Юрий РЯШЕНЦЕВ

 

Родился в 1931 г. в С.-Петербурге (тогда – Ленинград). Окончил Московский государственный педагогический институт, работал в школе, затем в отделе поэзии журнала «Юность». Автор многих поэтических книг, также работает для кино и театра. Началом работы в театре считает спектакль БДТ «Бедная Лиза» (1973). Затем последовали «История лошади», «Три мушкетера», «Гардемарины», опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание», опера Давида Тухманова «Царица» и многое другое. За сборник стихов «Прощание с империей» получил государственную премию им. Б. Окуджавы. Лауреат Международной Лермонтовской премии, премии «Музыкальное сердце театра», премии «Венец» СП Москвы и др.

 

 

В СИСТЕМЕ ЗАГАДОК И КОДОВ

 

 

* * *

 

Поразительная дисциплина

и при этом размах неземной

в красоте журавлиного клина,

пролетающего надо мной.

Потрясающая безупречность

в поведенье животных и трав.

Уж, свивающийся в бесконечность,

развился, ибо понял: неправ.

 

Вспоминай об усопшем Союзе

хочешь с матом, а хочешь с тоской.

Никакая из русских иллюзий

не слыхала осанны такой.

А какие случались разборки

у Союза распухшего! Но

чуда горизонтальной восьмерки

и ему подтвердить не дано.

 

Я машу подрастающем детям.

И слежу, как всегда поражён,

за великой природой, за этим

уползающим в травы ужом.

И приходит апрель, и, конечно,

веет маем от близкой реки.

И весна надо мной бесконечна,

бесконечна, всему вопреки.

 

 

* * *

Каштан зацвёл. А лето задержалось.

Сырые ветры – в травяных шелках.

А в Липецке жара. Какая жалость,

что мой июнь в засаде в двух шагах.

В земле, где ливень слева, вьюга справа,

где всяк живет, о солнышке скорбя,

у честного июня нету права

опаздывать и красть у нас себя.

 

Но что – права. О них не помнят люди,

И странно говорить о месяцах.

когда весна из всех своих орудий,

из всех стволов палила не за страх,

за совесть, мы тогда решили сдуру,

что майская гроза – гарант того,

что лето не предаст свою натуру,

что все мы будем счастливы. Во-во!

Не верь, мой друг, примете календарной.

И в эти дни, которых нет длинней,

смирись с вечерней прелестью фонарной

и с утренним отсутствием теней.

 

 

* * *

Вития, нет, не солдафон,

но патриот страны,

он сгрыз к чертям весь микрофон

во здравие войны.

Он как к ответчику истец

к нам с правдою своей.

(Забыл сказать, что он отец

двух взрослых сыновей.)

Других не слушает – к чему

ему чужой резон?

Вот бомбу бы скорей ему –

да в аглицкий газон!..

 

А смерть смеётся не над ним –

над нами, кто все ждёт,

что вот, мол, мы, мол, объясним,

и он, мол, все поймет.

А ей-то нужен легкий знак,

ей нужно-то всего:

Пришли мне, храбрый вурдалак,

сынка, хоть одного.

 

 

* * *

И я уйду. И ты уйдешь. И все…

Молчит страна березового ситца.

И тень крыла – на взлетной полосе,

постеленной, чтоб смертному проститься.

Но это не обычное крыло,

с обязанностью плоскости несущей,

а то, во что не верил, как назло,

я, бывший, но почти уже не сущий.

Авиалиний правильная сеть

сошла с ума, иль сам кретин теперь я:

мне перьев на крыле не разглядеть,

но мне так ясно: там не сталь, а перья.

 

Но как же я не сущий, если я

способен перья отличать от стали

и мне вдруг ясно, что галиматья –

все, что под именем моим сверстали.

Все, что угодно, только не металл

несёт меня. Не знаю, как так вышло,

но я лечу, как я уже летал,

и лишь мотора глупого не слышно.

 

 

* * *

Травы августа были густыми.

И гусята по воле гусыни

пробивались к прохладе речной.

И счастливое пение речки

в золотом среднерусском колечке

отменяло египетский зной.

 

Там, в Хургаде, не то в Шарм-эль-шейхе

полунищие гордые шейхи

с низких корточек смотрят наверх,

на открытые бедра блондинок,

каждый в пятницу, праведник, инок,

но сегодня как будто – четверг…

 

Эту речку, где плещет уклейка.

звать Самайка, Семейка, Сумейка –

я не помню, как кличут ее.

Только, мамой клянусь, сукой буду,

эта речка окрестному люду

и дорога, и харч, и питье.

 

Здесь надёжный, весомый и зримый,

овощ, данный нам Екатериной,

шкурой чует, что – среди своих.

Пальцы жжёт раскалённая пища.

Дым отечества, дым костровища

подозрительно легок и тих.

 

Что ж нам жить так печально и сложно?

Здесь же – Родина, где невозможна

жижа лжи меж тобою и мной.

Как же столь уважительный к силе

Русский мир, о котором твердили,

обернулся такою войной?

 

 

* * *

Кто не писал стихов в стране моей безбожной.

Один, чтоб их похоронить в судьбе острожной.

Другой, чтоб личную улучшить перспективу,

блок с беспартийными поправив коллективу.

А я не знал ни стен тюрьмы, ни хватки блока,

поскольку средь людей уж больно одиноко.

 

Писать стихи легко. Читать же их непросто.

Меня прочли, когда мне стало девяносто.

 

 

ОТКРОВЕНИЕ

 

Только семь, а как будто бы ночь.

Хорошо воду в ступе толочь,

Апокалипсис вслух обсуждая.

А тем паче в гугленье врага

от тебя не услышал пока

ни хохла, на хача, ни жида я.

 

Принтер – дремлющее существо.

Лист бумажный торчит из него,

как над дохлой шаландою парус.

Что сегодня сказать я могу,

если слышу на каждом шагу

Откровение с острова Патмос.

 

За окном непроглядная стынь.

Зимний воздух, как синий сатин,

занавесил все стёкла снаружи.

Но наверно, как прежде – и днесь

гонит ветер декабрьскую взвесь

по застывшей самаринской луже.

 

Ничего не решает наш спор,

Слава Богу, что мы до сих пор

разрешаем сюжеты былого.

Но попробуй услышь среди льдов,

не скажу: из-за вёрст – из-за слов,

из-за слов то единое Слово.

 

 

* * *

Вторая половина лета.

Вход в рай июльский без билета.

Благая выходка земли.

И виждь, и внемли! (Иль – внемлИ ?)

Нет, все же внЕмли. Есть же Пушкин,

он в наши слабенькие ушки,

что смог, вложил. И дерзко, дико

на шутовских парад-алле,

где вождь – на тачке, не в седле,

военная звучит музЫка.

 

Но никаких парадов. Тишь.

Уж коль не внемлешь, так – услышь!

Ведь тишина есть шанс немного

послушать и себя, и Бога,

и пожалеть, что вечер мглист,

что Русь не может без тирана

и что предавший ветку лист

слетел на землю слишком рано,

что розовая полоса

в окрас всей жизни не годится,

что облачко за полчаса

способно в тучу превратиться…

И агнец, купленный к столу,

как гость из Ветхого завета,

вдруг блеет, оглашая мглу

последней половины лета.

 

 

РУБЛЕВСКИЙ КАРЬЕР

 

Что ты хотел увидать на Рублевским карьере

через полвека приехав к знакомой воде?

Все, что случилось в любви, в безобразьях, в карьере –

все оказалось забытым, неведомо где.

Все оживает в слегка изувеченном виде:

в длинной блондинке, в пьянчужке, в гитаре с юнцом.

Хочется подлому времени крикнуть: – Отыди!

и полежать с ожидающим счастья лицом.

 

Полно! Хорошее слово в народе есть – полно!

Пусть позабыто. Но есть же оно в словаре.

Ты, уважающий в сексе одно только порно,

ты не товарищ мне в древней забытой игре.

В ней ни нахальство, ни мышцы, ни степень загара.

нет, не решают, а – тайна, энигма!.. Молчи!

Тех уже нет, ну, а этим, живым, ты не пара.

Вон они, две не зажженные (жалко!) свечи.

 

Дай же им, Господи! Их золотые фигуры

на неантичном оттенке рублевской воды

будут ещё пару лет высоки, не понуры,

праздником летним дарованной им наготы.

Те, что стояли тогда на светящемся фоне

той же (она ж не проточная!) мелкой волны –

что бы я дал, чтобы в нашем синхрофазотроне

это сейчас оказались бы снова они!

 

Я полагаюсь на бешенство щучьего слова,

не признающего физики школьных страниц…

Этот дешевый задроченный пляжик Рублева

стоит того, чтоб склониться пред временем ниц.

Не потому, что в системе загадок и кодов

в ходе своём не щадит и гигантов самих,

а потому, что само не предвидит проколов –

слава ему: не предвидит проколов своих.