Татьяна ШИПИЛОВА

 

Родилась и живет в Москве. Выпускница Литинститута (студентка мастеров С.Толкачева, А.Слаповского, Е.Попова). Занимается литературной журналистикой и репетиторством, параллельно пишет художественную прозу. Участница Совещания молодых писателей СП Москвы (2021).

 

 

ПЕТУХ ПРОПЕЛ ТРИЖДЫ

Рассказ

 

Солнце ещё не успело полностью скрыться за горизонтом, закатной полосой день никак не желал уступать право первенства летним сумеркам, когда из-за густых перистых облаков начал подниматься белесый округлый купол. Он всё поднимался и поднимался, пока на уже потускневшем, но всё ещё голубом небе свой лик не показала полная, каких-то необъятных размеров луна. Даже фонари терялись на её фоне, стыдливо отбрасывая желтоватый неловкий свет в разных концах улицы.

«Полнолуние», – подумал Митька, честно попытался настроиться на сказочный лад, но местонахождение Серёжки его волновало намного больше.

Друзья разошлись часа два назад, договорившись встретиться на условленном перекрёстке, гордо именуемом деревенскими Главным, даром что был единственным. Отсюда было недалеко до моста через один из рукавчиков Мокши, а там две дороги в их родную деревню.

– Се-э-эры-ый! – не выдержал Митька и заорал что есть мочи.

Сумерки уже полностью опутали деревеньку, а до дома было без малого девять с лишком вёрст, и это если коротким путём через лес.

– Се-э-эры-ый!!! – ещё отчаянней закричал Митька, не понимая, куда мог деться друг, а если куда-то и делся, то каким образом?

Ждать дольше было нельзя, да и комары одолели. Пришлось топать одному, то и дело гоня желание чертыхнуться, чего на ночь глядя в дороге, да ещё и в полнолуние, делать было никак нельзя.

Идти через лес в одиночку Митька не решился: на волков, может быть, не напорется, но лиса или кабан вполне могут встретиться. Пришлось выбирать длинный путь через поле. Он казался безопасней, но не менее устрашающий, потому как лежал через кладбище.

И всё-таки не ругать Серёжку не получалось. Сначала Митьке на прошлой неделе крепко досталось от мальчишек из соседней деревни. Друзья могли бы дать хулиганам отпор, но тех было в три раза больше, и они были старше, так что теперь ту деревню приходилось обходить стороной, чтобы не возвращаться домой с тумаками.

Здесь же, по другую сторону озёр, что каждый год образовывались из-за разлива реки, деревенька дружелюбно встречала огромными пастбищами, а в окрестностях манил строящимися стенами и колокольными перезвонами монастырь.

После достопамятной драки мальчики не рисковали связываться с местными ребятами, зато напали на укромное рыболовное местечко. Если не знать, то никогда не догадаешься, что между камышами чуть выше воды спрятан мостик, как раз там, где можно наловить рыбы. Митька уже давно смирился с тем, что рыба лучше клюёт у Серёжки, поэтому просто получал удовольствие от самой рыбалки, нежели от величины улова.

Один раз, закинув удочку, он крючком зацепил кувшинку, да так сильно, что никак не мог выдернуть обратно. Уже наполовину перегнувшись через бортик мостика, Митька изо всех сил дёрнул, кувшинка недовольно заскакала по воде, но крючок отпустила. Сам же Митька, приложив слишком много силы, не удержал равновесия и плюхнулся в воду вслед за удочкой. Место было не очень глубокое, но и Митька ростом был ещё не слишком высок, так что до дна не доставал, а потому рассчитывал на помощь друга. Но Серёжке было не до него. Он покатывался со смеху, да так, что мостик не выдержал, громко треснул и провалился прямо посередине. Досмеивались мальчишки уже в воде вдвоём.

Увы, больше с этого укромного рыбного места ничего они не ловили за неимением умело скрытого мостика. Убежав с места преступления, они туда не возвращались.

Но Серёжка на этом успокоиться не мог. Следующей под его необузданной тягой к приключениям пала пастушья лодка. Она с течью была давно, но худо-бедно справлялась со своими обязанностями, пока, со словами «Да не боись, я умею грести!», её не увёл Серёжка. Тогда с ними вместе гулял Ванечка, совсем ещё маленький, но смышлёный мальчуган, которому и была доверена ответственная миссия по вычерпыванию воды из лодки. В какое именно мгновение он решил, что намного веселей воду в лодку, наоборот, зачерпывать, друзья не уловили, но вытаскивали они её из реки уже без помощи Ванечки, который, насквозь промокший и обиженный, ждал на берегу.

Сегодня друзья решили разделиться: Серёжка отправился к родственникам, Митька же побежал в монастырь, куда в прошлый раз его звал настоятель. На условленное место встречи Серёжка так и не явился. Пришлось Митьке топать одному: в отличие от друга, его дома хватятся, и от бабушки потом крепко достанется.

Редкое облачко осторожно пробиралось по иссиня-чёрному небу, словно пытаясь спрятаться от огромного лунного ока, но всё равно попадаясь ему на глаза и от этого будто стремясь ускорить свой полёт. Тишина стояла такая, что в ушах звенело, а макушку изредка обдувал лёгкий ветерок. Ориентиром был старый дуб, раскинувшийся на другой стороне. От него недалече было до кладбища, а там рукой подать до дома.

«Не буду на кладбище заходить», – думал Митька, хотя этот путь был самый короткий. «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт», – почему-то прицепилась фразочка из детского фильма. «Но я-то не в гору, я-то вокруг кладбища, ночью сам бог велел…» – продолжал спорить сам с собой Митька.

Дуб приближался, а потому идти становилось уже не так страшно, как вдруг…

– Ка-а-а-а-а-а-аррррррр!

– А-а-а-а-а! – Митька упал в траву и скукожился в маленький комок.

Над головой тяжело захлопали крылья, волосы на затылке зашевелились то ли со страху, то ли от случайно заблудшего ветерка.

– Кар, – прозвучало уже не так раскатисто.

– У-у-у! Старый полуночник! – в сердцах выругался Митька, поднимаясь и отряхиваясь.

Всем было известно, что на старом дубе живёт древний ворон, кажется, ещё со времён войны. Его уважали и подкармливали, считая хранителем местного кладбища, где было много безымянных могил.

Сейчас ворон чернел среди полусухих веток, напоминая очертаниями горгулью или и того хуже – чёрта. Митька огляделся по сторонам. Никого. Видать, ворон приветствовал именно его. Стоял август, и небо нет-нет да прочерчивали падающие звёзды. Митька насчитал штук шесть, прежде чем двинуться дальше.

Подойдя к калитке кладбища, он заглянул между прутьями. Тихо. Даже слишком. Посмотрел назад. Ворон сидел всё так же неподвижно, будто каменное изваяние, и, как показалось Митьке, смотрел на него.

«Глупости! Это просто птица, а не колдун какой. Вот не испугаюсь!» – смело подумал он и уверенно пролез через прутья калитки.

Старое деревенское кладбище – последнее пристанище многих поколений местных жителей. В некоторых могилах лежали уже семьями. Здесь кресты на свежих могилах соседствовали рядом с крестами, полусгнившими от времени. Ещё блестящие в лунном свете памятники виднелись средь памятников полуразрушенных. У каких-то могил покосились калитки, а у каких-то их не было вовсе.

Митька, кажется, задержал дыхание, когда поравнялся с первой могилой, и забыл, как дышать. Шёл, стараясь не оглядываться, не тревожить мёртвых, а уж тем более – живых. Он помнил, где-то здесь могила дедушки. Вдруг захотелось навестить. Чуть левее, между двумя оградами, под засохшим кустом облепихи, справа от испепелённой молнией ели. Могилка, на которую часто ходит бабушка. Должна быть там, но почему-то не похожа. Вроде раньше она казалась меньше, или поменяли надгробие? Что за силуэт?..

– Ка-а-аррр! – взмах исполинских крыльев.

Митька упал и попытался отползти на четвереньках, но страх сковал, а ворон продолжал бесноваться, будто в него кто вселился. Резко взлетев, вдруг спикировал вниз, Митька прижался к земле, закрывая голову руками и пытаясь вспомнить слова молитвы, которую сегодня учил в келье отца-настоятеля. Макушки легко коснулся ветерок от взмаха крыла. Ворон ещё раз оглушительно каркнул и улетел к своему дому, в поле…

 

– …Нет, я тебя спрашиваю, ты где вчера был?! – требовательно вопрошал Митька, тряся Серёжку за плечо.

– За мной, покажу! – махнул друг, и снова путь в соседнюю деревню по другую сторону озёр.

– Прикинь! Ждал тебя, нет и нет, – начал рассказывать Серёжка. – Смотрю, сеновал, двухэтажный такой. Ну я наверх – и задремал. Просыпаюсь, вылезаю – полдень, хозяин на меня смотрит, будто чёрта увидел. А я так спокойненько потянулся, зевнул и домой пошёл. Во! Тут!

Сеновал всегда слишком уютный и тёплый, чтобы в него не залезть. Особенно в чужом дворе. Особенно в сумерки.

– Да мне обязательно домой надо, а то от матери влетит, – забеспокоился Митька.

– Немного поваляемся и пойдём обратно, – предложил Серёжка.

Со всего маху мальчишки плюхнулись на сено, и Митька обо что-то больно ударился.

– Слушай, подо мной что-то есть, – опасливо прошептал он.

– Да небось деревяшка какая, – отмахнулся Серёжка, сладко потягиваясь и расслабляясь.

«Кажется, это крест…»

– Серый, а гробовщик же в этой деревне живёт?

– В этой…

«Кажется, это всё-таки крест», – мелькнула осторожная мысль, но затерялась где-то в сонном сознании…

 

* * *

…Надо уходить, а то мозг снова начинает биться о черепную коробку, грозясь окончательно лишиться рассудка. А в больницу больше не хотелось. Полгода возбужденной апатии двенадцать лет назад ему хватило…

Хватило настолько, что до сих пор засыпать получалось, только если выпить таблетку. Врачи вежливо кивали на вопрос «Можно ли сняться с учёта?», но упрямо твердили «Давайте ещё через годик».

Снова раздаётся крик. Излюбленное действо – зайти в ванную, чтобы кричать оттуда. Соседи снизу и сверху каждый день оповещаются о том, что он – псих ненормальный, состоит на учёте. А потом в лифте протягивают ладонь для рукопожатия и растягивают губы с той же вежливой улыбкой, что и врачи в диспансере.

Невозможно найти ни футболку, ни куртку, мать опять перепрятала. Казалось бы, что можно спрятать в московской однушке? Но у неё всегда получается. Где лежит купленный десять лет назад по скидке ноутбук – одному богу известно. Воспользоваться им так и не удалось.

Иногда ему казалось, что из хлама скоро полезут трупы. Тогда, двенадцать лет назад, именно поэтому он убежал из дома: из какой-то кучи на него смотрели глаза покойной бабушки. Он её очень любил, но винил не меньше матери. Это она, видя, что творится в квартире, приезжала на зиму из деревни, привозила травы и коренья, часть продавала, а часть оставляла в доме. Навечно. Теперь же эту труху нельзя было тронуть, иначе скандал и обвинения: «Ты хочешь выбросить память о бабушке?!»

Тогда, двенадцать лет назад, стены начали сжиматься. Голова разламывалась, хотелось курить, а мать продолжала кричать, продолжала винить в предательстве. Предал, потому что полюбил. Предал, потому что гулял, пока она лежала в больнице. Предал, потому что ей было плохо, а ему хорошо. Подлый, неблагодарный сын.

За прошедшие годы его вина возросла. Об этом он временами слышал от её подруг. Они звонили и по-матерински журили его: «Как же так, мать тебя содержит, а ты ей сел на шею, ещё и грубишь. Почему ты такой неблагодарный? За что ты так с ней?»

У них была интересная дружба. Созванивались раз в полгода, чтобы пожаловаться на сыновей. Или на дочерей, по обстоятельствам. Обычно люди хвастаются достижениями, его же мать хвасталась недостатками. И делала это с болезненным удовольствием.

– Ты идиот! Шизофра ты последняя, будешь учить меня жить?! – кричала она, отнимала ключи, выдавала линялую футболку, старые джинсы, стоптанные туфли и провожала сына на работу, где он зарабатывал копейки.

Увы, старшему преподавателю математики в одном из столичных вузов действительно платили немного. Однажды ему предложили должность учителя в школе и оклад в три раза выше, чем в институте. В общем, сделали предложение, от которого нельзя отказаться.

Он отказался. Нужна была справка из диспансера, что не состоишь на учёте. Он состоял уже двенадцать лет.

…Опять крик, в голове начинает стучать, руки трясутся. Мать всегда говорила, что закончит он либо в тюрьме, либо в психушке. Он же думал о монастыре. Ему казалось это лучшей альтернативой. Он чувствовал, что скоро перейдёт грань реальности, в которой можно хоть как-то жить, и тогда точно уйдёт. Куда-нибудь. А пока всего лишь на улицу.

День был яркий и тёплый, один из немногих за эту весну. Ноги шли сами, гул в голове постепенно стихал, а впереди маячила желтая куртка. Пружинистая походка, любопытные взгляды по сторонам, глубокое дыхание апрельской свежестью, пляшущая по спине косичка. Девушка свернула на аллейку и присела на лавочку.

– Чудесный сегодня день, – как-то отважился он. – Вам так не кажется?

– Кажется, – улыбнулась она. Глаз не было видно за солнечными очками, но, кажется, вокруг них появляются складочки, такие же, как около губ.

Весна наконец-то. Лишь бы тепло задержалось. Почки набухли. Разговор ни о чём и обо всём сразу. Она любит Достоевского и Мопассана.

– Я влюбилась в тебя ещё тогда, на скамейке, после фразы «Я недавно прочитал «Господ Головлёвых», – призналась она несколько месяцев спустя. – А ты, чтобы произвести впечатление, повёл знакомиться меня с твоей мамой и показывать новую квартиру.

В ее голосе звучала обида, но не обвинение. И даже обида эта звучала совсем иначе. Печальная грусть: он не почувствовал, что он ей стал нужен ещё тогда, при первой встрече. И стало даже стыдно, ведь она ему стала необходима лишь после третьей.

«Ты должен с ней расстаться, она тебе не пара! – снова крики и требования. – Она не работает, будет сидеть на твоей шее! Вы собираетесь вместе в отпуск, а что потом?! Неужели ты не видишь, что она увидела квартиру?! Она тебя обманет, бросит, зачем ты ей нужен! Что ты ей там о себе наговорил?»

Наговорил он на самом деле многое. И о больнице, и о доме, и вообще о себе. Она была седьмой в его жизни, а казалось, будто первая и единственная. Совсем ещё ребёнок, хрупкая и невинная. Застенчивая улыбка, сияющие глаза и детская задорность. До неё было так много девушек, и сейчас он жалел о каждой из них.

– Почему я не встретил тебя, когда учился в аспирантуре? Ты тогда мне была так нужна!

– Я была совсем ребёнком. Вряд ли тогда я смогла бы тебя понять…

И всё же он сожалел, хотя в том не было ничьей вины.

Пришёл домой поздно. Дверь на задвижке. Ключом не открыть. Приходится нажимать на звонок. «Предатель и подлец, – привычные слова. – Сколько ещё мне из-за тебя не спать?!»

…Ушёл. Опять. В этот раз окончательно. Без вещей, без ключей, без денег. Только с паспортом, чтобы подать заявление.

Всё новое: квартира, одежда, даже еда. Новые родственники приняли как сына, без упрёков, не задали ни одного вопроса. Накупили вещей, возили за город отдыхать. Голова не трещала, руки не тряслись. Пару ночей даже стало возможно спать без таблеток. Тишина и спокойствие. С любимой. Словно попал в рай. Но каждую ночь снился дом. Мать, сидящая одна на кухне. Или спящая там же на топчане из газет. Захламлённая комната, своя кровать в углу. По воскресеньям он просыпался и думал, что надо заняться стиркой. И только потом вспоминал, что здесь есть стиральная машина, да и вообще его вещи, уже чистые, лежат аккуратной стопочкой на полке, которую освободили для него.

Тишина угнетала, спокойствие душило. Как душила и тревога за мать. Каждое утро снились кошмары, один ярче другого.

– Я тебя совсем измучил, – повинно склонял он голову.

– Ты измучил себя в первую очередь. Ты можешь не звонить и не отвечать на звонки? Возьми паузу…

– Ты не понимаешь, она моя мать…

Одни и те же разговоры о матери, о доме, о его состоянии. Внешне он поправился и даже похорошел. На работе зашептались: «Женился? Да неужели!..»

А по ночам был ад. Засыпать в объятиях любимой, просыпаться в холодном поту из-за тоски по дому. Клясться «Я не могу без тебя дышать» и понимать, что без матери жить тоже не может.

Слишком затянутое детство, слишком большая зависимость, слишком болезненная любовь. Всё слишком.

–… То есть, свой день рождения ты будешь отмечать не со мной?..

– Она же моя мать, это и её праздник тоже.

К ней он в тот день не вернулся.

Остался ночевать дома.

– …Как ты?

– Обыкновенно.

– Я тогда вечером зайду?

– Зайдёшь?

– Да… нам надо поговорить.

– Понятно. Ты решил вернуться?

– Да…

– Тогда заходи, забирай свои вещи, уходи и забудь обо мне.

– Зачем ты так?

– Затем, что строить семью – пожалуйста, со мной. Губить свою жизнь – пожалуйста, без меня.

– Я же для нас стараюсь…

– Нет, ты стараешься для себя. И думаешь только о себе. Ты ни разу обо мне не подумал…

– Подумал…

– Нет, не подумал. Если ты вернёшься и сейчас, тебя не поймёт никто. Если ты откажешься от меня, от нас, вряд ли сможешь построить жизнь с кем-нибудь вообще.

– Почему мы должны расстаться?

– Потому что и у меня есть гордость.

…Уходил из дома он много раз. И каждый раз возвращался. И каждый раз думал, что вот теперь будет всё по-другому. Теперь они заживут нормальной жизнью, в которой можно будет избавиться от хлама в доме и в голове. Начнётся жизнь, в которой он будет для матери лучшим сыном.

Он ошибался тогда. Ошибся и сейчас. Только теперь он вдруг понял: это ненадолго – это навсегда.

– Я говорила, она тебя бросит! – слышал он, а вспоминал другие слова: «Почему мы должны расстаться? – Потому что и у меня есть гордость».

А об стены комнаты эхом отбивался визг: «Никогда ты не женишься! Кому ты нужен, ненормальный! Говорила тебе, закончишь либо в психушке, либо в тюрьме!..»

Из-под газет на подоконнике торчал нож, купленный по скидке в супермаркете.

«Закончишь в психушке или в тюрьме!..» – раздавалось эхом в воспалённом мозгу.

В психушке или в тюрьме.

Говорила.

И оказалась права.

 

* * *

Кладбище, только слишком светло. Словно на небе не одна луна-лампочка, а целая люстра. Кресты покосились ещё больше, надгробия потрескались и обсыпались. Он в самом сердце мира мёртвых, стоит на прогалине между двумя древними могилами, ещё со времён революции. Имён не видно, только цифры «1879–1919», «1903–1943», «1984–2024». Он хочет пройти к дедушке, обернулся – на надгробии ворон. Вправо – тоже чёрный силуэт. Влево – ещё один. Он озирается по сторонам. Слишком много, целая стая. Откуда они взялись?

Хочется кричать, но голос не пробивается, а во́роны все вместе захлопали крыльями, закаркали и взлетели…

 

* * *

…На рассвете сон самый тяжёлый. Он липкий, вязкий, похож на правду. Сон, в котором ты знаешь, что спишь, но от этого он не становится менее правдивым. Это страшный сон.

Только первый раз подал голос петух, Митька вскочил. Тряхнул головой, чтобы сбросить остатки сна. Такого странного, но такого настоящего. В холодном поту начал ощупывать место, где спал. Если это и правда крест для могил, то хоть остаток времени на нём не спать, а после восхода солнца будет не так страшно.

Ещё один петушиный крик – и Митька судорожно пытался разглядеть хоть что-нибудь.

Пальцы нащупали две скрещённые деревянные перекладины. «Неужели и правда крест?» – с ужасом подумал он, а потом нащупал что-то ещё. И ещё.

Рама. Оконная рама.

Петух пропел трижды.