Борис ГУЩИН

 

Родился в Туле в 1994 г. Окончил Тульский государственный педагогический университет, преподаватель русского языка и литературы. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

 

ДИВНЫЙ САД

Рассказ

 

По всему городу, в каждом районе, расставлены двухэтажные дома. Строения прошлого века, усредненные и невеликие, они плотно упираются в землю, будто грибы, сидят глубоко в ней. Рядом с такими домами, как в грибнице, вырастают лужайки, засеваются огороды и цветочные клумбы. В особенном случае, когда задний двор свободен от дорожных развилок и пеших троп, в нем появляются целые сады. Сады не густые, с узкими сквозными аллеями, для прохода одного человека, или пары, но обязательно невысоких людей. Композиция сада разнообразна и зависит от вкусов и предпочтений его хозяина, основателя: кто-то предпочтет посадить грушу, яблоню, а еще ягод, чтобы летом и в начале осени погрузиться в сбор своего немногочисленного, но оттого еще более сладкого урожая. Бывает, состояние домашнего сада много говорит о самом хозяине: пышный сад с разными кустами, деревьями, все врозь, без принципа и образа, со смешением запахов и с небольшой тропой вглубь, не для того, чтобы ухаживать, но чтобы заходить в его чащу и оставаться в ней всем своим духом. Бывает и наоборот: сад, в котором аккуратно друг против друга рядами стоят сливы, а между ними аллея из разбитого камня; осенью она кажется особенно глубокой из-за опавших ягод, они заполняют аллею, словно глубоководное русло, бушующее переливами даже в неподвижной стати своей. Сквозь трещины в камнях сок от ягод течет ручьями и пишет таинственные узоры на земле, а в воздух поднимается густой сладкий запах. В такие сады хозяева часто и не ступают, лишь наблюдают за их жизнью со стороны. Верней будет сказать, что это сады величественностью и полнотой своей жизни как бы наблюдают за своими основателями, процессы жизни и природы в них первозданны и все остальное, в том числе и люди, кажется для них, со снисхождения, малым, несамостоятельным.

Сад Михаила Григорьевича был не из тех, о которых сказано раньше, сад Михаила Григорьевича был прост, но удивителен, как он сам. Соседи часто с доброй улыбкой называли его жизнелюбцем, таким по свойству был и небольшой сад под окнами его квартиры на первом этаже. В саду Михаила Григорьевича в основном росла полевая клубника; карликовые гвоздики – любимые цветы жены были высажены рядами, ограничивая участок, а на углу дома, на краю сада, стояла полуметровая молодая ель, рядом с ветхой скамьей, местом отдыха Михаила Григорьевича. В этом году мужчине исполнилось семьдесят лет; день рождения он, как и в прошедшие четыре года, не отмечал – знаменательную дату омрачал неприятный факт: в день его юбилея было ровно пять лет, как умерла жена. Михаил Григорьевич не позволял напоминать себе об этом событии никому, в том числе календарю, потому и жил дальше как ни в чем ни бывало. Он с улыбкой снимал с веточек клубнику, фасовал ее по ведерцам бывшего майонеза, одну порцию непременно укладывал в хрусталь и ставил на обеденный стол в гостиной, остальные он относил в школу на соседней улице и угощал детей младших классов, педагогов и сторожа. Он очень радовался и широко улыбался, когда видел счастливые и лица детей и взрослых. Домашнюю порцию он никогда не ел сам: он следил за блюдом ежедневно, выбрасывая по одной ягоде, до тех пор, пока ягод не останется немного и все они уже будут гнилыми. Тогда он глубоко вздыхал и, протерев блюдо, убирал его в сервант к приборам на три персоны.

В этом году лето выдалось солнечным, даже палящим, отчего пострадали ягодные посевы Михаила Григорьевича. После сбора урожая он отнес в школу лишь одно ведерце, и то неполное. Он очень нервничал: дети, как он думал, могли просто обидеться на неурожай или упрекнуть его в жадности. Михаил Григорьевич боялся увидеть в их глазах разочарование, но дети, как и всегда, были радостны и приветливы. Ласково его встретили педагоги, казалось, они соскучились по нему сильнее, чем дети по ягодам, потому провели в веселых и суетливых беседах практически всю перемену. Вернувшись домой, Михаил Григорьевич из окна еще раз оглядел свою наполовину высушенную солнцем ягодную поляну, покорно улыбнулся и достал из кармана сверток – с ягодами на блюдо. Пока он снимал пиджак и протирал блюдо, в дверь постучали. Он прислушался, как бы проверяя событие на достоверность, так как первый звук показался ему искусственным, воображаемым. Но стук раздался повторно и теперь отчетливо, с ударным тактом. Сомнений не было – у дверей гость. Михаил Григорьевич закрутился в дверях гостиной и от неожиданности прилива сил чрезмерно резко сунулся к двери, потянув ногу. Прихрамывая, почти короткими прыжками он подобрался к двери и сразу отпер ее.

На пороге, повернув голову в сторону лестницы на второй этаж и задумчиво всматриваясь в ступени, стоял мужчина средних лет. Мужчина держал в руках коробку дорогих конфет, прикрывая ею несвойственную природе его тела припухлость живота. Мужчина невысокий, как и сам Михаил Григорьевич, такой же квадратный в плечах, шее и голове. Без сомнений, перед ним мог стоять только его единственный сын – Алексей Михайлович.

– Лёшка! – подхватывая заболевшее от растяжения колено, воскликнул Михаил Григорьевич.

–Здравствуй, папа, – со сдержанной, но искренней улыбкой проговорил Алексей. – Что с твоей ногой? Давно это? – уже лишая встречу всякой восторженности, спросил он у отца.

– Ничего, ерунда, сейчас дернул, когда в двери ринулся, так и знал – ты это! никто ко мне ведь не заходит больше… Нинка... Тьфу!..  Нина Павловна Зельцер, со второго этажа, помнишь?  Вот она заходила раньше, так померла в прошлом году, теперь ее внуки тут живут, им-то чего заходить. Я точно знал – ты, ведь как давно же ты не был… – тут Михаил Григорьевич успокоился, и весь жар его пропал, сам не понимал, как закрутился язык так быстро. И теперь вдруг он замер и взглянул на сына, все улыбаясь, но подрагивая, то ли от боли колена, то ли от наступающего гонимого воспоминания.

– Да, пап, я давно не был. Прости… Ты что это, пап?! Ты прекрати, не нервничай, прошу!  Пойдем, вот тут пойдем, в зале присядем, – сын подхватил отца под плечо и повел по узкому, заставленному обувными полками с ботинками-близнецами (все коричневые, низкие, без каблука, будто и правда одной модели, настолько похожи) в гостиную. Они вместе мягко опустились на широкий диван, укрытый пледом из старой полушерстяной ткани.

– Пап, ты что? Не рад видеть меня? Хочешь, уйду? Прошу, не переживай…

– Куда уйдешь?  Ты же только пришел! – прервал его Михаил Григорьевич, прихватил себя неожиданно за колено, разумом понимая риторичность вопроса, его условность, но испугавшись одного лишь представления.

– Нет, нет, не уйду, папа, я вообще, я сюда… за тобой приехал, – проговорил Алексей быстро и уверенно, скрывая собственные дрожь и волнение.

Когда они сидели вот так, на одном диване, казалось, что это один и тот человек, только в разном возрасте, столь явно они были похожи. Михаил Григорьевич опрокинулся на спинку дивана и смотрел прямо исподлобья на сына счастливым мечтательным взглядом, взглядом, которым обычно на сыновей смотрят матери, а не отцы. Алексей сидел в половину оборота и рассказывал отцу о событиях своей жизни за прошедшие пять лет. Он активно размахивал руками и был полностью погружен в свой рассказ, как будто пояснял важную научную формулу.

– Ого, а это наша клубника? Можно мне? – неловко, как бы осекая себя, потянулся к блюду с клубникой Алексей.

– Конечно, можно, почему спрашиваешь?  Это для тебя, – словно помогая одобрением сыну поднять блюдо. Тот принялся за клубнику, внимательно выслушивая ответный рассказ о сборе ягод в сезон, часто прерывая его, чтобы почтительно предложить попробовать ягод отцу.

– Я ее каждый год собираю, как и собирал раньше, – продолжил разговор Михаил Григорьевич. – Представляешь, детвора из школы тридцатой, там, кстати, нынче только младшаки…

– Как, а старшие классы?

– Их перенесли в пятнадцатую, на улице Жукова

– Далековато…

– Да, ну и пусть, так вот, младшие, бывают, целую игру устраивают, представишь себе? Выкладывают ягодку в середину пня и давай дуть с обеих сторон, кто ее быстрее перекатит – тому и ягода. А еще вот в прошлом году ягод много было, а теперь все погорели, сам видел, какой июль был… – разочарованно, с обидой махнул рукой Михаил Григорьевич.

Ягоды в блюде закончились, и Алексей перебирал на дне оставшуюся от клубники зелень.

– Вкусно, папа, как всегда, не переживай, ничего, пускай мало, зато какие, – отвечал Алексей отцу на наползающую тревогу в глазах. И перед тем, как в разговоре зависла пауза, Михаил Григорьевич внезапно для себя спросил:

– Ты говоришь, за мной приехал? Забрать меня хочешь? А куда?

– Никуда, пап, конкретно… к себе жить… Я женился, почти сразу, как уехал, на Катюше, ты ее помнишь, Катюшу?

– Помню, конечно, как не помнить, давно женился-то?

– Почти сразу, мы не играли свадьбу, расписались и все. Ребенок у нас, пап, мальчик, два года ему.

Михаил Григорьевич весь побагровел, и глаза его заблестели, морщинистые руки вновь задрожали.

– А чего же ты, Лёшка, молчал-то? Чего же не навестил? Ужели столица так далеко от нас?  От меня... Ужели я не заслужил на внучка-то хоть разок взглянуть? За что же ты так со мной, Алёша, сын мой, что же я тебе так противен стал?

– Да я не знал, пап, как… как появиться, как сказать… – чем сильнее надрывалась речь Михаила Григорьевича, тем тяжелее находились слова у Алексея, на его глазах тоже незаметно заискрилась слеза.

– Ну, хвать тебе! – вдруг улыбнулся Михаил Григорьевич, увидев растерянность сына, – хвать тебе, Лёш, я ведь так ждал тебя, все время ждал, с того самого момента и ждал…

Молчание взяло верх над голосами, и комната вместе с желтым светом заходящего солнца, прощального для этого лета, пустила тишину.

 

Алексей и Михаил Григорьевич стояли в коридоре, Алексей заканчивал шнуровку обуви, Михаил Григорьевич перетирал в руках какую-то тесьму. Они совсем не смотрели друг на друга, но когда обращались в разговоре, пристально высматривали в собеседнике знакомые, родные черты. Алексею вспомнилось детство: когда дурные мысли окружали и гнали его сердце, он закрывал лицо руками и думал об отце, о том, как отец повел бы себя, окажись он на месте Алексея; так сын исполнялся жизнелюбием отца, чувством спасительным и нравоучительным для своей натуры. Он вдруг поднял глаза и посмотрел на отца еще раз, но будто увидел его впервые за этот день. Сейчас он увидел отца другим: в искусственном свете, как ни странно, у Михаила Григорьевича проступили все черты старости. Да, они все так же с Алексеем были одного склада, крепкого, ровного, но только теперь Михаил Григорьевич осунулся, да и Алексей казался значительно выше при низком росте обоих. Перед Алексеем все еще стоял его отец, только ослабленный годами, все с той же добродушной, живой и любящей улыбкой, с которой он всегда встречал его здесь, на пороге этого дома. В фигуре стареющего отца, в хромоте, уже сильно выдающей себя, Алексей вдруг увидел то, чего никогда прежде не видел – слабость. Все складывалось так, словно в сером свете коридорных ламп, тени от шкафов и обуви скрывались эти черты хозяина, теперь они же явственно намекали на седую старость Михаила Григорьевича.

Михаил Григорьевич бессловесно глядел на сына, глаза его при этом блестели, а горло подрагивало, будто он видел сына в последний раз.

– Папа, я не могу так уйти, – вдруг сорвалось у Алексея. Он опустился на колени и крепко обнял за пояс отца. – Я не могу так уйти, я не для этого возвращался, понимаешь? Прости меня… Я уехал не из-за тебя; из-за мамы, потому что она умерла, мне было тяжело все пережить... Прости, если сможешь. Поедем со мной, прошу. Я ведь не хотел оставлять тебя, не хотел, чтобы ты думал, что я оставил тебя.

– Ну что ты, сына, что ты, Лёшка, – прослезился и Михаил Григорьевич, а на его седой колючей щетине растворились слезы. Я просто… Все хорошо! Я просто ждал, когда ты вернешься. Я все понимаю, сынок, не реви, а то и я реву, – сквозь улыбку говорил Михаил Григорьевич, поглаживая небрежно, как мог, сына по волосам. – Я просто ждал, Лёшка, не выдумывай, ждал тебя, и ты вернулся.

Алексей поднялся с колен, вытирая слёзы, быстро проговорил, убеждая себя, что обещание вот-вот испустит силу, если не взять его сейчас

– Завтра утром я приеду. К девяти часам утра буду. Мы вместе соберем вещи и поедем в Москву, мы приготовили тебе комнату. Я приеду к девяти, если будешь спать – остановился Алексей и сразу добавил, – значит: не спи, мы соберемся и поедем, я познакомлю тебя с внуком, и ты останешься с нами. Пообещай, просто пообещай, что не будешь упираться. Прошу, пообещай мне, отец.

Михаил Григорьевич пожал плечами, обхватил руками плечи сына и одобрительно кивнул.

– Куда же я без вас?

На родных похожих лицах почти симметрично проявилась одна и та же краска.

Они еще какое-то время стояли в обнимку и вспоминали прошлое. Клубнику, маму Алексея, немного, но с теплотой, что даже Михаилу Григорьевичу не было больно, ему теперь не было больно от воспоминаний. Мужчины то и дело закипали в речах и застывали, когда находили в воспоминаниях нужный образ. Они долго обсуждали людей, чередой проходивших сквозь жизнь их небольшой семьи. Часто подергивая друг друга за руки и придерживая за плечи, то ли после длительной разлуки, то ли от наполнения чувств радостью воссоединения, отец и сын позабыли в эту пору о времени. Кажется, в пылу беседы рассказы приобрели магическое свойство – близкие сначала соединились в воспоминаниях, затем повеселились над конфузами из текущей жизни, наконец оба, отец и сын, как и полагается благородным душам, пофантазировали в пересказах поразивших их историй так, чтобы те обернулись удивительными небылицами. Позже, спустя полчаса, немного вспотев под рубахой, Алексей все же уехал. Михаил Григорьевич, ободренный духом, не заметив боли колена, принялся убирать мелкую неряшливость своей квартиры. Так в зале, убирая пустое блюдо с хохолками от клубники на дне, он увидел на диване коробку конфет, принесенную Алексеем.

– Ой, забыл, наверное, – подумал Михаил Григорьевич. – Лёш, – обратился он вдруг в коридор. И лишь через секунду понял, что обратился вовсе не вослед, и в коридоре пусто.

– Конфеты-то ты и забыл, а чай-то с чем пить будешь?..

Михаил Григорьевич медленно опустился на диван, держась за коробку обеими руками. Он нежно, заранее зная, где спинка дивана, облокотился на нее и принял удобное, расслабленное положение. Солнце давно село, и летняя ранняя ночь была темна, свет горел в коридоре и на кухне, а Михаил Григорьевич тихо сидел в полумраке гостиной, наблюдая отблески свечения коридорных ламп на стекле серванта. Михаил Григорьевич предался воспоминаниям. Точнее сказать, Михаил Григорьевич предался событиям своей жизни, оставленным в прошлом. Перед ним возникали неявные образы, скорее, он вспоминал свои чувства и удивлялся тому, какую энергию они внесли в его жизнь. Как много в любви, пережитой им с женщиной, страсти и волнения, а сколько счастья принесло ему рождение Алексея. Алексей – имя, которое дал он, отец, как только мальчик вышел на свет, этот момент Михаил Григорьевич всегда называл озарением. «Озарение –  это миг, когда на твоих устах появляется имя сына, оно исходит как будто изнутри…» – так он думал. Михаил Григорьевич преодолевал целые миры своей памяти, являющиеся ему один за другим, словно нити из клубка. В какой-то миг полет воспоминаний показался ему настолько удивительным, что он захотел непременно рассказать о нем, с кем-то разделить его. Лёшке рассказать! Вот завтра, за сборами, непременно и расскажу – подумал Михаил Григорьевич, резко раскрывая, как от удивления, веки и улыбаясь.

– Да, завтра непременно расскажу, все сразу и расскажу, о себе, как и чем жил, главное, – прервал свое рассуждение Михаил Григорьевич. – И про него спросить. Ой, кстати! – Лёш, а конфеты то… не забыл? – сказал в пустой коридор утихающий голос.

Следующим утром, в восемь пятнадцать, Алексей вышел из такси у старого двухэтажного дома и, пройдя сквозь дивный сад своего отца, оказался в парадной. Приблизившись к двери, он сразу заметил – отперта.

– Папа, – заходя в квартиру, продолжал он, приободренный, – уже ждешь меня?

– Папа? Ты где? – спросил он, уже разутый, пройдя из коридора в гостиную.

 

Михаил Григорьевич сидел на диване, удерживая коробку подарочных конфет в замерших ладонях. Он сидел неподвижно, глаза его сомкнулись, на губах навечно застыла покорная, счастливая улыбка.