Андрей ГРИЦМАН

 

Поэт и эссеист, автор короткой прозы. Родился в Москве, врач. С 1981 г. живет в США. Пишет по-русски и по-английски. Автор более 15 книг на двух языках. Стихи и эссе переведены на несколько европейских языков. Основатель и главный редактор журнала «ИНТЕРПОЭЗИЯ». Много лет ведет популярную серию поэтических чтений в Нью-Йорке.

 

ЗАМЕРЗШЕЕ МОРЕ

 

 

DE PROFUNDIS

 

Из глубины издалека  

В окоченевшие поля  

Наедине и в тишине

Летит незримая струна 

Лежит пространная страна  

Где издавна была война  

Ну а теперь там мор и глад  

И им, понятно, не до нас

Лишь только ветер иногда  

Вдруг донесет обрывки тем  

И я теперь оттуда сам   

Себе пишу в рассрочку раз  

Не объясняя всех причин

с необходимостью вразрез  

Так и живем – наискосок  

И дым плывет от тех костров 

Дыханье страшных тех полей  

Где свет полуночный светлей.  

Так начинается исход. 

 

 

ЗАМЕРЗШЕЕ МОРЕ

 

Ну что ж, последний полустанок 

Еще впереди 

Если устанешь, ко мне заходи 

Есть все что надо: 

Воздух с реки 

Спальная полка, 

Корзина, картонка, 

Чемодан, саквояж 

Нет собачонки 

 

Вынь да положь: 

Будущей жизни  

сквозной перестук 

Дальнего моря невидимый звук 

 

Сели, налили, добавили, вот 

славно, но явно 

Опять перелет 

Нет остановок 

Рельсы летят 

Ясно что едем мы наугад 

 

Что остается: по новой налить 

Славный в купе получается быт 

Нам еще ехать и ехать вперед 

Души в пути  

Превращаются в лед 

Сзади полей магнетический зов 

Тщетно в обратный тянет полет 

Море замерзшее  

в бездну зовет. 

 

 

*  *  *

 

Легкий штрих Дюрера  

Легкий стих Дюрера

Паутина тайны

Засыпают тени

Засыпают книги

сном первоначальным

 

И штрихи и тени

И штрихи и тени

Тканью песнопения

И из тела дерева

Как явленье веры –

Ужас Откровения.

 

 

*  *  *

 

Окаянные дни.

Те же скулы, только мясистей.

Сколько лет те же тянутся серые сны,

Словно дым над Россией.

И грохочут составы к замерзшей реке,

за последний тревожный рубеж.

Я пристроился тихо в вагон для калек.

Там особенно воздух свеж.

Нет газет, только слухи с далеких равнин,

где мерцают селений огни.

Полоса отчуждения: копоть да тлен,

обгорелые ветви одни.

Я давно перестал пересчитывать дни.

Как живу так живу, словно стертый

тот жетон незаметный на илистом дне.

Никого я не помню. Ну Бабу Ягу.

Утонула как будто в зеленом вине.

Ну Кащея – он вечно бездомный.

 

 

*  *  *

 

Под утро мне приснилась книга

Существ чудесных бестиарий

Непроходимый смысл знаков

В веках пропавших навсегда

 

И непонятно что за этим

За непроглядной тенью вязи

Столетий страшных оправданье

Или последняя стезя

 

Под утро понял что не нужно

Стараться тщетно  и упрямо

Тот код безумный разгадать

Все это уже было ране

 

Нумерология безумья

Неповторимый ультразвук

Такое может  лишь с дыханьем

Войти в тебя неотвратимо

 

Осесть слоями в теплой крови

Под утро группу поменяв

Потом заснуть у этой книги

Так никогда и не закрыв

 

Но позабыв об этом знаньи

Проснуться снова, по странице

Запомнить книгу до разгадки

Чтоб никогда не рассказать

 

 

*  *  *

 

Пока я сижу и кропаю себе,

всегда между делом, фальстарт

ведет ответвленьем к глубинной трубе.

Невидимый зиккурат

зияет во тьме инфракрасным столпом.

Я вижу его иногда.

И бьюсь я об стену возвышенным лбом,

об стену где надпись «судьба».

Еще там написано «СССР».

Еще обозначено «х-й».

Пока руководство не приняло мер.

Но в общем-то ты не горюй.

Поскольку ни Бродский, ни Бог, ни судья

не знают, что там, за стеной,

где иероглифом слово «судьба»

на двери забитой одной.

Еще есть табличка, что там «эсхато-

логический первый отдел».

Тогда застегну шерстяное пальто,

чтоб выстоять беспредел.

Пространство и время текут из глазниц,

туда, где Всевышний все ждет.

Стремим в пустоту полет наших птиц,

все выше и выше в полет.

 

 

ХРОНИКА ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ

 

Мы ведь все уже проходили.

Газеты – плохо выученный урок.

Словно свет небес погасили,

стал не виден обитый нами порог.

Где не раз спотыкались, ломали

кости, надежды, и судьбы тех,

кто лежит в гробу, как в школьном пенале,

взяв на память свой первородный грех.

А ему не до нас. Ждать потопа, Гоморры?

Кто знает плату за идиотизм?

Молчит, задремав, Средиземное море,

закатным оком блеснув на миг.

Что делать? Ответ сгноили. Но все же:

детей не есть, барана разбить,

кровь не хлебать, и тогда забрезжит

на той стороне, где земля родная,

охранная линия береговая,

до которой нам

никогда не доплыть.

 

 

*  *  *

 

Ничего не осталось.

Лишь июньская пухом метель.

Еще пару пивных,

да трамвая кольцо за заставой.

Да в заросших дворах над площадкой

футбольная пыль.

Ну а что там еще?

Слава Богу что это осталось.

А теперь как понять, и как вспомнить,

о чем там грустить?

Бог с ним с детством и с юностью,

с лиственным дымом.

Голубятню сожгли,

потерялась последняя нить.

И покрыт чешуей

мертвый пластик четвертого Рима.

Ничего не осталось.

С Воробьевых теперь не понять.

Белый город покрыли

паутиной охранных надзоров.

Но свободна моя

по бульварам бредущая память.

Только следом летит

незамеченный в сумерках ворон.