Борис КОБРИНСКИЙ

 

Родился в 1944 г. в Москве. Известный ученый, доктор медицинских наук, профессор. По профессии (и призванию) – детский врач, работает в области медицинской информатики. Автор более 400 научных публикаций. Одновременно пишет художественные произведения (эссе «Поэтика разрушения», рассказы, воспоминания).

 

НА ЛУБЯНКЕ

Рассказ

 

Хочу один проверить снова

Все, что я думал …

                          Н.П. Огарев

 

Герой этого рассказа, Герман Шуб, историческая личность, член предпарламента Российской республики, Петросовета, экономической комиссии ЦИК рабочих и солдатских депуктатов. Состоял в партии Бунд, придерживаясь меньшевистской программы, его ближайшим другом был лидер левых меньшевиков Мартов. В трех рассказах отражены критические моменты жизни героя и истории России – канун октябрьского переворота, начало политических процессов и пик сталинского террора. В первом рассказе о Германе («Мираж», опубликованном в журнале «Приокские зори», 2010, №4 и книге «Поэтика разрушения, 2013) была сделана попытка реконструкции истории предоктябрьского периода. Завершающий рассказ цикла «Бездна», опубликованный в журнале «Кольцо А» (№ 141 за 2020 г.), был во многом посвящен размышлениям о жизни накануне расстрела (1937 г.). Настоящий рассказ охватывает короткий промежуток конца 1929 и начала 1930 года, когда происходит попытка переосмысления отдельных эпизодов российской политической жизни в момент февральской революции и того пути, по которому пошло советское правительство, партия большевиков.

 

* * *

В тесном кругу ссыльных в последнее время говорили о новых арестах в Москве. В связи с этим Герман хотел уточнить сведения по поводу круга его друзей и знакомых по работе в Госплане. И вот такая возможность появилась. Уезжала обратно гостившая у него жена, и он просил её дать телеграмму о возвращении, из которой прояснилась бы московская ситуация. В телеграмме должны были быть слова: «Доехала хорошо. Всё в порядке». Это должно было означать, что интересующие его люди на свободе. Отсутствие второй фразы – «Всё в порядке» – указывало бы на их арест. Телеграмма расставила точки над i. Поэтому последовавший вскоре арест и допрос в ГПУ Алма-Аты не были неожиданностью.

А в Москве несколько ранее были арестованы известные экономисты Н.Д. Кондратьев, бывший эсер, В.Г. Громан, бывший меньшевик, и другие знакомые ему люди, включая друзей, работавших вместе с ним в Госплане.

И вот Герман Владимирович Шуб опять во внутренней тюрьме на Лубянке. Вспоминается предыдущий арест. Тогда он чувствовал неотвратимость надвигающегося несчастья, и все-таки тот ночной звонок был для него неожиданностью. Не один раз по ночам он слушал шуршание шин по асфальту. Однажды машина остановилась около их дома. Он услышал скрип тормозов. Нервы его тогда неимоверно напряглись. Он ждал звонка в дверь. Но этого не случилось. А в ту ночь, когда за ним пришли, он видел во сне, как с женой и детьми гуляет по летнему лесу под Тарусой. Резкий звук звонка разорвал тот сон, он резко сел, хотя и не сразу понял, что его разбудило. Но звонок повторился, и, видя в окне глухую темноту ночи, он пошел открывать дверь, понимая, какие гости войдут в квартиру. Сейчас, в камере, Герман вспомнил ту ночь, приход чекистов и последующий длительный обыск. В то утро он впервые оказался в лубянской «нутрянке», как называли заключенные эту тюрьму в недрах ОГПУ.

Приближалось утро. Недавно он вернулся в свою одиночную камеру после первого допроса в Москве. В камере круглосуточно горела яркая лампочка. Её свет раздражал, вызывал резь в глазах, они постоянно слезились. Но свет раннего утра не мог проникнуть через стальной лист «намордника», придуманный кем-то с изощренной жестокостью. При этом пол в камере был паркетный, как дома или в гостинице. Так напоминало о себе прошлое, когда в этом здании находилось страховое общество «Россия». Теперь здесь располагалось пугающее всех ОГПУ, чаще по-прежнему именуемое в народе ВЧК.

На допросе следователь, сравнительно молодой человек интеллигентного вида, задавал ему вначале стандартные вопросы, включая его партийную деятельность до революции. Потом вопросы перешли к работе в Госплане СССР, куда Герман перешёл в 1926 году. Следователя интересовали причины его ухода в 1928 году из Госплана, последующие контакты с Владимиром Густавовичем Громаном, круг обсуждавшихся вопросов, участие в этих встречах других людей, в том числе видного в прошлом деятеля РСДРП Владимира Александровича Базарова. При упоминании следователем фамилии Базарова Шуб непроизвольно вспомнил фотографию, где Базаров следит за игрой Ленина с Богдановым в шахматы у Горького на Капри. И, само собой, вспомнились политическая линия Базарова и Богданова до революции и их представления об эволюционном пути советской экономики.

Герман не скрывал от следователя, что на встречах у Громана говорилось об острых на тот момент для экономики вопросах – отмене чрезвычайных мер, необходимости изменения форм хлебозаготовок, нерациональном использовании стройматериалов, ошибках в системе обеспечения населения товарами. Но он категорически отклонил обвинения в создании политической группы, занимавшейся контрреволюционной деятельностью. И резко заявил, что не будет участвовать в этой, как он сказал, «игре». Это заявление и последующие повторяющиеся отказы отвечать на подобные вопросы, видимо, явились причиной того, что в конце концов его перестали вызывать на допросы. Но до этого он провёл не одну ночь в кабинете следователя, пытавшегося добиться от него показаний, необходимых для готовившегося процесса, где фамилия Шуба должна была неоднократно звучать в контексте вредительской деятельности.

Напряжение после очередного допроса постепенно спадало. И вновь, как это уже бывало, Герман подумал, что находится в самом центре Москвы, совсем недалеко от своего дома. Но эта географическая близость только усиливала тяжесть удалённости от семьи. Ведь даже будучи в ссылке, за тысячи километров, он ощущал большую связь с близкими, чем в последние месяцы. Вспомнилось последнее посещение консерватории два года назад, радость дочери, когда он пришел домой с билетами. Музыка Чайковского. Вставали эпизоды казахстанской ссылки, когда к нему приезжала жена. Сейчас он ничего не знал о семье. Постоянно сверлила мысль о том, что его дорогая Фенюша и старший сын могут быть уже арестованы. А что с дочкой и младшим? Он должен это узнать. Любой ценой. Значит, голодовка. На ближайшем допросе он объявил следователю о сухой голодовке, которую он снимет, только получив письмо от родных, написанное рукой жены и детей. Шли дни, и в галлюцинациях ему все чаще виделась река, нарастала головная боль. Но голодовка принесла свои плоды. Следователь передал ему открытку от родных. На ней, как он требовал, были строки от жены, старшего сына и дочери. Теперь он мог быть хотя бы на время спокоен, что они на свободе.

Томило отсутствие дневного света. Ему пришли на ум воспоминания Короленко, описывающего одиночную камеру в Тобольской военно-каторжной тюрьме, окно которой было загорожено досками. В то время это было исключительное явление, тюремщики боялись, что Фомин, заключенный в этой камере как особо опасный ввиду его недавнего побега и предшествовавшего участия в попытке освободить заключенного Войноральского, вновь найдет возможность связаться с волей и бежать. Это было сравнительно недавно, при царском режиме. А сегодня лишение света и неба для заключённых ввела советская власть, за которую он боролся ещё с подросткового возраста. А потом, хотя и не соглашался со многими принимаемыми решениями, активно участвовал в реализации её планов.

Но раньше заключённые понимали, кто враг, а кто друг. Теперь же совсем по-другому воспринимали своих следователей люди, сидящие в советских тюрьмах, лояльные режиму, а зачастую прошедшие тяжёлую школу подпольной борьбы и тюрем в относительно недавней царской России. Но перед противником, а именно таковым Герман считал своего следователя, не следовало раскрываться. Этому его научило общение с жандармами. И теперь он тоже занял позицию глухой обороны. Он уверял следователя, что далек от политики, что его область – экономика, и именно о ней и беседовал он с друзьями-экономистами. А в ссылке, естественно, общение с другими ссыльными, обсуждение общих проблем, писем от близких и перспектив освобождения.

Одиночная камера – не только место заключения, но и место уединения, где можно подвергнуть анализу ошибки, еще раз повторить в уме пройденный путь, подумать о причинах сегодняшнего развития событий. И вот теперь Герман, находясь во внутренней тюрьме на Лубянке, пытался осмыслить происшедшее. Он искал корни развертывающейся на его глазах трагедии, точнее, он их чувствовал или даже знал, но никак не мог найти тот момент в недавнем прошлом страны, когда произошёл этот поворот, ставший теперь, как ему представлялось, неотвратимым. Он вспомнил разговор с Громаном, после которого он ушел из Госплана. Владимир Густавович тогда говорил, что Кржижановский, в то время председатель Госплана, требует уточнить цифры в сторону их большего соответствия плану, поскольку в представленном виде они ставят под удар политику партии. И настаивал, что продолжение сопротивления ему становится невозможно. Итак, сначала была необходима фальсификация цифр – это и был первый шаг, и он был сделан. А второй наступил теперь – изоляция или уничтожение тех, кто знает истину об экономическом положении страны, объявление именно их виновниками создавшегося положения.

Выходит, что Кропоткин, писавший о гибельности для народа режима казарменной уравнительности, сомнительных экономических экспериментов и предвидевший возможность перерождения большевистской партии в новую правящую элиту, стоящую над народом, был прав, – подумал Герман. И эта партия устами Крыленко может теперь говорить о том, что не приходится выяснять – виновен подсудимый или не виновен: понятие виновности это старое буржуазное понятие. По его мнению, трибунал есть орган классовой борьбы рабочих и должен действовать с точки зрения интересов революции, исходя из соображений целесообразности.

В соседней камере в это время мучился от сказанного следователю знакомый ему по работе человек. Он дал показания на Германа. И сейчас его мучила совесть. Ему стало безумно стыдно, что он так легко поддался требованиям следователя.

А Герман продолжал свой анализ прошлого, приведшего советскую страну в сегодняшний день политических процессов. Ведь мы все, – думал он, хотели свободы от ограничений, установленных для различных классов и групп населения, мечтали о возможности свободно выражать свои мнения, быть равноправными независимо от происхождения и богатства. Это и объединяло членов разных социал-демократических партий, а зачастую сближало и с людьми, достаточно далекими. Даже мыслящие купцы и дворяне помогали нам – давали деньги, прятали. Вспомнилось, что в доме отца скрывался большевик, ныне один из руководящих деятелей партии. И это несмотря на наши глубокие с ним расхождения. Да, многие и многие желали равенства, хотя и не уравнения в бедности. Но ведь мы никак не ждали, что врагами попытаются объявить всех, кто думает не так, как пишут сегодня в газете «Правда», как говорит Сталин – человек, во многом подчинивший своей воле партию, не гнушающийся подменой понятий, обвинениями своих товарищей в несуществующих преступлениях.

И вспоминается история России. Время Грозного царя, пытошная изба – дыба, кнут, колодки, раскалённые гвозди. Неужели спираль вела из прошлого не в будущее, а в обновлённое прошлое? Что нас ждёт, и как это выдержать? Можно ли обвинять в слабости не выдержавших? И, как молния, один ответ: можно, когда оговаривают невиновных. Но тут же и сомнение: Или все же нельзя? Может быть, у человека есть предел сопротивляемости? Не знаю, нет ответа.

И вновь мысли о прошлом. О баррикаде на Пресне в 1905. Тогда проиграли битву с царизмом, но ведь выстояли, продолжали борьбу. Внезапно всплыли строки любимого им поэта Бялика:

Мы соперники Рока,

Род последний для рабства и первый для радостной воли!

Мы разбили ярем, и судьбу мятёжом побороли;

Мы о небе мечтали – но небо ничтожно и мало.

И ушли мы сюда, и пустыня нам матерью стала.

Думать было трудно. Слепящий свет яркой лампочки беспрерывно бил по глазам. Но не легче было переносить и пребывание в камере «мертвой тишины», как он мысленно называл помещение с пробковыми стенами, где он провел первую неделю после ареста. Еще тяжелее было в камере, куда подавался горячий воздух. Да и без этого по утрам болела голова, напоминая об ударе шашкой в область шеи, полученном при нападении казаков на баррикаду, в защите которой он участвовал студентом. Дома он спал на специальной подушке, что уменьшало боли.

Шел 1930-й год. В это время он даже не мог себе представить будущих пыток.

Мысли вновь возвращаются в сегодняшний день. Значит, большевизм прошел путь от уничтожения классовых врагов, что тоже чаще было сомнительно, к уничтожению критически мыслящих людей, предлагающих решения, опирающиеся на известные и вновь открытые механизмы функционирования экономики, в частности, всеобще признанную кондратьевскую теорию волн экономического развития. Выходит, нечаевщина проникла в руководящую партию столь глубоко. Она породила вседозволенность в средствах, о которой предупреждал Достоевский, для объяснения вредительской деятельностью провалов в экономике, недостатка продовольствия и предметов первой необходимости. Временами в мыслях ему казалось, что еще можно остановить это чёртово колесо, противопоставить силе зла что-то более мощное. Но постоянно думать об этом было невозможно.

Свобода, борьбе за которую Герман посвятил большую часть своей жизни, олицетворялась для него в прекрасном, свобода была неотделима от культуры. Трезвый ум не мешал ему быть одновременно романтиком в душе. Его всегда влекла красота, в разных ее видах. Он любил музыку, живопись, скульптуру. Недаром Герману было близко общество, созданное Горьким и Потресовым в 1918 году, которое носило название «Свобода и Культура». Борясь против монархии, за социальное преобразование общества, круг его друзей не мыслил свободы вне повышения уровня нравственности и культуры.

Он вспомнил висящие в доме гравюры – задумчивые и грустные, что характерно для немецкого романтизма. Счастье, если это применимо к тюрьме, – подумал он, – что на Лубянке отличная библиотека. Сегодня должны были поменять книгу, они выдавались здесь один раз в десять дней.

Затем мысли вновь вернулись к его сегодняшнему положению. Ему предъявляли надуманные обвинения, объяснявшие хозяйственные трудности страны вредительством. Но ни одного вопроса о предоктябрьском прошлом. Из этого он сделал вывод, что они не знали и не интересовались его деятельностью времени февральской революции, не знали о его дружбе с Юлием Мартовым. А уж участие в работе Предпарламента, куда из известных ему арестантов также входили Громан и Кондратьев, сегодня считалось поддержкой буржуазии, и уже одно это могло потянуть на расстрельную статью. Большевики ушли из Совета Республики, как официально назывался Предпарламент, почти сразу, но все остальные революционно-демократические силы пытались спасти Февральскую революцию, защитить объявленные ею свободы, решить вопросы мира, земли, труда. Увы, это не удалось. Большевистский переворот привел новую власть. Но это были тоже социал-демократы, ведь и партия называлась РСДРП(б). И он активно включился в борьбу за спасение страны от голода. Ему вспомнилось, как в 18 году, в качестве представителя Наркомпрода, вёл в голодающую Москву эшелон с хлебом. А потом решение хозяйственных задач в ВСНХ, в Госплане.

Пришла очередная годовщина Февральской революции – наступило 12 марта (27 февраля по старому стилю). В этот день, который олицетворял для него, как и многих других людей, приход Свободы, он всегда прикалывал красный бант. Сегодня он был лишен красного банта, но не своей памяти. И ему вспомнилось как совсем недалеко отсюда, в Большом театре, на Государственном совещании в августе 1917 года, анархист Кропоткин, бывший князь, предложил провозгласить Россию республикой. Но его призыв не нашел поддержки. Это удивляло до сих пор. Он вновь задумался об ошибках Временного правительства. Упорное сопротивление принятию принципиальных решений без законодательных актов, которые должны являться прерогативой Учредительного Собрания, дорого обошёлся России. Необходимо было издать указ о передаче земли крестьянам, а потом закрепить его законом. И на фронте следовало достигнуть перемирия, по крайней мере, сделать шаги в этом направлении, а не упорствовать в союзнических обязательствах. Теперь-то были хорошо понятны и политические просчеты вождей ВЦИК рабочих и солдатских депутатов того периода Чхеидзе, Церетели, Чернова. Эти размышления вызвали из памяти Германа выборы его в члены Петросовета на собрании одного из солдатских полков, многолюдные заседания Петроградского совета в огромных залах, трудности принятия необходимых постановлений. Потом мысли вновь вернулись к заседанию Предпарламента. Тому, последнему, когда стало ясно, что не договориться, что нет силы, противостоящей надвигающейся катастрофе. А если бы мы сумели договориться с кадетами, если бы два М – Мартов и Милюков нашли общий язык, поняли бы безысходность другого решения? Но тут же Герман остановился, напомнив самому себе, что история не знает сослагательного наклонения.

И куда мы пришли, – произнес он вслух, – всего за десять послереволюционных лет. Вот и я уже второй раз в советской тюрьме. Тут он вспомнил, как незадолго до ареста ему рассказывали об упорно циркулирующих в партийных кругах словах Крупской: «Живи сегодня Ильич, эти интриганы посадили бы его в тюрьму». Но ведь еще раньше Ленин, в своей бескомпромиссной позиции не желавший считаться с мнениями других демократических партий, уничтожавший их, добившийся единовластия РКП(б), лишил в конце концов и свою партию способности к внутреннему развитию через разномыслие ее членов. Монолитность, реализуемая Сталиным, это бюрократизированное отсутствие инициативы. И хуже, это замена достижений сегодняшнего дня лозунгами светлого будущего и обман людей псевдодостижениями советской экономики. Ленин, при всей ошибочности многих его мыслей и дел, не позволял себе ничего подобного. Несмотря на его ошибки, это был человек, который не пытался прятаться от фактов и подменять их вымыслами, хотя не один год находился в плену всемирной революции. И в результате именно он направил Россию по ложному пути.

Большим счастьем были прогулки, хотя выводили всего на 20 минут. Это была крыша здания ОГПУ – бетонная коробка с высоко возносящимися над головой стенами. Однако отсюда, с высоты, можно было слышать звучание города, присущий ему гул и звуки автомобилей, подававших сигналы. Но главное – дышать свежим воздухом. Правда, иногда дымила выходящая на крышу труба. Но чего были лишены арестованные, так это возможности видеть солнце. Смотреть вверх, как и по сторонам, запрещалось. Герман смотрел перед собой, где была спина впереди идущего, и краем глаза следил за идущими рядом их тенями, которые меняли форму по мере их движения вдоль квадрата скрывающих мир стен. Он стремился в это время не думать о тюрьме. Но пытался краем глаза заметить среди движущихся фигур кого-либо из знакомых.

А в это же время больной Корней Чуковский тоже гулял по крыше, но это была крыша Кремлевской больницы на углу улиц Грановского и Воздвиженки, и смотрел на строительство нового здания библиотеки имени Ленина. При этом он думал о том, что всё труднее писать, даже для детей. Везде цензорам видятся возможные намёки на нынешних власть предержащих, на их ошибки, на желание показать их в чёрном цвете. Даже в комментариях к стихам поэта-демократа Некрасова они находят антисоветские мотивы или недостаточно просоветскую трактовку в примечаниях к отдельным местам в поэзии столь любимого им поэта.

Германа больше не вызывали на допросы. Это произошло после того, как он категорически заявил об отказе давать требуемые показания. Но от следователя он знал, что арестована большая группа людей, с большинством из которых ему приходилось встречаться раньше по работе. Были среди них и его друзья. Неужели все готовы клеветать на себя и других? Пожалуй, нет. Вначале ему называли ряд имён, показывали протоколы допросов, где говорилось об их и его вредительстве. Он требовал очных ставок, которых не давали. Позже круг фамилий, называемых следователем, сузился. Значит ли это, что не всех удалось сломить, заставить клеветать, поддерживать чужую ложь?

И вот Германа переводят в общую камеру. Тут оказываются некоторые товарищи по обвинению. Наконец у него появляется возможность пообщаться с людьми, проходящими по одному с ним делу. Но именно контакты с ними оказываются разочаровывающими. Они готовы признать свою вину. Но этого мало, они будут говорить о вредительской деятельности других, о наличии контрреволюционной организации. Им кажется, они уверяют себя и его, что именно это спасёт их жизни, уменьшит наказание.

Ночью думы вновь вернулись к экономике, а затем к неразрывно связанной с ней политике. Как можно строить новое общество на обмане? Обман порождает новую ложь в ещё большем размере. А потом борьбу с противниками этой лжи. Так расширяется круг политических противников, против которых теперь и нацелены силы ОГПУ. Совсем не так представляли мы с Юлием будущее в период борьбы с царизмом, – думает Герман. И перед его мысленным взором возникает Мартов – его несколько удлиненное лицо и задумчивый взгляд за стёклами очков. Их многое волновало после октябрьского переворота. Уже тогда они сомневались в возможности построения свободного общества в условиях ограничения свобод тех, кто придерживается других мнений, в отличие от официально провозглашённых большевиками. А таких становилось всё больше. Вот и Троцкий со своими сторонниками стали неугодны Сталину, который стремится к полному подчинению партии его взглядам. Следом потянулась мысль о том, что большинство в ВКП(б), включая её руководящее ядро, этого не понимает. Им не приходит в голову, что и они могут разделить участь исключённых ранее из партии и арестованных. А ведь так террор сделается одной из сторон жизни в России. И с горечью задумался он о судьбе своих детей, которым предстоит жить в этом обществе.

Общение с обвиняемыми по одному с ним делу позволяет составить представление о широте задуманного процесса, который должен объяснить провалы в экономической политике большевиков. Так вот каков этот антименьшевистский процесс, думал ночью Герман, сопоставляя всё новые факты об участниках процесса и предъявляемых обвинениях. Но больше всего потрясало поведение Громана – его давнего, с 1910 года, друга, старого партийца, познавшего царские тюрьмы и ссылки, а сегодня участвующего в облыжном обвинении друзей и знакомых. Как он дошёл до этого, что заставило его превратиться в сообщника обвинителей ОГПУ?.. А впрочем, – подумалось Герману, – это продолжение пути, на который его старший товарищ и теперь бывший друг вступил несколько лет назад, когда начал игру в цифры, подтасовывая отчёты в угоду желаниям большевистского руководства. Тогда наши пути разошлись, – произнес он вслух. И эти слова догнала следующая мысль – вот наши пути и скрестились вновь в надвигающемся процессе. А машина уничтожения только ещё набирала обороты.

И вновь его мысли вернулись к Юлию, к их дружбе и спорам. В памяти вновь возник образ Мартова, развернулась цепочка их разговоров в то время, когда революция была ещё впереди. Однако затем его захлестнула волна грусти о безвременно умершем друге, который вынужден был покинуть Родину. Но вдруг подумалось – а какова была бы его судьба в советской России?