Евгения Джен БАРАНОВА

 

Лауреат литературных премий. Участник арт-группы #белкавкедах. Автор пяти поэтических книг. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Звезда», «Новый журнал», «Интерпоэзия», Prosodia, «Крещатик», Homo Legens, «Юность», «Кольцо А», «Зинзивер», «Сибирские огни», «Дети Ра», «Лиterraтура»; в «Независимой газете», «Литературной газете» и др. Стихи переведены на английский, греческий и украинский языки.

 

 

СТРАХ И ЗВЕЗДЫ

 

*  *  *

 

Человек за розовым выходит,

человеку странно одному.

У него кристальная решетка

прохудилась, атомы звенят.

 

Он идет (за лесом через поле),

он идет (проспать бы/продержаться),

смотрят на него глаза подвалов,

пластиковый повар говорит:

 

– Заходи, у нас сегодня манго,

лаковые овощи в избытке,

здесь таких, как ты, пускают к маме,

в долгий отпуск, в бабушкин сундук.

 

– Не могу, – он отвечает, – рано.

Я несу котенку пух и перья,

у меня под сердцем страх и звезды,

не хватает розового лишь.

 

 

«ЛИПКИ»

 

                                             ВС

 

Делить снотворного таблетку,

во сне пить кофе с молоком,

смотреть, как нежные соседки

следят за каждым сквозняком.

 

Где сердца лепетал разведчик?

Чьего коснулась я плеча?

Бродить по квадратуре речи,

не целоваться по ночам.

 

И спорить, спорить от избытка,

нести кристальную херню.

О пятидневная ошибка!

Руссо, Камю.

 

Потом за завтраком – убийца! –

от мяса отчищать нагар,

спешить туда, где слог струится

и колосится семинар.

 

 

*  *  *

 

И зачем им нас убивать

у нас такие же пальцы

у нас такие же волосы

мы говорим на этом же языке

 

И зачем им нас убивать

в нас нет ничего такого

и мало чего осталось

разве что вот возьмите

но это не дорогое

 

И зачем им нас убивать

мы просто поедем дальше

они такие же люди

Поедем родная дальше

к винограду и табаку

 

Они такие же люди

Мы просто поедем дальше

Сейчас мы положим вещи

и мигом в горячий душ

 

 

*  *  *

 

Он говорил:

«Возвращайся из Питера,

скажешь – пойдем на Вернадку,

будем слоняться, как наши родители

по первомайской брусчатке;

ты хороша, как форель золотистая,

как белоплечий орлан.

Будем наивны и будем неистовы».

(Мне это кажется, мам?)

Он говорил в подмосковном автобусе:

«Съездим хотя бы в Рияд».

Я замечала, как светлые волосы

в синем закате горят.

Я замечала, как лоб его хмурится,

родинок след пулевой,

как из-под снега пустынные улицы

сонно блестят чешуей.

Он говорил о Толстом и Набокове,

о Куприне – никогда,

об альпинистах в заброшенном логове.

 

Я его слушала, да.

 

 

*  *  *

 

Надя Агафонова погибла

для того, чтоб выжил агропром,

эскимо, домашнее повидло,

Брежнев на экране голубом.

 

Жил-був-щыл – но некому послушать,

тяжело над городом гудит.

Расцветают яблони и груши

у чужого дома на груди.

 

 

*  *  *

 

И ты, сравнимый тем, что не сравним

с любой погодой, например, с дождями,

меня оставил. Воздухом одним

я научилась молча притворяться.

 

И ты, меня запомнивший седой,

ребенком, человеком, обезьянкой,

проник сквозь кожу, вышел в кровоток,

а я осталась легкими и легкой.

 

Теперь гляжу болотным огоньком

и земляные знаки расставляю.

Теперь я сплав асфальта и земли,

лиловый шар, оторванная ветка.

 

 

РЕВНОСТЬ

 

электрическая птица

все летит летит летит

и никак не приземлится

и никак не заземлит

 

ты не мог бы впрочем мог бы

я кого из нас боюсь

на ковре круги и ромбы

вырабатывают грусть

 

я реактор я ревную

я ревную я реву

разговоров ледяную

нить никак не оборву

 

вязнет вязнет птичий коготь

электрон друг дружку ест

ради бария святого

превращайся сразу в текст

 

 

*  *  *

 

Нас очень много – пишущих и длящих,

впадающих в верлибр или в немилость.

– Ах, Машенька, была ли настоящей?

– Ах, Петенька, конечно, я приснилась.

 

Проходим незнакомцами смешными,

качаясь на веревке бельевой.

– Ах, Дашенька, осталось только имя.

– Ах, Федор, не осталось ничего.

 

И букли, и турнюр, и гимнастерка –

ничто не изменяет, все искрит.

– Ах, Полинька, вы ждали слишком долго.

– Ах, Всеволод, оставьте ваш иприт.

 

Нас очень много.

В этом ли причина

неузнавания – хоть вейся, хоть лютуй.

– А если буквы – поезд журавлиный.

– А если тело – только поцелуй.

 

 

БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ

 

Подошвы оскользнуться норовят.

Здесь берег и зубаст, и тороват

на ржавчину и солнечные споры.

Здесь люди умирали заодно,

и конница сносила их в кино

советского большого режиссера.

 

И церковь златокудрая цвела

на черепе сожженного дотла,

и грезила Цветаева Тучковым...

Тысячелистник, сабельник, чабрец.

Ребенку утомившийся отец

несет образовательное слово.

 

Богиня битв, прими мой тихий стих

за тех, кто под копытами затих,

за тех, кто был не волен или волен!..

Оранжевая вечная звезда

глядит на травянистые стада

и щурится над миром или полем.

 

 

РОДОСЛОВНАЯ

 

Один погиб, другой расстрелян,

седьмой за хлеба воровство

пострижен наголо. В постели

не причащали никого.

 

Татары, русские, евреи

рыдают, охают, скрипят.

Бредет по матушке Емеля

глазами в ад.

 

А я тут что? Хромой излишек?

Меня не ездили плетьми,

не жгли допросами. Кто выжил,

тот обзаводится детьми.

 

И вот я существую. Хрупкий

неразговорчивый тростник –

ловлю в стакане сухофрукты,

давлю гармонию из книг.

 

И вот я женщина (морщины),

я еду к тридцати шести.

Какой остаток звездной тины

мне полагается смести?