как внутри разломленной дольки апельсина и так же разделённой на поперечные частички.

– А стиралка у вас работает?

– Угу.

– А можно мы в следующий раз…

– Можно! А если ещё и моё простирнёте, вообще объявлю благодарность.

 

Когда Ягодка заглянул спросить, всё ли им понятно, они сидели в ванной, одинаково блаженно улыбаясь и радуясь его приходу. На бортике стоял их флакон с изумрудным шампунем, лежал бритвенный станочек.

– Разобрались?

– Кажется, – опять за двоих – Лара. – И поспешила: – Не уходите! Расскажите нам что-нибудь!

На табуретке из кухонного набора стоял пластиковый таз. Ягодка переместил его на стиральную машину, придвинул табурет, сел.

– Вам когда по шестнадцать стукнет?

– В декабре.

– Мгновенно получите паспорта, и я возьму вас на зимнюю охоту. Историй наслушаетесь – вволю!

– А вы нам сейчас?

– Какой из меня рассказчик! – Ягодка кокетничал, набивал цену. По праву он числился первым трепачом на любом из сборищ. – Лучше вы похвастайтесь, как у вас дела с мальчишками.

– С мальчишками? Вот ещё! Мы только со взрослыми кружим.

Они ничуть не смущались и не стремились, как большинство оголявшихся «русалок», показать себя. Подумалось, что так же запросто могли бы чувствовать себя при нём его внучки.

Смеситель подбавлял и подбавлял воду – такую горячую, что и в согретой ванной комнате от неё валил пар. Пробуя, Ягодка приокунул руку, воскликнул:

– Да вы сваритесь!

– Согреемся! – с наслаждением возразили они, и Лара спросила:

– А почему – паспорта? Почему так срочно?

– Потому что! И для всех, кто спросит, вы, как тимуровцы, ко мне приходите помогать по хозяйству ветерану.

– Кто это – тимуровцы?

– Пионеры, – немного замешкался, не зная, как объяснить. – Скауты, по-вашему.

 

На широченной лежанке, смастерённой для него по заказу, он устроился посредине, обложившись с двух сторон выскочившими из кипятка «пионерками».

– Вы как грелки! – смеялся Ягодка. – Обвариться можно!

Они победоносно хихикали, атакуя его накопленным жаром и прибавляя ласки в затеянную игру. И уже опробованным ими манером без слов поделили, как подумал Ягодка, кому вершки, а кому корешки.

Красавица Лариска бережно, будто спрашивая, можно ли, дотронулась губами до его щеки. И стала целовать его шею, ухо, подбородок – осторожно и с удовольствием. И с намерением делать это бесконечно – как кошечка, которая умывает себя. А Вита скользнула вниз под одеяло, по-хозяйски обосновываясь там.

Ощущая нечто сходное с невесомостью, он всего себя поручил упоительной расслабленности. Отвечал обессиленной рукой, которая дотрагивалась до спины, плеча, пушистого затылка Ларисы. А другой рукой погладил голову Виктории, шёпотом попросив:

– Не спеши! Не спеши!

С ними в Ягодке обнаружилась перемена: прежде он бывал разговорчивым до, а тут, слетав на седьмое небо, почувствовал, как неудержимо потянуло удариться в россказни. Не задремать сладостно, а говорить, говорить.

А они слушали, слушали. Будто совсем ещё маленькие. И у него возникла догадка, что в том, изначальном, детстве, в которое словно бы возвращаются они, им не довелось получить досыта сказок, и вот они пытаются наверстать.

Выяснилось, что их у мамы пятеро, все девчонки, а они – старшие. Что маме как многодетной вместо комнаты в коммуналке выделили бесхозный домик с участком на окраине. В комнате они никогда не платили за тепло и ЖЭКу. Там грозили, требовали, но сделать ничего не могли. А здесь взяли и отрезали газ.

– С этим так, – сказал Ягодка. – Завтра раненько встречаемся в «Горгазе».

– Хорошо! – откликнулись они с прорвавшейся счастливой уверенностью, что завтра всё разрешится. И так же в один голос, и одинаково показывая, как пригрелись под его одеялом, спросили: – А можно до завтра остаться у вас?..

– А этого нельзя, – сказал он, и сам пожалел, что нельзя. – Тимуровцы у своих подопечных не ночуют.

Где-то на втором плане сознания он несколько раз пробовал рассудить, сколько даст им денег. Встречаться станут раз в неделю, чаще он не потянет, и выделять следует одинаково – они уже будут и ждать, и рассчитывать. Первая величина предполагаемого их довольствия, пришедшая на ум, в последующем рассуждении показалась слишком уж мизерной – для шестерых у них дома. Он прибавил до чего-то более-менее подходящего, но вышло, что, с учётом четырёх за месяц встреч, это будет равняться двум его ставкам. Крякнув про себя и сопроводив это чем-то по смыслу близким к «однако!», он всё же решил остановиться на этой сумме. С пенсией и с кое-чем побочным – управится. И есть какая-никакая малость под задницей. Пока так, а там – жизнь покажет.

 

Утром в газовом хозяйстве они, не привыкшие вставать рано, выглядели помятыми, снулыми. В приёмной у первого лица он усадил их на стульях, остававшихся свободными, в хвосте очереди. Секретарше, едва не подмигнув по-свойски, сказал:

– Доложите!

Пристрелявшимся глазом угадывая человека, который имеет право на предпочтительное внимание, она спросила вежливо:

– Как доложить?

– Ягодка.

Выскользнув из кабинета, сообщила негромко, но внятно, чтобы слышали ожидающие:

– Сейчас Николай Иванович освободится, и вы зайдёте.

 

– А сколько там долгов? – с лёту ухватил суть проблемы Николай Иванович.

– Чёрт его знает! Говорят, тысяч десять, но что-то мне подсказывает, что больше. Да и какая разница? Во-первых, надо детворе включить газ. А потом подумаем не спеша, какой благотворительной байде сунем их под крылышко. Там платить в принципе нечем – ни долги, ни текущее.

Николай Иванович озабоченно пожевал губами.

– Хорошо. Давай так: с понедельника подгоню бригаду…

– Какое «с понедельника»! – перебил Ягодка. – Люди замерзают!

– Ты думаешь, они у меня одни замерзают?

– Не думаю. Но, Коль, когда ты говоришь, что тебе хочется или тебе надо, я задираю штаны и мухой лечу исполнять!

– Ладно. Завтра утром… – начал Николай Иванович и запнулся под укоризненным взглядом другана. Тут же поспешил оправдаться: – Ну, разъехались уже бригады по объектам!

– Не разъехались, не успели.

– Не разъехались – так получили задание!

– Задание, Коль, можно переиграть…

– Вот умеешь ты, Сашка, взять за горло! – рассмеялся хозяин кабинета, испытывая искреннее удовольствие из-за того, что пойдёт-таки навстречу корешку со всем возможным для себя усердием.

 

В назначенный днём встреч четверг они всё так же ровно в десять были у его калитки с большой сумкой белья, которую держали вдвоём каждая за свою ручку. Перебивая одна другую, докладывали, как доехали тогда с монтёрами до своего дома, как мама, удивляясь чуду, лишь всплёскивала руками. И как теперь тепло, и как, оказывается, быстро вскипает на газе чайник!

Ягодка слушал, озарённый слегка глуповатой улыбкой, и испытывал в полном соответствии с этой улыбкой нечто блаженное. Он видел, как неумело они управляются с постирушками, но в душе это вызывало лишь ещё большую нежность к ним. Вспомнилась мудрая поговорка о том, что мужу следует годить не делом, а телом. И уж второе умение, подумал он, у них не отнять.

После снова такой же раскалённой – не утерпеть! – ванной Лариска прошептала, прижимаясь к его правому боку на лежанке:

– А мы вам понравились?

– Спрашиваешь!

– А почему же вы ничего не скажете?

– Да я и сказал бы, – признался Ягодка почти виновато, – но знаешь, нет таких слов. У меня – нет. А бросаться абы-какими…

– А кто вам больше понравился – я или Вита?

– Перестань сводить! Вы обе такие… Одно только не совсем хорошо.

– Что-о? – отозвалась она тоном не поверившего в услышанное и отстранилась.

– Что бреетесь – там.

– Так красиво же!

– Кто сказал? Завтра вобьют вам в мозги, что красиво головы оболванивать – и будете голомозыми щеголять! Мода – вот и всё. Чёрт плачет, что моды не настачет!

– Ну и гигиена…

– Какая гигиена?! Вшей лобковых вроде всех повывели. И зачем? Какая радость? Или раздражение, если только что лезвием пошкиркали, или щетина. Это на самом нежном местечке, где у вас, если не уродоваться, – шелковистые были бы, пушистые котята!

 

В саду они собирали поздние яблоки, которые по причине обильного урожая из года в год оставались у него не убранными. Но возникли «внучки» с ждущими их дома мал-мала сестричками. Ягодка орудовал плодосъёмником, выкатывая сорванные яблоки в юные ладошки – как в клювики птенцам.

 

Череда новых забот, ломая устоявшийся годами распорядок, свалилась на него, как снег на голову. Он не знал – сетовать или радоваться. Вот, ополовинив загашник, отправил их на вещевой рынок за зимними ботинками, куртками и тёплыми лосинами. И тут тебе – телефон. Первое, что услыхал, – слёзы.

– У нас украли!.. Расплачивались за мороженое, за лосины… Увидели, гады, что полный… И весь кошелёк – с карточками из всех магазинов, со всеми деньгами…

– Вы где сейчас?

– Здесь, на базаре.

– Вот стойте там и ждите. Попробую связаться с генералом.

– Зачем – с генералом?

– Не ваше дело! Стойте и ждите!

Минут через двадцать набрал их:

– Так, запоминайте: капитан Гунько. Запомнили – Гунько? Повтори вслух для Виты. Так. Находите на рынке здание администрации. В нём – пункт правопорядка. Старший – капитан Гунько. Скажете, что по поводу вас только что звонил генерал. Он вам всё отдаст. Отдаст или не отдаст или что отдаст, – позвоните мне. Ясно?

– Как это – отдаст?..

– Не ваше дело! Капитан Гунько! Шагом марш!

Минут через сорок – звонок.

– Кошелёк отдал, а деньги, говорит, вот вам пять, всего было восемь с половиной, остальное – после выходного. Мы говорим – было десять с половиной. Он так брови задрал – по моим, говорит, сведениям… А мы – кому, мол, лучше знать? Да? – говорит. Но всё равно сейчас больше нет. После выходного.

– Значит, покупайте сейчас на пять, а остальное – на той неделе.

– Хорошо. А что раньше покупать?

– Сами сообразите.

Оттуда – в растерянности:

– Хорошо, –– и с полным непониманием: – А откуда у него наш кошелёк?.. И как это он говорит, сколько там было?..

– Господи, какие вы ещё глупенькие! – вздохнул он, умилившись едва не до слёз. И оборвал по-военному: – Всё! Конец связи!

 

Выцеловывая его шею, Лариска вдруг остановилась и сказала:

– У вас желёзка напухла, как у нашей малОй.

– Потом! – отмахнулся Ягодка, не желая покидать состояние невесомой одури.

Когда ласки, миновав перевал, сменились умиротворённой беседой, сам потрогал железы у подбородка. Правая выпячивалась заметнее левой и была угрожающе плотной.

И слюну она выдавала густую и липучую. Возникало желание отхаркаться, когда пробовал разминать уплотнение пальцами. И по утрам донимал стариковский

прочищающий кашель.

– К врачу пойдёте? – спросили девчонки.

– А надо? – усомнился Ягодка, никогда ещё всерьёз ничем не болевший.

– Сходите! Это же наверняка чем-то лечится. Зачем запускать?

Они тревожились непритворно, как и он незаметно привык тревожиться о них.

 

И Ягодка, повинуясь их настрою, решил не откладывать визита к медикам. Но тут вдруг выяснилось, что в улаживании передряг, в которые попадали его малышки или кто-то из знакомцев, Ягодка решителен толков и знающ, а вот со своей нечаянной каверзой вдруг оказался растерянным, не ведающим, с чего начать.

На память из всего, что связано с медициной, пришёл рассказ проректора университета, входившего в их круг добытчиков. Тому вырезали гланды. Операцию проводил молодой – под сорок – светило, который параллельно давал практический урок хирургам, проходившим у него курс повышения квалификации. На шести креслах, поставленных три против трёх, сидел проректор и пятеро подопытных. То есть проректору миндалины удалял светило, а пяти прочим – практиканты.

Показывая обучающимся, из которых половина по возрасту была старше его, наставник в четыре секунды сделал четыре обезболивающих укола – выше и ниже каждой из гланд. Затем одну из них ухватил щипцами и, оттягивая её, кривыми ножницами перерезал верхнюю спайку. Далее, отбросив ножницы, цапнул скребок, похожий на круглую ложку, им отделил миндалину от поверхности горла, перечикнул вновь схваченными ножницами нижнюю спайку и сбросил удалённый кровавый комок в

предназначенную для излишек посудину. В несколько последовавших секунд отточенными, выверенными и быстрыми движениями проделал точно то же со второй миндалиной, затратив на всю операцию никак не больше минуты. Лишившийся гланд проректор получил команду оставаться на месте, сплёвывая небольшое количество возникающей крови, а светило шагнул к следующему пациенту, предоставив его миндалинами заняться лысому толстячку с короткими руками и бисером нервного пота над верхней губой.

Толстячок неуверенно потыкал шприцем с длинной иголкой, вводя анестезию.

– Не попал, – заметил учитель. – Справа вверху повтори!

Практикант с дрожью в руке повторил. Обучающий скривился, показывая, что недоволен, но, в общем-то, сойдёт. В рот страждущему короткорукий забирался щипцами так, словно там что-то мешало, не пропуская к цели. А кривые, гусем, ножницы тыкались, будто им и вовсе не оставалось места в ротовой полости пациента.

Томительно долго он пытался подладиться, целился. И вот, отчаянно зажмурившись, чикнул, наконец, рывком сведя колечки на длинной рукояти.

– У-у-у! – взвыл тучный полнолицый больной и, как из строительного пульверизатора, обдал эскулапа с головы до пояса распылённой кровью.

Тут, произведя нечто смахивающее на силовой приём в хоккее, наставник отшвырнул ученика и сам вооружился ножницами и щипцами.

– Откройте рот! – приказал пациенту, который мотал головой из стороны в сторону и дёргался на операционном кресле, как на электрическом стуле. – Рот! – повторил

нетерпеливо и грозно, на что больной бессмысленно таращил глаза и уворачивался.

– Рот открой! – рявкнул светило и оголённой по локоть волосатой лапой матёрого мясника отвесил пациенту оглушительную пощёчину.

Обезумев окончательно или придя, наконец, в себя, тот отвалил челюсть, позволив крови двумя струями хлынуть из углов рта. Умелец хищно внедрился инструментами в булькающий красным кипятком зев и с гримасой ненависти в считанные секунды расправился с миндалинами.

– Так, – помыв за шторкой руки, словно ни в чём не бывало, подошёл он к девчушке, в состоянии полуобморока ожидающей своей участи в следующем кресле, и к ученице-доктору, которой та была предназначена.

 

Заручившись рекомендательным словом, Ягодка отправился на приём к этому светочу, который с момента изложенной истории успел повзрослеть лет на двадцать с гаком.

– Это рядышком, – выслушав и мельком осмотрев, заключил доктор. – Но профиль не мой.

– И куда мне? – осведомился Ягодка.

– Этими желёзками занимается у нас в городе только один человек. Заведующая отделением челюстно-лицевой терапии Мария Николаевна Полтавец. Это в четвёртой неотложной, – и спросил вдруг с несвойственной медикам откровенностью, намекающей на бесполезность визита к челюсто-лицевой владычице: – А они вас что – как-то уж очень беспокоят?..

– Да не так, чтобы очень. Но хотелось…

– Ну, попробуйте.

 

– Как у вас обстоят дела с половой жизнью? – спросила Мария Николаевна, к которой он попал после звонка весьма влиятельного для заведующей отделением чиновника. Ничуть не ожидая такого вопроса, Ягодка подрастерялся, что она истолковала по-своему: – Слабость? Досадные неудачи?..

– Да нет, я бы сказал, что напротив… – возразил Ягодка, убирая в сторону блудливые глаза.

– Видите ли, они взаимосвязаны – предстательная и эти железы, – истолковала доктор его ответ как склонность к излишествам. – Когда вы нагружаете ту, труднее

становится этим.

– И что же мне?..

– Перейти к воздержанию. Лучше всего – к полному.

Имеющий склонность мыслить сугубо практически, Ягодка возразил:

– У меня, доктор, как-то после перелома рука с месяц побыла в гипсе. Так я потом чашку с чаем не мог ей поднять. От воздержания даже мышцы перестают работать, а не то что…

– А если не поможет воздержание, будем рекомендовать удаление предстательной, – заключила она твёрдо, и Ягодка понял, что она ради поддержания этих его желёзок, находящихся согласно специализации в её ведении, не остановится и перед тем, чтобы его кастрировать.

 

Лариска и Вита, успевшие к этому времени сделаться понятнее и ближе родных дочери и внучки, заинтересованно раз за разом спрашивали, как там в больницах.

– Да ну их! – ощерился Ягодка, ненароком испугав малышек. – К ним только попади!

 

Шли годы, припухлость желёз застопорилась, не уменьшаясь, но и не делаясь хуже. Девчонки взрослели и где-то там, в недоступной для него части их обитания, стали встречаться с парнями, к которым присматривались как к кандидатам в мужья. Иногда рассказывали ему о них, но чаще он становился свидетелем телефонных разговоров.

У Лары был кто-то постарше и обеспеченнее. Вита встречалась с отсидевшим за наркотики и советы Ягодки держаться от него подальше пускала мимо ушей.

Ни разу, если вставал вопрос, куда отправиться, к нему или к ним, «тимуровки» не выбрали их. Там, конечно же, обратили внимание на регулярное отсутствие по четвергам и на непонятный источник материальных поступлений и учиняли допросы, пробовали следить, назойливо звонили именно в четверг.

– Я что – должна перед тобой отчитываться?! – надменно отвечала по телефону какая-нибудь из них.

Ягодка в такие минуты тщеславно думал, что ревнует не он, старикашка, к полным сил соперникам, а они, молодые и потом уже и законные – к гуляке ему. Тут вспоминалось, как он в молодые годы часами мог маяться в месте назначенной встречи и так и не дождаться. Теперь же почти не случалось, чтобы к нему опоздали, а уж тем более – не пришли. Там, в его молодости, у них не было материального интереса, –

приходил он к выводу, который напрашивался сам собой. Однако же чувствовал – хотел это разглядеть и, кажется, видел – что было и ещё что-то, привязывающее к нему девчонок. Или это так казалось, потому что всё прочнее привязывался сам?..

 

Здоровье не изменяло, и он не думал ни о возрасте, ни о нём. Отмахать с полным снаряжением десяток-другой километров, не спать ночи напролёт, бражничать до упаду. Никто никогда не спрашивал, не уморился ли он, и есть ли настроение выпить и закусить. Потому что он не уставал и никогда не страдал отсутствием аппетита. Разве что позывы помочиться стали отрывать иной раз от налитой чарки или от затянувшегося преследования зверя.

– Хочешь долго жить, однако, – завелась у него поговорка, – писай часто, как собака!

 

А девчонки, как, наверное, и положено близняшкам, не могли не повторять одна того, что сделала другая. Вита выскочила замуж, и сразу же вслед за ней не смогла не выскочить Лариска.

Когда Вита забеременела, Ларка умудренно рассуждала, что спешить опрометчиво, да и хочется пожить в своё удовольствие. Но, как уже точно предугадывал Ягодка, вскоре понесла и сама.

Они приходили по четвергам до самого последнего дня. Проведав Ягодку в четверг, Вита родила в понедельник. Что-то похожее – точно уже не вспомнить – было и с Ларисой. И сразу же после родов мама подхватывала малышей, чтобы они не пропускали урочного дня.

Никаких осложнений, связанных с родами, никаких изменений фигуры. Разве что грудки у одной и у другой сделались, когда перестали кормить, пожиже и послабее. Но если бы он не знал доподлинно, какими эти грудки были прежде, наверняка остался бы в убеждении, что так было и всегда.

 

Между тем деньги неизменно обесценивались – и плавно скатываясь под уклон, и обваливаясь резко, будто в пропасть. Как ставка, так и пенсия превращались с ходом времени в жалкие копейки. А люди, с которыми роднило общее увлечение, – некоторые из этих людей, – с непомерной быстротою богатели и напитывались, разбухали от забираемой под себя власти.

Настал момент, когда их потянуло – многих одновременно, как поветрием – прибирать к рукам леса и озёра. И в первую голову, понятно, те лесничества и те водоёмы, которые они знали, – где охотились и где ловили рыбу.

Именно там общество, возглавляемое Ягодкой, владело лесными сторожками, амбарами для хранения кормов и загонами, где подкармливалось в голодный сезон зверьё, а также различными постройками на берегах. И ему в момент лукаво запутанного, архаровски узаконенного «увода» собственности за помалкивание и непротивление давались деньги. По сути, недвижимость, которой располагало «Общество», покупалась. Но покупалась у него, у Ягодки. И ему же клятвенно присягали, что как пользовались его рыбаки с охотниками угодьями и постройками, так беспрепятственно и продолжат пользоваться. В последнем он не сомневался: лишая других, новые владельцы лишили бы и себя наипервейшей услады их жизни. Изменится только то, что прежде они наезжали в общие владения, а теперь кто-то станет приглашать прочих «к себе».

Однако средства, пусть и довольно-таки, по его аппетитам, основательные, но получаемые единоразово, не давали уверенности в завтрашнем дне. А ему, после принятия на себя забот о малышках, такая уверенность ох как была нужна! Записанный в свой час ликвидатором чернобыльской аварии, Ягодка поимел, было дело, и льготы, и доплаты, но страна, уйдя из Союза и оставшись сам на сам с подлинными и фальшивыми, как он, ликвидаторами, потужившись и покряхтев, в конце концов, бросила эту ношу, наотрез отказавшись платить.

Досадуя об утраченном, Ягодка заинтересованно выспрашивал у знающих товарищей, чем бы таким ещё можно бы понудить пенсионный фонд к дополнительным щедротам. И как-то услыхал об «особенных заслугах перед государством». Таковских заслуг за ним, понятно, не водилось, но уж больно лакомой была прибавка к пенсии, назначаемая обладателям названных заслуг. Облизнувшись тогда на довольствие, никоим образом ему не причитавшееся, Ягодка хитроватой долей рассудка не без усмешечки отметил, что ведомство, в котором дослужился до полковника, о заслугах объявляло, но раскрывать суть этих заслуг не только не было обязано, но и чаще всего не имело права.

И вот сейчас с человеком, раскатавшим губы на очередное лесничество и политически в настоящий момент могущественным, он поделился той своей мыслишкой, как делятся с другом чем-то неосуществимым, однако заветным.

– А что… – раздумчиво заметил тот и, не скрывая иронии, прищурил глаза.

Это равнялось обещанию, которое в скором времени и было исполнено.

За Александром Савельевичем Ягодкой были признаны выдающиеся, хотя и засекреченные, заслуги перед государством, что кратно увеличивало получаемое им денежное содержание. Тут следует заметить, что в согласии с высшей справедливостью, которая всё-таки, несмотря ни на что иногда являет свою власть над нами, прибавленное Ягодке теми, другими и третьими путями перетекло и утвердилось в постоянном перетекании к названым его «внучкам», их малышам, а также их маме и сестричкам. В результате чего и сам оценённый родиной подвижник не остался в накладе. Он упрочил расположение к нему юности, нуждавшейся в тепле и встречно согревающей и его.

 

Пришло время сказать, что в постельных утехах, которые вследствие привычки обязаны утрачивать яркость, происходило нечто прямо противоположное. Тут срабатывали изобретательность и раскованность младших, но и какие-то внутренние, не исключено, что и физические, перемены в Ягодке. Пики делались для него ослепительными, почти непереносимыми.

И вот однажды после вспышки и вожделенных его судорог, Вита сказала:

– Знаете, а у вас кровь…

– Я тоже в прошлый раз заметила, – призналась Лара. – Но подумала, что это мы как-то царапнули.

Тут же, как были втроём, полезли в Интернет. Накопали, что мужчине до сорока крови в сперме не следует так уж опасаться. Чаще всего, это проходит само. Но человек в возрасте, обнаружив кровь, обязан задуматься.

Ягодка задумался. По совету и протекции друзей, которые знали о похожих проблемах не понаслышке, оказался у заведующего отделением по профилю в больнице №18. Тот расспросил, как и что, и отправил вниз на УЗИ. Там пришлось в буфете пить воду и ждать, пока наполнится пузырь. Потом минута под скользящим по смазке щупом узиста, туалет, ещё минута под щупом и с ветхой бумаженцией в осьмушку листа, на которой разобрал только три заглавные буквы – ГПЖ – снова поднялся на четвёртый этаж.

Доктор поставил его в позу, ощупал железу через проход и сказал, что ещё надо бы сделать гистологию. Ягодку успели просветить по поводу того, насколько неприятна и болезненна данная процедура, и он, обороняясь, пустил леща:

– С вашим опытом, уверен, вы и без этого видите, злокачественное или нет!

– В общем-то, вижу. Но формально, если решимся на операцию, придётся предварительно сделать.

– Вы считаете, что нужна операция?

– Я бы советовал.

– А нельзя ли попробовать пока медикаментозно? Резать всё-таки последнее дело…

– Можно, – не возразил врач, не очень-то, судя по тону, веря в медикаменты.

– А если операция, – уточнил Ягодка, – как потом с функцией?

– Стараемся сохранить, но выходит по-всякому. А у вас что – молодая жена?

– Жены нет, но есть подружки.

Доктор понимающе сыграл бровью, выписал пилюли, свечи и предложил по утрам являться на процедуры.

Утром в очереди Ягодка оказался третьим. Впереди был мальчишка – юнец лет семнадцати с виду. И беспокойный пожилой толстячок, ищущий общения. Доктора срочно вызвали на операцию, а им велено было дождаться.

– Начинающий? – спросил толстячок, пару раз до этого с любопытством заглянувший Ягодке в глаза.

– Первый раз в первый класс.

– А у меня четвёртая серия массажей. Третий год у Павла Петровича.

– Ну и как он?

– Говорят, что первый из первых, – ответил тот до странного нейтрально, никак не выдав своей личной оценки.

– А массажи – помогают?

– Трудно сказать.

– Так а зачем же?..

– А если без них будет хуже?

– И то верно, – согласился Ягодка.

– Одно угнетает, – продолжил бывалый очередник. – Больница носит имя учителя Павла Петровича, у которого тот и отделение принял. Так вот, учитель всех этими массажами пользовал и, вроде, как и сам ими же спасался. Что не помешало благополучно от рака предстательной помереть. Или помогло…

 

В каморке без окна и с дверью, запираемой изнутри, они вдвоём едва могли разминуться. Как перед поркой, Ягодка со спущенными штанами сгибался, локтями опираясь о стол. Освободившийся Павел Петрович натянул неподатливую, хотя и тонкую перчатку, густо зачерпнул пальцем вазелин из круглой жестянки.

Было больно и унизительно, когда врачующий перст проникал к месту, елозил, надавливая через прямую кишку на железу. Потом доктор освободил от пластиковой упаковки свечу с вытяжкой из бычьего семени, сунул её к месту, где массировал.

Пройдя цикл, состоящий из десяти массажей, Ягодка с юмором докладывал в своём кругу, как его на старости лет лишали девственности.

Под гоготание ответственных мужей, за милую душу превращавшихся на время в великовозрастных балбесов, один из прослушавших заметил:

– Где-то я прочёл недавно, что эту методику уже отвергли. Мол, нельзя над ней так издеваться, над желёзкой, она и без того на ладан дышит. Дескать, замечено, что подобные действия провоцируют онкологию.

Всё ещё улыбаясь по инерции после описанной в красках процедуры, Ягодка решил про себя, что больше к Павлу Петровичу ни ногой. Тем более, что пробный с «внучками» опыт показал: крови нет. К концу того же четверга, чтобы окончательно убедиться в исцелении, повторили испытание. Железы выдали нечто розоватое. Ага, смекнул Ягодка, нельзя перенапрягаться. Интервала в одну неделю оказалось достаточно для восстановления. В согласии с этим графиком, но, не позволяя лишнего в день свидания, они и продолжили встречи.

 

О хорошем в их жизни «тимуровки» докладывали по четвергам – радуясь его реакции, перебивая одна другую, а то и запальчиво споря. Звонок же от них означал неладное.

– Ножом! – со слезами в голосе кричала Лариса, прорываясь к нему посредством связи, всегда барахлившей на их окраине. – Она ударила его ножом! Мужа, козла этого! Сильно! В больнице! А её забрали! Пьяные были и он, и она! Нет, слушать не хотят, что домашняя ссора! Открывают дело!

Ягодка разбудил генерала, Виту выпустили, и речь пошла теперь о разводе.

Он изначально был против, чтобы она сходилась с отсидевшим за мелкую – шестёркой – торговлю наркотиками, и встретил с облегчением, что намерены разбежаться. Но мог уже почти наверняка предположить, что разведётся вслед за сестрой и Лара. Там семья не выглядела безнадёжной, однако, они, близняшки, с обречённостью неотвратимой повторяли одна другую во всём и особенно тогда, когда что-нибудь оборачивалось для одной из них неудачей. Вторая тут же должна была сравняться с первой в несчастье. Зачем? А чтобы обеим было одинаково плохо.

– Лариска, хоть ты-то не ломай семью! – упрашивал Ягодка, зная наперёд, что всё это попусту.

Она дерзила мужу по телефону – тот всё искал, пытался объясниться, спрашивал, а как же ребёнок, что говорить бабушке с дедушкой, то есть его, мужа, родителям. Она ничуть не была против общения малыша и с ним, и со стариками, щедро уступала ребёнка хоть и на целый день. По четвергам, например…

Ягодка бывал невольным свидетелем повторявшихся под разным соусом всё тех же их разговоров и упорно твердил своё, призывая к миру и терпению. Втолковывая, что надо ценить то, что имеешь, не разбрасываться, думать о будущем. Но в душе скрытно млел от счастья. Ведь круша безоглядно там, они косвенно подтверждали свою безусловную приверженность тому, что у них здесь, с ним. И при этом счёл долгом наказать за то, что не прислушиваются к его увещеваниям – не взял их на обещавшую множество развлечений рыбалку.

Дорогой пожалел, было, что не взял, однако предчувствие шепнуло и совсем не по-доброму – мол, правильно сделал, нечего им здесь.

Никакой не было надобности заходить босиком в стылую воду и топтаться на сыром берегу. Но он потоптался. И скорее подумал, чем ощутил, что ему зябко. И вместо того, чтобы обуться, неурочно приложился к коньяку.

Подхватываться раза два за ночь по малой нужде вошло в привычку. Но вот какой-то неуют и покалывание после того, как помочился, показались новостью. Покалывание не унималось и, спустя полчаса, снова выгнало его к кустам. Теперь возникло ощущение, что к небольшому количеству ушедшей жидкости примешалось что-то колючее.

Жжение нарастало. Он бегал и бегал к кустам, мечтая, опорожнившись, избавиться от него. Прихватив фонарик, разглядел, что из него вытекает нечто по цвету напоминающее грязный чай.

Под утро к резям прибавилась боль в правом яичке. Не хотелось ребятам портить выходные, он терпел.

Выпил, двигался, чтобы забыться, но чувствовал – что-то с ним скверное, небывало скверное. К вечеру субботы в паху болело так, словно его ударили ногой в самое чувствительное место. Разница заключалась в том, что после удара боль стихает, а эта лишь нарастала и нарастала. Он трогал рукой, замечая, что яичко увеличивается. Что-то, причиняя адское мучение, распирало, раздирало его изнутри. Когда яичко сделалось величиною с кулак, Ягодка поднял тревогу.

Коротко и толково посовещавшись, решили вызывать платную «скорую» непременно с урологом и первой необходимости лекарствами на борту. Назначить ей место встречи в каком-нибудь из посёлков, до которого она сможет добраться, и своего больного незамедлительно везти туда же.

Чтобы не нарваться на отнекивания медиков и исключить возможные их сомнения, присутствовавший в рыбацком стане первый заместитель мэра набрал руководителя соответствующей городской службы, и звонок врачам с изложением всех обстоятельств и требований последовал от него.

Молодой светловолосый крупный и начинающий полнеть доктор в отутюженной светло-синей стерильной робе и с такими же стерильно чистыми большими, но обленившимися руками показался каким-то нездешним, слишком уж отстранённым от несчастья и страданий Ягодки, одетого в походное, кое-как умытого и насквозь провонявшего дымом.

Когда, натянув перчатки, врач осматривал уродливо перекошенную, раздутую в один бок мошонку, от которой, как из эпицентра, волнами по всему телу расходилась боль, Ягодка, сгорбленный в кузове буса, помня о выпитом, деликатно дышал в сторону, но и осознавал, что наполняет салон перегаром.

– Плохо, что вы выпивши, – посетовал доктор. – Не всё, что нужно бы, сможем уколоть. – И предложил помочиться в стандартный, с крышечкой, контейнер для анализов.

– Кто же знал… – заметил в своё оправдание больной и всё не мог расслабиться, чтобы нацедить хоть сколько-нибудь в прозрачный стаканчик. Видя его затруднения, смуглая и иссушенная какой-то загнанной худобой медицинская сестра, по возрасту лет тридцати пяти – сорока, отвернулась в сторону водителя, тоже поглядывавшего на процедуры в зеркало.

– С этим бывают трудности? – словно нарочно не давая сосредоточиться, спросил доктор.

– Не было. Наоборот, всю ночь бегал каждые пять минут. Но там сам по себе, а тут на людях… Может, потом, когда само попросится? А я могу рассказать, какое. Тёмное, как заварка, и мутное.

– Вот и хотелось бы увидеть. Не помешало бы.

Он стоял, резко ссутулившись, из-за чего межрёберную мышцу рядом с сердцем прокололо судорогой. И, как предвестнику скорого облегчения, обрадовался острой рези, просигналившей, что раскрылось, пошло.

Стаканчик с тем, что вымучил из себя, неловко передал доктору и продолжал стоять, словно провинившийся школяр, не зная, можно ли поднимать штаны.

– Да, – неопределённо заключил врач и сделал жест, разрешающий одеться и сесть.

После укола и нескольких пилюль его уложили, и сестра наладила капельницу. Тронулись.

Путь предстоял неблизкий и по дороге изношенной, битой. Лёжа ехать было непривычно, на выбоинах ёкало внутри. Но где-то минут через двадцать он почувствовал, как боли притупляются, перестают разрывать его несчастную плоть. Ещё через какое-то время отпустило настолько, что захотелось вздремнуть.

Едва не сброшенный с лежанки толчком на очередной ямине, он понял, что спать не придётся, спросил:

– Как вас по имени-отчеству?

– Максим Владимирович.

– Спасибо, Максим Владимирович, заново на свет нарождаюсь.

– Отпускает понемногу?

– Боль совсем отпустила, а опухоль, пробую, ещё есть.

– Ну, опухоль – не сразу.

– А что это у меня?

– Похоже – простудили предстательную, с которой и без этого не всё было в порядке. Раньше имелись с ней проблемы?

– Да вроде как. Началось с желёз во рту. После них стали смотреть и там. Вроде как гиперплазия или что-то такое. Предложили резать – я не решился. Тогда массажи, свечи. Сказал ребятам – говорят, опасно, можно до онкологии домассироваться. Ну, я и бросил.

– Ясно. Будем, конечно, ещё обследовать, но, скорее всего, и я предложу вам операцию.

– Резать?

– Нет, сейчас другая технология, называется – «Золотое сечение». Проникают через канал и как бы высасывают лишние ткани. Если бы тогда согласились, возможно, этого бы с вами не случилось.

– А как с функцией?

– С мужской? Конкретно надо будет с хирургами говорить. Чаще всего функция восстанавливается. Но семя из яичек будет уходить в железу. Семени больше не увидите.

– И онкологии тоже не останется места гнёздышко свить? – обнадёжился Ягодка.

– Ну, где-то так… – подтвердил доктор, хотя и несколько двояко.

– А сейчас вы меня – куда?

– Лучше бы всего в наш стационар. Уютно, тихо, хорошие палаты. Не так, чтобы дёшево, но…

– Дело не в оплате – оплату найдём. Но хочется домой, в свою берлогу. Какие пропишете уколы или капельницы – у меня сестра по соседству, которая всё по часам и в лучшем виде…

– В принципе, если вам получше… – не возражал Максим Владимирович. – Но с условием, что в понедельник утром вы у меня на приёме.

Когда приехали, Ягодка пригласил в дом. Там расплатился, подумав про себя, что тариф не сказать, что такой уж скромный, но и заметив, что сам бы он на своей машине да ещё с водителем и сестрой, которые тоже в доле, ни за что бы не попёрся среди ночи в такую даль за эти деньги.

Максим Владимирович выписал счёт с указанием диагноза и проделанных манипуляций и направление – к нему же в понедельник. А Ягодка в качестве гостинца на дорожку достал из серванта парадную бутылку, выбрал яблок из ящика в прихожей.

 

На приёме Максим Владимирович начал с внешнего осмотра. Опухоль, по наблюдениям больного, уменьшилась, но не очень.

– А нам точно удастся вернуть всё в норму? – нуждаясь в ободрении, спросил

Ягодка.

– Будем стараться.

– А если не получится?

– Зачем же заранее – о плохом?

– А всё-таки?

– Когда уже ничто не помогает, – удаляют, – пояснил Максим Владимирович, приглашая на кушетку при аппарате УЗИ.

– О, предстательная у вас не просто большая – огроменная, – поделился увиденным.

Потом мучил, выжимая посев из железы. Выдавилась капля чего-то мутного, как гной. И отправил с посевом в лабораторию, предписав сделать несколько разных анализов крови и анализ мочи.

В течение полутора недель сестра ежедневно колола ему укол и ставила два вида капельниц. Ещё по часам он проглатывал несколько разных таблеток. Анализы, сданные повторно, показывали выздоровление, но опухоль в паху, хотя и заметно уменьшилась, полностью не ушла. И ощущение болезненности, если прикасаться, оставалось.

Ягодка, держа в уме девчонок, с которыми посмеивались в прошедший четверг, обсуждая его болезнь и вместе осматривая пострадавшее место, спросил у доктора, не поспособствует ли выздоровлению осторожный во всех отношениях половой акт.

– Вы имеете в виду мастурбацию? – уточнил Максим Владимирович, давно осведомленный о семейном одиночестве пациента.

– Нет, у меня подружки, – возразил Ягодка и глянул встречно на ту самую «подвяленную» медсестру, поднявшую при этих его словах глаза. – Они бы аккуратненько…

– В принципе не должно быть ничего плохого, – сказал врач. – Хотя я бы и повременил ещё немного. А на будущее, как бы вы ни доверяли партнёршам, но чтобы не занести в ослабленную железу инфекции, – обязательно с презервативом.

 

Никогда ещё не приходилось ему пользоваться предохраняющими средствами, но теперь, осознавая степень риска и тяжесть возможных последствий, заглянул в аптеку. И, прикрывая смущение интонациями обыденности, купил.

– После операции будете возвращать меня к жизни! – балагурил в постели. – Целебнее вас нет ничего на свете!

Вопреки ожиданиям, процедура облачения его прихворнувшего рыцаря ничуть не повредила прелюдии. Напротив – она оказалась обворожительной игрой, заботливым

ухаживанием нежных женских ручек. И даже то, что он по неопытности промахнулся с размером, – даже и это сделалось дополнительной забавой. Годящийся разве что в напальчники латексный доспех, скатанный колечком, никак не нахлобучивался на боевитого малого Ягодку, и Ягодка большой, похохотав над собственным промахом, объявил старательным партнёршам:

– Так, тяните на спичках, кому из вас бежать в аптеку!

 

Подготовку к плановому вмешательству в его организм повели ещё до полного исчезновения опухоли. Максим Владимирович убрал из перечня лекарств антибиотики, мотивируя тем, что после операции потребуется усиленный их курс и сейчас не следует длительным приёмом снижать восприимчивость к ним.

Снова для нескольких различных анализов Ягодка сдавал кровь, делал УЗИ, компьютерную томографию. И в той же платной клинике по направлению Максима Владимировича посетил кардиолога.

Молодая миловидная женщина, которая, впрочем, по возрасту, увы, уже не подошла бы избалованному Ягодке в любовницы, уложила его на кушетку для снятия кардиограммы.

– Каким вы молодцом! – воскликнула одобрительно, размещая присоски на его груди и боках. Она имела в виду собранность мышц и свежесть его кожи.

– Сердце у вас дай Бог каждому, – подвела итог, сворачивая испещрённую ломаными линиями бумажную ленту гармошкой, чтобы вклеить в историю болезни. – Ничего, что могло бы препятствовать операции, не нахожу. Но… – и она посмотрела с симпатией, которой успела проникнуться к бойко, весело и молодо глядящему пациенту, разменявшему девятый десяток. – Зачем она вам? У вас настолько затруднено

мочеиспускание?

– Не то, чтобы затруднено, а бегаю часто.

– Сколько раз встаёте ночью?

– Раза два в среднем.

– Ну, это ещё не критично. И вот последнее УЗИ показывает полное опорожнение пузыря. Зачем вмешательство? В чём причина?

– Я простудился на рыбалке, и меня так ударило из дряхлой железы в яичко, что только держись!

– И вы думаете, что после вмешательства вам подобное перестанет угрожать? Вы ошибаетесь. Скорее всего, окажется как раз наоборот.

– Да? – произнёс Ягодка с сомнением.

– Да.

– А ещё не хочется дождаться онкологии.

– Нет никакой статистики, утверждающей, что после операции данный риск уменьшается. Я пропишу вам лекарство, которое приостановит разрастание железы. Принимать его будете регулярно и уже навсегда, но это, думаю, лучше, чем вырывать из себя кусками часть собственного органа. У меня папа уже двадцать лет благополучно живёт с этим препаратом.

– И мужские дела тоже сохраняются?

– В крайнем случае, не становятся от него хуже.

– Вот! – принял Ягодка последнее неоспоримым аргументом. – А то ведь после операции – бабушка надвое гадала!

С улыбкой, плутовато подметившей, что для этого, перевалившего за восемьдесят молодого человека является наиважнейшим, доктор углубилась в оформление своих рекомендаций.

 

– Вы послушали то, что вам хотелось услышать, и теперь она для вас авторитет, а я – пустомеля? – едва сдерживая раздражение, проговорил Максим Владимирович, глядя сквозь экран своего компьютера в некую точку, вызывающую в нём неприязнь.

– Ну что вы! – поспешил Ягодка. – Зачем же так-то?!

– А как ещё? Я, специалист, готовлю вас к операции, а она рассказывает, как лечат её папу! А размер железы у её папы она уточнила? Ведь у вас пятикратное превышение

допустимой величины! В любую минуту могут наглухо перекрыться мочеточники, и тогда на «скорой» примчитесь в больницу и без всякой подготовки и неизвестно в чьих руках окажетесь на операционном столе! И это ещё в лучшем случае. Потому что по закону подлости прихватывает в самый неподходящий момент. Вы, например, можете оказаться где-нибудь в лесу, куда ни врач, ни машина…

Ягодка слушал, и что-то в недовольстве доктора, в его взвинченности подсказывало, что с ним не следует соглашаться. Но и рассориться с человеком, который его выходил и которого можно вызвать в случае обострения и на дом, и за город, тоже никак не хотелось.

– Но поймите, – мямлил он, – трудно так вот взять и решиться, когда не знаешь, как оно лучше…

Это виляние пациента окончательно разозлило Максима Владимировича.

– А вам не надо знать, вам надо верить своему доктору! – оборвал он и со стиснутыми зубами принялся заполнять распечатанный листок.

Рыжеватые волоски на его фалангах лоснились, поблёскивая в солнечном луче, и словно бы заодно с уязвлённым доктором укоряя изменника Ягодку. Нечто похожее угадывалось и в облике сестры, тоже углубившейся в бумаги.

– Так вы отказываетесь от плановой операции? – откровенно запугивая интонациями, с вызовом бросил Максим Владимирович, закончив оформление листка. И этим выручил Ягодку, никогда не позволявшего себе показать, что струсил.

– Отказываюсь, – сказал тот подчёркнуто безразлично.

– Значит, так и напишите. Здесь вот, внизу.

Буквы легли нестройно, и в слове плановой, кажется, что-то напуталось, но он какими-то новыми глазами увидел вдруг свои руки и что-то тревожное и жалеющее почувствовал к себе. Наибольшее число признаков старения обустроилось почему-то на его руках – смуглых, словно бы подкоптившихся у костров, шершавых, тронутых цыпками, с похожей на кальку отслоившейся от плоти кожей и с ногтями, напоминающими когти – такими же тёмно-серыми и утолщенно-выпуклыми.

 

Душевный разлад, смутное ощущение утраты и безвозвратности чего-то зародилось не от слов задетого за живое доктора, а именно оттого, что разглядел свои руки. По дороге домой это настроение неприкаянности усугубилось предчувствием чего-то нехорошего, которое так и кольнуло, когда вставил ключ в замок на калитке и обнаружил, что замок открыт.

Забыл закрыть? Нет, закрывал, помнит. Или уже и башка начинает пошаливать?

– Папа! – бросив дверь нараспашку и с опаской пожилой женщины спускаясь с крыльца, навстречу спешила дочь. Она улыбалась морщинистым лицом, а в глазах,

усталых и воспалённых, не было радости. В них было что-то выведывающее и острое, похожее на щуп у пришедших с обыском.

Поцеловала, обдав подкисшим дыханием, а он подумал, что послезавтра четверг и непременно надо успеть выпроводить. А ещё с унынием и неприязнью отметил, что его дочь – старуха. И старуха, похоже, – злая.

– Ты это чего вдруг? – спросил настороженно.

– А – нельзя? – без заминки откликнулась она, спесиво поджав губы. И развернулась, зашагала в дом, умудряясь, подволакивая ногу, ступать хозяйкой.

– Одна? – спросил он, сходив в уборную и, проходя коридором, с облегчением убедившись, что больше в доме никого.

– Одна.

– А каким ветром?

– Ты гуляешь – за тобой и ветры хвостом, – выложила она с атакующим намёком.

– Что-то не припомню, чтобы я когда-то у кого разрешения спрашивал!

– Папа! – прикрикнула она голоском командирши, который отковался и окреп в домашнем её самоуправстве.

– Ты не путаешь, милая, не забываешься?

– Папа! – повторила трусовато, но капризно.

Согрела чай, потчевала привезённым сладким пирогом.

Он давно избегал сладкого, да и пирог был пересушенный, пригоревший. «Жизнь прожила, а так и не научилась…» – подумал, как о собственном промахе и своей неудаче.

– У тебя так чистенько и всё на месте…

– Привычка.

– Да? А мне почудилось – не женские ли ручки?..

– А если и женские – то что?

– Папа!

– Ещё раз так «папнешь» – и вылетишь отсюда перепёлкой!

Разыгрывая обиженную девочку, она скривилась и явила натужные слёзы.

– Мне соседки наши уже который год наперебой…

– Наши – это чьи?

– Здешние наши.

– А, мои.

– …Что к тебе, мол, то оборванки какие-то сопливые, а потом они же уже и беременные, и родившие…

– Предположим. И что?

– Как – что?! – ужаснулась она праведно.

– Вот так вот: ЧТО?!

Она обомлела:

– Ты хочешь сказать, что и дети от тебя?..

– А если и от меня?

За это она ухватилась, как за ниточку, которую долго выискивала.

– Но это же обман! Тебя водят за нос!

– Доченька, – ухмыльнулся он, – иногда бывает и это приятно. Кто водит, как, какими ручками…

– Папа, ну как ты не понимаешь, что ты им не нужен, что им…

– Глазастая ты у меня! Из Киева – разглядела!

– Да что же тут разглядывать! Ведь ясно, как день!

– А мне – не очень. Предположим, им я не нужен. А кому нужен? Тебе?

– Да, у тебя я, и внучка, и правнучка!

– И как я вам нужен? В каком качестве?

– Мы всё продумали. Одному тебе плохо. Но при твоём характере ты с нами со

всеми не уживёшься. Зато у нас домик на дачном участке, ты там поселишься, мы будем приезжать…

– Я?

– Ты.

– Собачкой у вас на участке?

– Почему – собачкой? Какой собачкой? А здесь – разве не то же самое?

– Я всегда, доченька, знал, что ты дура, но что до такой степени…

Ефрейторское «Папа!» настойчиво попросилось из неё – она чудом сдержалась.

– А что, что не так? – спросила с наигранной покладистостью.

– Нужен тебе не я, а мой дом и мои сбережения. Как ты уверена, что это же нужно и ИМ. Так я тебя успокою: не суетись, ничего тебе не достанется. Всё это я давно им отдал. Причём с оформлением таких бумаг, что после моей кончины ни один суд у тебя даже не примет к рассмотрению бумаг с претензией на моё имущество.

– Ты что – на них женился? – охнула она, выдавая опасение, явно ими обсуждавшееся.

– Сразу на двоих? – гоготнул Ягодка. – Нет, я сделал сильнее и для тебя значительно хуже. У меня с ними договор по уходу за престарелым человеком с правом наследования. Так что не мылься, бриться не будешь!

 

По назначению Максима Владимировича Ягодка каждые четыре месяца сдавал кровь для онкомаркеров. На этот раз забегался, и об анализе вспомнил месяцев через семь. Получив результаты, заглянул в таблицу. В первой строчке в траурном прямоугольнике

стояло – 15,2, а правее, в графе «Диапазон нормы» было написано: больше 25.

– Доигрался! – сказал себе Ягодка, вспомнив, как настойчиво склонял его к операции Максим Владимирович.

«А что теперь? – подумал. – Теперь все радости дождавшегося рака?»

 

– Не стоит раньше времени падать в обморок! – успокоил доктор. – Эта лаборатория несколько завышает норму. А мы считаем приемлемым больше десяти. Поэтому онкологии тут пока ещё нет, и ещё не поздно провести операцию, которую я рекомендовал.

У Ягодки – как камень с души. Только с этим он и обращался к высшим силам, коротая время в очереди к врачу, – чтобы не оказалось поздно. Теперь уж он, напуганный, готов был, задрав штаны, бежать к хирургам. Ужасной и отвратительной представлялась мучительная кончина от опухоли, не дающей опорожниться.

Заново прошли все необходимые анализы. Та же милая кардиолог, посчитав, наверное, что всё уже сказано, на этот раз не стала его отговаривать – выдала положительное заключение.

 

– К кому вы меня направите? – поинтересовался Ягодка. – У меня кое-кто в знакомцах…

– Я помню! – с уважительной улыбкой отвечал Максим Владимирович, ублаготворённый полным послушанием пациента. – А направить вас думаю в университетскую клинику к профессору, лучше которого не найти и с помощью ваших

связей. Он беженец из Донецка. Горе, конечно, но нам – специалист от Бога.

 

Ведомственную больницу, принадлежавшую гиганту оборонки, по случаю безвозвратного упадка предприятия передали медицинскому вузу. Потемневшее с годами панельное здание в восемь этажей, шлифованные полы холла из бетона, заполненного мраморной крошкой, истоптанный до дыр линолеум на днище лифта… Ушедшая эпоха. Но в палисаднике у парадного входа, и в холле, и у лифта – вереницами, кружками, группками, парами – юная поросль страны. «Что им здесь? Медосмотр?» – подумал Ягодка. Но по обрывкам услышанного смекнул, что здесь они учатся, и осматривать, пожалуй, станут его.

У кабинета профессора двое ожидающих – унылые позы явных товарищей по несчастью. Он занял очередь и с живостью, неистребимой в его натуре, огляделся. По приметам в лице и фигуре, которые трудно определить словом, но которые ясно прочитываются, а также по халату, не столь свежему, как у неприкасаемого высшего звена, угадал сестру-хозяйку и остановил улыбкой, посланной из глаз в глаза.

– Скажите, а платные палаты у вас имеются?

Так же скоро, как это случилось бы с отражением в зеркале, его улыбка

повторилась на её лице.

– Конечно!

– А можно – краешком глаза?

– Почему бы и нет!

Заглянули в узкую комнатку с каморкой туалета у входа. Как что-то давнишнее, неизбывное – синие, масляной краской, панели с тёмной риской, отделяющей от побелки, железная койка, чистота, достигнутая при помощи тряпки. Из нового – небольшой приподнятый на кронштейне телевизор.

«Сойдёт!» – заметил про себя Ягодка в надежде долго здесь не залёживаться.

Сухой, высокий, лет сорока с небольшим профессор в небрежно наброшенном куцем ему халате и с горечью неустроенности во взгляде, пролистав собранные в прозрачных корочках бумаги, отправил на УЗИ.

Судя по фамилии и возрасту, Ягодка предположил, что на видящем внутренности аппарате смотрела его супруга профессора.

– Пузырь освободился полностью! – сгоняв предварительно Ягодку в уборную, отметила она как что-то для него и для неё весьма и весьма положительное. И, записав помимо этого данные о размере, плотности и ещё о чём-то, отпустила пациента вновь к хирургу.

– Что я вам скажу? – заметил тот, испытав, как показалось Ягодке некое избавление от излишней заботы. – Операцию вам можно оправдать только одним обстоятельством – что я заработаю на вас деньги. Никаких других поводов к операции я не вижу.

– А как же мой уролог уверяет…

На замечание об урологе никакой реакции не последовало. В пять-шесть линий уверенной рукой хозяин кабинета схематически изобразил на бумаге пузырь, исток из него и сидящую поверх истока железу.

– Мы проникаем отсюда и буквально выкусываем те части железы, которые мешают протоку. Теперь представьте, что нетронутая железа живёт в своей оболочке. И всякое нездоровье, возможное в ней, изолировано этой оболочкой. Но мы это вскрываем и всю заразу выпускаем гулять по организму. Мало того – пока это место не заживёт, и не образуется новое покрытие, моча непосредственно контактирует с раной. То есть все нехорошие вещи, какие только можно предположить, получают дополнительный шанс пробраться в железу.

– И онкология?

– Конечно! Где чаще всего возникают опухоли? В травмированных местах. Скажу коротко: единственная проблема, которую решает операция – это проток мочи. Всё! Во всём остальном только вред. Поэтому, какого размера ни была бы железа, если моча проходит, а у вас она выходит полностью, хирургически вмешиваться не следует. Вот вам международно разработанная таблица с вычислением баллов по каждому из признаков. Например, сколько раз вы встаёте ночью?

– Примерно раза два.

– Значит – два балла.

– Всего тут несколько признаков. У вас, по всей вероятности, может набраться балла четыре, максимум – пять. А операция показана только, когда набирается не меньше девятнадцати баллов. Поэтому принимайте регулярно препарат, который вам прописан, живите и радуйтесь жизни. Но: раз в квартал к нам на УЗИ. И так же кровь на онкомаркер. В анализах вам тут первую цифру в рамку взяли, но этот показатель менее важен. Следите за цифрой второй. Пока у вас с ней всё нормально. Но если, паче чаяния, полезет выше семи, – немедленно ко мне. Всё. Адрес теперь знаете, в случае чего – поможем.

Счастливый Ягодка на ощупь отделил в кармане бумажку в пятьсот гривен и, сопровождая словами благодарности, продвинул её по столу ближе к профессору. Тот взял деньги, решительно впечатал их в ладонь пациента, сказал:

– За консультации платы не беру!

Ягодка отчего-то растрогался и, бормоча: «Спасибо! Спасибо!» – задком, задком отступил из кабинета.

Пожалуй, ему было бы привычнее, комфортней на душе, возьми профессор деньги. Но то, что не взял, пронимало отчего-то едва не до слёз. И как понятно, как ясно и однозначно всё то, что у Максима Владимировича гадалось, как на кофейной гуще. Он, Максимка, не знал, что операция во вред? А тот корифей из восемнадцатой, с его массажами и уговорами резать ещё тогда? И если бы жутким несчастьем не занесло бы человека из Донецка… Или бы Максимка – что, споткнувшись на нём, и станет делать со всеми следующими – направил не сюда, а в ту же восемнадцатую?.. И как наезжал, как запугивал! Зачем? Ему откатывают за присланных? Сколько? Сто долларов с операции, двести? Двести вряд ли, скорее – около ста. Да, за сто вонючих баксов… Вот они где – браконьеры!

 

Жизнь очень скоро вошла в привычные берега. Ягодка глотал пилюли, сдавал время от времени кровь, подсчитывал механически, сколько раз пришлось подхватиться за ночь. Но он не думал о своей болезни как о чём-то угрожающем жизни. Примечал, что после четверга железа, которую умело и ласково заставляли потрудиться девчонки, подбиралась, отворяя краник пошире. И жалел, что опасно её перенапрягать, что нельзя встречаться чаще.

Чувствовал себя не хуже прежнего, уставал в охотничьих переходах, как это бывало и всегда, последним. Одна только тревожащая неприятность исподволь подобралась к нему. На больших пальцах рук у него повдоль треснули ногти и раздвоились, сделавшись похожими на копытца. А он ещё в детстве слыхал от кого-то, что это признак близкой смерти.

И вот в четверг ощутил небывалую, радостную бодрость. И заболтался под накативший невесть откуда стих в постели с малышками. Беззаботно, легко говорил об этих своих копытцах и что они означают. Заметил между делом, что предпочёл бы быть сожжённым в крематории.

– Как-то оно не по-нашему, – не одобрили близняшки.

– Нет, – возражал, – дымок из крематория пахнет шашлычком. Не хочу вонять в земле, хочу уйти под запах пирушки. И вы уж, как отброшу копыта, уважьте старика, свезите меня в Жихарь.

– Трахается за троих молодых, а туда же! – посмеялась Вита.

– А почему мы? – спросила Лариска. – Разве нам позволят командовать?

– Позволять или не позволять будете вы.

– Как это?

– Объясню. И пепел не хороните, пепел развейте у лесного озера, пацаны в курсе, где. Когда захочется проведать – приезжайте, я буду там. А пацаны о вас знают. И что оставляю вам всё, тоже знают. Ну-ка, подъём! Подъём, подъём!

Поднялись. Он влез в байковую – подарок друзей – пижаму, они – в его ношненые футболки, в которых – на голое тельце – привыкли шастать у него по дому, а в жару и по саду.

 

– Вот, – выдвинув ящик стола показал список имён и телефонов. – Контакты всех наших. Оповестите, если что.

Потом повёл в кладовую, оттуда в дальний угол веранды, к доске, которая вынималась в подшивке сбоку крыльца. Показал тайники, где прятал деньги, наставляя:

– Если вдруг что внезапное, взяли список ребят, и дальше держите его при себе, пригодится. Потом собрали все деньги, и одна ушла с ними, заныкала дома, а вторая звонит в полицию и «скорую». И пацанам.

– Ну и разговор вы завели!

– Когда-то нужно. Начали – значит, слушайте. Дом ваш. Железно ваш. Что бы кто ни заявлял – всех нахрен! В списке ребят – нотариус, там подчёркнуто. Свяжетесь и подпишите у него две давно готовых бумаги. Где бы ни возник вопрос – вы ухаживали за мной все эти годы. Понятно?

– А что, мы не ухаживали? – слукавила Лариска.

– Вот и я говорю – ухаживали. Всё делали по дому, кормили, поили. Теперь сюда, – повёл к навесному шкафчику на кухне. – Дверцу открыли, сдвинули банки с крупой. Видите краник? Пробуй повернуть! Своей рукой пробуй! Не в ту, в обратную сторону! Вот. Это газ пошёл мимо счётчика. Как куда выходите, или кто позвонил – кран на место и всё шито-крыто. Усекли? Умницы. Теперь айда на чердак!

Дюралевую лестницу на тягах с шарнирами отвёл от стены, нацелил на люк в потолке. Бойко, как юнга, вскарабкался вверх, макушкой толкнул обшитую снизу мягким откидную дверцу.

– Не бойтесь так открывать, – пояснял девчонкам. – Тут амортизаторы поставлены, само уходит.

Наверху их, осторожно ступающих по зыбучей керамзитовой отсыпке, привычно подталкивал под нежные попки. Показал припрятанный у стропил переключатель, ворующий электричество.

– Ух, ты! – заинтересованно разглядывая, поднялась на цыпочки Лариска, а он, снизу пробравшись лапой под футболку, гладил голенький её бочок.

– Там кто-то живой! – прошептала Виктория, указывая на картонную коробку из-под какой-то кухонной техники. Она и вправду пошевеливалась и чем-то скреблась и шелестела внутри.

Подойдя, пугливо приподняла картонную закрывашку и, словно ужаленная, отдёрнула руку.

– Осы! Ну, я их!.. – и, на цыпочках отступив, юркнула в прорезь люка.

А Лариска, отзывчивая на ласку, прильнула к Ягодке, обвила тонкими руками его шею и, замерев, таяла под его поглаживаниями.

Тем временем Вика уже взбиралась обратно, держа выше и впереди себя чайник. Когда она нацелилась носиком в опять приоткрытую коробку, Ягодка одёрнул:

– Куда кипятком, глупая?! Их только дихлофосом!

Но струя уже барабанила по пустотам внутри и шипела, обливая нечто пористое.

Тут из коробки, словно подброшенные пружиной, взвились и замерли на полутораметровой вышине несколько ос. С нарастающим гудением они, как истребители на палубе авианосца набирают тягу, разгоняли крылья, но оставались абсолютно неподвижными, словно прикованными к месту. Это было завораживающе жутко. Первой вышла из оцепенения Вика и, уронив чайник, кинулась наутёк.

Осы, будто управляемые одним механизмом, все разом развернулись, нацелившись теперь на Ягодку с Лариской, и одна из них, сорвавшись первой, со скоростью запущенного из рогатки чугунка выстрелила собою Ягодке в лицо. Он чудом успел увернуться, и оса звучным шлепком вляпалась точно Лариске в лоб.

Здесь они опомнились и, согнувшись в три погибели, почти на четвереньках дали дёру. Кубарем она слетела по лестнице, он, захлопнув ляду, соскользнул следом.

Витка хохотала, как подорванная, Лариска, слезливо скривившись, ощупывала место укуса.

Ягодка поманил её к свету, чтобы оценить ущерб и определиться с помощью. В комнате опустился на край кровати, усадил её рядом.

– А это не осы – пчёлы, дикарки, – проговорил он и поднял, было, руки к напухающей шишке, чтобы выдавить и вынуть жало, как тут откуда-то изнутри затылок его обдало чем-то раскалённым.

Через секунду или две он почувствовал подступающую тошноту и с удивлением расслышал своё сердце, которого никогда не замечал. А вот услышал – оно остановилось. И грудь не могла дышать. Где-то отнялось или лопнуло нечто управляющее всем этим. Он ясно это чувствовал. И с хитринкой умудрившегося обмануть кого-то беспредельно властного, с настроением всех обыгравшего подумал, что успел. Успел!