Алёна СИНИЦА

 

 

Поэт, прозаик, драматург. Победитель Филатовской премии в номинации «Поэзия» (2016), финалист всероссийского конкурса драматургии «Цех драматургов» (2020), победитель всероссийского конкурса драматургии «ASYL» (2022). Участница Совещания молодых писателей СП Москвы (2021). Публиковалась в «Литературной газете», «Независимой газете», «Московском комсомольце», журнале «Юность» и др. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

11.09

Рассказ

 

Первым его потряс не «Титаник», не подлодка «Курск», не «Норд-ОСТ» и даже не Беслан. Всё это в разное время потрясало тоже, но ничего не сравнится с тем осенним днем, возможно, потому, что именно в тот день он оказался дома совсем один. Перед телевизором.

 

Днем он, как всегда вернулся из школы. Кажется, он бросил портфель прямо в кухне. Кажется, надо было есть суп, такой неаппетитный на вид, а для этого прежде вытащить его, такой ледяной, из холодильника. Он почему-то всегда боялся зажигать газ, когда был дома один – поджигал и тут же сдувал от страха спички. На пластиковой панели оставались пепельные следы – мама за это ругала. После школы по телевизору шел мультик про дятла Вуди. Не то, чтобы он сильно ему нравился, но больше из мультиков ничего не шло. Тогда (он отчетливо помнил этот момент), стоя посреди кухни, он рассеянно нажал кнопку на пульте и снова повернулся к плите и спичкам. Телевизор включился на каком-то новостном канале, и там, на этом самом экране, было такое, что заставило его буквально прирасти к полу.

 

Высокие башни-небоскребы, которых он никогда не видел, и в которых никогда не бывал – и самолет. И этот самолет на полной скорости врезался в одну из башен, вошел, словно нож в масло. Мальчик не бывал нигде выше девятого этажа, он даже не мог представить, насколько это должно быть высоко? Но там – на экране – самолет ударил выше середины здания. И сверху были люди. И спускаться им было некуда. Он видел этих людей, стоя на своей маленькой кухне. Они махали пролетающим вертолетам. Они взбирались на карнизы, и, не в силах больше выдерживать дым и огонь – прыгали. Прыгали вниз, как какие-то отчаянные парашютисты. Но без парашютов.

 

Мальчик видел многое. В доме мальчика на одном с ним этаже жили алкоголики. Выше – два психически неуравновешенных, которые пытались убить друг друга. Ниже – наркоманы. Иногда, когда мальчик возвращался из школы, в подъезде приходилось переступать через лежащего на полу пьяного. Тот часто ходил по подъезду с ножом. Рядом с ним валялись окровавленные бинты, и руки у него были изрезаны. Мир, где от взрослых пахнет резким и нехорошим, был для него привычным и знакомым. Всё это и многое другое более или менее утрамбовывалось в десятилетнем сознании, но временами все-таки казалось абсурдным, страшным, и от него хотелось сжаться в комок.

 

Сумасшедший с ножом на этаже казался мальчику самым страшным. До сегодняшнего дня. Там, в башне, были люди, и они гибли. Без всякой надежды. Там были люди из другой башни, которым сказали, что эвакуироваться не надо. Кто-то не хотел ничего слушать и бросался бежать по пожарным лестницам вниз. Тридцать, пятьдесят, семьдесят лестничных пролетов. И всё это было так далеко, так бесконечно далеко от мальчика на кухне девятиэтажки на другом конце земли. Но ему казалось, что весь мир заключается там. И когда еще один самолет врезался в другую башню на его глазах – он заплакал. Голос за кадром кричал что-то по-английски, а потом расплакался вместе с ним.

А люди там выпрыгивали из окон и летели, летели в своих белых рубашках, расправив руки в стороны, как крылья, будто птицы.

 

Казалось, что это конец. Что мир, каким он его знал, прекратил свое существование. Что это за мир вообще? Что здесь делают все эти, стоящие у дверей, когда ты дома один, дрожащий с ног до головы, сидишь за стеной, запершись на один единственный хлипкий замок? И кто они – все «эти»? Они что-то вливают в свои тела, вкалывают что-то в кожу, а потом ловят тебя у подъезда со словами: «Хочешь шоколадку, ну?». И ты бежишь вперед, к лифту, со всех ног. Почему он чувствовал себя здесь – дома, как все эти люди, там в башнях?

 

Он забыл про суп, спички так и лежали у плиты. Просто стоял посреди кухни и смотрел. А потом первая башня рухнула.

 

Мальчик проживет в этом доме еще десять лет и только когда переедет, научится дышать. Это потом он узнает о многих, так и не спустившихся в тот день. О мужчине, который до конца оставался в пролете на шестидесятом этаже рядом с другом, прикованным к инвалидному креслу. О человеке, выжившем благодаря коллеге, который сказал, что не доверяет никакой власти и официальным заявлениям, и заставил спуститься, хотя охрана и пыталась вернуть их назад. О пожарных, которые не знали, что рухнула первая башня и все еще продолжали подниматься во вторую. О сотнях людей, застрявших в скоростных лифтах, звонящих домой и в 911, не дозвонившихся и так никогда и не выбравшихся.

 

Никто не мог запретить мальчику смотреть на это, никто не мог выключить телевизор, поэтому он стоял на кухне и впитывал это своим десятилетним сердцем.

 

Его не было там, у него никого не было там, но ему все равно казалось, что он там. В этот день его мир раскололся пополам, и телевизор больше не показывал ничего хорошего.

 

 

АЭРОФОБИЯ

Рассказ

 

В самолете я всегда беру место у окошка в хвосте, потому что я – аэрофоб. Не потому, что боюсь высоты, самолета или самого полета – я боюсь людей и не доверяю тем, кто меня везет. Я с опаской сажусь в любое такси. Я никому не доверяю свою жизнь, поэтому в самолете я всегда сажусь у окна, чтобы видеть, что происходит. Когда я иду по рукаву на посадку, то пристально вглядываюсь в лица пилотов, как бы оценивая – стоит им доверять или нет. Это звучит как безумие, но я допускаю возможность не полететь, если мне покажется что-то подозрительным или странным в их лицах. Меня не интересует модель самолета или авиакомпания, меня интересует только человек, который будет поднимать все это в воздух.

 

Очередной перелет туда и обратно. Мое место у окна.

Рядом со мной девочка лет десяти. Она расстроена, что место у окна уже занято. Но я не могу ей уступить его, иначе случится ПА (паническая атака). Но сказать об этом тоже не могу. Два с половиной часа я смотрю в окно, не отрываясь, девочка смотрит вместе со мной. Потом она достает блокнот и цветные ручки, я заглядываю к ней:

– Красиво. Это кот?

– Да, – улыбается она. А это мои сказки. Я пока всего три написала.

Девочка показывает в телефоне своего кота, рассказывает, что у них живут курицы, просит нарисовать курицу, и я рисую.

– Ты художница прямо.

– Да нет, это ведь просто, смотри.

Я вижу в окно радугу, мы рассматриваем ее вместе.

Она читает мне вслух сказки про рыжего кота, а еще про птенца, который никому не нравился. В итоге птенец от всех укатился, как колобок.

– А в каком ты классе учишься? – спрашивает она меня.

– Ну, я уже закончила школу.

–А я думала ты в десятом. А ты сейчас на кого-то учишься?

– На писателя.

– В институте?

– Нет.

– А где?

– В жизни.

– А можно стать писателем без института?

– Конечно. Это без жизни нельзя.

Девочка молчит, потом улыбается.

– Ну, я тогда тоже буду писателем или художником.

Под конец полета ее мама просыпается и, когда мы наконец приземляемся, говорит:

– Спасибо вам. Вы отвлекли ее.

– Да не за что, – а сама думаю, это кто еще кого отвлек.

 

Через неделю обратный рейс.

Самое сложное почему-то – когда летишь обратно.

Онлайн-регистрации нет, и это мне не нравится. Прошу дать место у окошка, но забываю сказать, что обычно летаю в хвосте. В итоге дают в середине. За окном гроза. У меня нехорошее ощущение в животе. Боюсь смотреть в небо. Очередь на посадку огромная. Чей-то ребенок истерически кричит, падает на пол, бьет себя руками по голове – так сильно не хочет лететь. Родители не реагируют, пассажиры оборачиваются, снимают его на телефон. Я думаю, а может ребенок прав?

 

Те самые русские перелеты в жаркие страны, при воспоминании о которых мутит. Плачущие дети, мужчины в сандалиях и носках, которые разуваются прямо в полете, как в поезде Хабаровск-Махачкала. Не знаю, есть ли такой. Очереди в туалет. Тесный увеличенный ряд кресел и женщины, женщины с детьми в резиновых шлепанцах с испуганными лицами. Хочется убежать, остаться где-то в зоне дьюти фри, спрятаться в туалете, проспать, прослушать выход на посадку, а потом узнать, что тебе повезло, что ты туда не сел, что все полетели, а ты не полетел, что ты один выжил, спасся. Но ты в очередной раз встаешь и идешь на посадку. Сажусь в самолет. Наблюдаю, как мама с тем самым ребенком проходят в хвост в то самое место, куда изначально мне хотелось. Ко мне подсаживается мальчик лет десяти с бабушкой. Перед нами еще три мальчика одного возраста. Бабушка говорит:

 

– Ну как же так... Разрядился телефон. Андрей, как же мы позвоним твоей маме, когда прилетим?

Я смотрю в иллюминатор и думаю: а мы вообще прилетим?

Первый раз за столько лет появляется это чувство. Мальчику тревожно, как и мне.

Идет дождь, по стеклу бегут капли. Когда-то я читала, что люди, не севшие в те самые разбившиеся самолеты, чаще всего внезапно заболевали перед полетом. Внезапное расстройство желудка, температура, простуда, грипп, отравление. Древние защитные инстинкты, пробуждались спустя века, притупленные сытой спокойной цивилизованной жизнью. Я прислушиваюсь к своему телу. Живот исполняет круговое сальто, раз – два – три. Мне это не нравится.

 

Небо по-прежнему грозовое. Взлетаем. И сразу же на небольшой высоте поворачиваем, обходя тучу. Я знаю все эти маневры, я не зря столько лет провела на месте F у иллюминатора, не зря прочла всю хронику мировых авиакатастроф с начала двадцатого века. Я знаю, что поворачивать, не набрав высоту – не очень безопасно, но иногда другого выхода нет, потому что в тучу лучше не попадать… Самолет выравнивается, но нас начинает трясти. Мы попадаем в бесконечную гряду темных облаков – непонятно, где кончается небо и начинается земля. Стюардесса передо мной не встает со своего места, закрыла глаза, пристегнулась крест-накрест. Я смотрю на этот крест, и он мне тоже не нравится.

 

Летим больше получаса. Самолет качает и трясет, как будто он игрушечный параплан. Полет напоминает мне езду на велосипеде, когда ты только учишься на нем кататься. Он заваливается то в одну, то в другую сторону, а ты пытаешься его все время выровнять и подчинить себе. Поймать равновесие.

 

Я думаю о том, кто там в кабине. Я не видела перед посадкой их лиц, теперь я думаю, кто эти два человека, которых я не вижу. Кажется, капитана зовут Ильей, так он представился перед полетом. Я думаю о том, нравится ли мне это имя. Илья. Был ли у меня хотя бы один знакомый Илья? Илья. Нет, не нравится. Я уже представляю это имя на странице Википедии и статью: «22 августа в условиях сложной метеорологической обстановки рейс такой-то…»

В записях бортового самописца в кабине пилотов перед падением всегда слышен мат.

Я думаю: а они сейчас? Матерятся? Молчат? Это штатная ситуация или нет? Может кто-то из них прямо в этот момент кричит: «Куда ты тянешь, м* * *к? На СЕБЯ ТЯНИ!». А здесь никто об этом не знает. И никогда не узнает. Почему стюардессы пристегнуты весь полет? Почему спят или делают вид, что спят? Почему никто никуда не ходит? И нет ни одного желающего выйти в туалет? Господи, пусть хоть кто-нибудь захочет. И еще я думаю: ну почему в кабине не я. Почему я не могу управлять самолетом, в котором лечу. Почему обязательно это должен делать кто-то другой, незнакомый мне человек? Я управляю своей жизнью, я посажу в ней еще не один самолет, я справлюсь. Мне всегда можно доверить меня. Но здесь не только я. Мы ничего не решаем, мы погрузили свои тела, пристегнули их ремнями, и больше они нам не принадлежат. Я даже думаю о том, как было бы здорово отделиться от своего тела сейчас, мгновение – и ты вне этой жуткой железной конструкции, паришь рядом с ней, пока тело остается там. Но я ощущаю себя и свое тело как никогда остро.

Мальчик рядом пытается отвлечься и играет в телефон на последней зарядке. Как хорошо, что он не может читать мои мысли. Кто-то говорит, нельзя думать о плохом, если каждый пассажир будет думать о плохом – испортится общее биополе – самолет упадет. Но я всегда думаю о плохом. Мои внутренности уже давно где-то на уровне пола, и мне хочется поговорить с кем-то живым. Я поворачиваюсь к мальчику, набираю воздуха в легкие и не узнаю собственный голос, настолько он низкий и севший, как будто я всю ночь провела на холодной улице:

– Что за игра?

– Ну, тут про кота, – говорит он, не отрываясь от телефона. Бабушка выкладывает мне целую историю за минуту – они летят группой джиу-джитсу из летнего лагеря – купались в море, вставали по режиму, устраивали соревнования. Мальчик начинает показывать фотографии на телефоне. У него оранжевый пояс. Он показывает фотографии своего кота и попугая.

– Хотите грушу? – спрашивает бабушка. Груша. Господи. В этой груше сосредотачивается смысл следующих пяти минут жизни. Пока я жую, все будет хорошо. Все будет хорошо, пока во рту груша, думаю я.

 

Наконец встает стюардесса и предлагает воду.

В полете кормят только за доплату, но никто ничего не ест. Я беру себе сразу два стакана воды и выпиваю их разом, в горле все пересохло как в пустыне. Бабушка говорит:

– Если что, у меня с собой еще есть вода. Андрей выпил перед полетом полтора литра от волнения. А вы откуда летите?

Рассказываю бабушке и мальчику про себя.

– Андрей, это с нами будущий писатель сидит. Будешь потом всем рассказывать.

Мальчик убирает телефон и достает блокнот, начинает в нем что-то выводить.

– Ты левша? – спрашиваю я.

– Да.

– И я левша.

Бабушка улыбается нам, говорит, что это здорово, что он левша и я левша, и вообще ей нравятся левши.

– А еще у меня есть яблоко. Хотите яблоко? – протягивает она его мне, и ее рука трясется в воздухе.

Яблоко становится смыслом существования еще на семь минут.

Пока я жую яблоко, самолет не упадет.

 

Пилот, наконец, сообщает что-то про турбулентность. Хотя никто не вставал. Никто не смеялся. Никто не заказывал еду или напитки. Пилот говорит очень небрежным тоном, как мне кажется, деланно небрежным. Пассажиры в этот момент превращаются в психологов, музыкантов с тонким слухом, каждый пытается уловить тревогу в голосе, услышать неуверенность в тоне речи, копнуть подтекст. «Немножко потрясет», – говорит пилот. А раньше – это не трясло? Немножко потрясет – и каждый готовится к разному. Кто-то зажмуривается, закрывает глаза, кто-то заснул мертвым сном еще на взлете и ни о чем не догадывается. Как назло, мои глаза не закрываются. Они вытаращены, и я не знаю, куда их деть. Теперь все видят мои глаза, все видят, что там написано. Как в страшном кошмаре, где убийца будет преследовать тебя до конца, пока не нанесет удар. И в последний момент в твоих глазах отражается его лицо. Но в моих глазах отражается только лицо мальчика, и оно выражает ужас. Возьми себя в руки, о Господи, черт. Про травмированных людей с психическими расстройствами говорят: в минуту опасности они становятся абсолютно холодными и рассудительными. Их психика воспринимает угрозу жизни как штатную ситуацию. Наконец-то – ликует психика – я так долго этого ждал! Мой выход. Погнали.

Я внезапно улыбаюсь мальчику и бабушке.

– У меня же есть зарядка! Банка! Вы можете зарядить свой телефон.

– О, это было бы замечательно! – подхватывает игру бабушка. Да, гениально, в последние минуты жизни мы будем просто заряжать телефон. Мальчик оживляется и начинает рассказывать про всех, кто с нами летит. Записывает их в блокноте по именам.

– Это Саня, самый старший, а это Игнат – он не очень общительный.

Я тоже вписываю свое имя в блокнот, и мальчик рядом добавляет свое. Мы обсуждаем мозоли на левых руках, когда внезапно самолет резко снижаемся, и у мальчика закладывает уши. Я прячу в карман трясущиеся руки и рассказываю ему, как научилась в Альпах постоянно глотать на большой высоте, чтобы разминировать уши. Мы смеемся над словом «разминировать». Сидящий впереди Игнат присоединяется к нам, просит тоже зарядить телефон. Я втыкаю провод в еще один разъем. Теперь со мной говорят двое. У нас самые глупые и бессмысленные разговоры – про тик-ток, про что-то еще. Игнат показывает свою страницу в тик-токе, пока бабушка крестится. Мы снижаемся теперь совсем, мальчик опять тревожно смотрит в окно тем самым взглядом, бабушка молится, а я громко восклицаю:

– Офигеть, вы видели? Какие красивые огни? Мы пролетели Москву-сити!

– Где, где? – спрашивают они.

– Вон, вон там! Это точно была она.

 

Наконец мы садимся. Это жесткая посадка. Как только шасси касаются земли, мои внутренности возвращаются обратно с пола. В теле сразу появляются новые ощущения: оказывается, ремень, затянутый слишком туго, сильно давил на бок, ноги онемели, а еще меня тошнит и болит голова. Все это накатывает, как только отступает страх. В самолете овации. Шквал аплодисментов, как на премьере спектакля. Крики радости, все оживают, ликуют, смеются. Я никогда не аплодирую и считаю это дурным тоном, но тут... Громче всех хлопают эти самые мальчики, которые сидели со мной.

Бодрый голос пилота сообщает: «Уважаемые пассажиры мы совершили благополучную посадку в аэропорту «Домодедово», город Москва. Температура за бортом…».

Илья – нормальное имя, думаю я.

Бабушка вытирает слезы и поворачивается ко мне.

– Вы наш спаситель.

– Да нет, вы чт…

– Нет, нет, погодите… Вы смотрели фильм «Время»? Там они по руке отдают свое время жизни друг другу… Вот также и вы… вы отдали ему. Он очень боится летать. Столько раз летал и все боится. Не представляете, как боится. Вы – наш спаситель.

– Еще кто для кого спаситель, – улыбаюсь я и дышу. Я дышу.

Мы погружаемся в автобус до аэропорта. Мальчики группируются вокруг Андрея, которому я зарядила телефон до ста процентов. До полной зарядки.