ДВА ВЗГЛЯДА НА ОДНУ КНИГУ:

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

 

Поэт, прозаик, эссеист, дипломант национальной премии «Золотое перо Руси», «Созвездие духовности», лауреат премий «Уральские горы», «Лучшие строфы столетия», главный редактор альманаха «Третья столица». В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

 

ОСЬМИРАСПЕВЬЕ

Эссе

 

С трепетом прочла повесть «Простить Феликса» в одноименной книге Нины Орловой-Маркграф. Несколько раз возвращалась по кругу, думая, а кто же всё-таки убил Феликса?

«…ум и душа Феликса Горбатко помутились, а характер вконец испортился. С ненавистью и раздражением думал он обо всех подряд: – цинготных доходягах спецпереселенцах, энкавэдэшниках и их шестерах, о прошмантовке Верке, докторе – паташонке носатом Осыпыче, о Роберте Ивановиче, который остался нарядчиком при Поликарпе и сразу как-то отдалился от него. Феликс, приходя на склад, прикладывался к бутылке, не желая закусывать – еда не лезла, и думал, думал безостановочно и безысходно, что жизнь его идет под откос, что он говно…» Наверно, по всем таёжным, ссыльным законам Феликс нуждался в смерти. Ему несколько раз был дан шанс – исправиться, не лезть к Морее (как поясняет автор, «Морея, Моря – просторечная форма имени Мария в окающем волжском говоре»), которую он насильно увлёк в постель. Ему был дан шанс, когда он страдал от ножевой раны. А «пёрышко в живот» было предупреждением: остановись, стань иным.

Итак, «Забабенник»

Это слово взято из Логоса фольклорного. Из народного. Так обычно называют «любителей женщин, волокит, бабников». Логос у Нины Орловой-Маркграф многорук и многоцветен:

«– Бист ду, Мари?

– Я, дох.

Она улыбнулась и пошла навстречу повозке.

– Кхорбатко. Феликс… – Роберт Иваныч кивнул головой в сторону помоста.

Мария не сразу поняла, о чем он говорит. За лошадью и возницей ей совсем не было видно, что за груз лежит в телеге.

– Пригадира ножом как кабана савалили, ятрена феня. Дети Сельмы Юрк его нашли…»

Здесь немецкий язык. Татарский. Русский. ТРИ ЛОГОСА.

И ещё Логос общечеловеческий. «Простить нельзя помиловать», где ставить запятую? И как будто рука, крестящая вдогон – плач Мореи по убиенному. А ведь Феликс шёл к ней, прихватив шкурку песцовую. Ему мало было одного и двух раз, он хотел ещё и ещё. Конечно, красавица Морея – жертва в руках Феликса. Она смотрела на него своими большими почти детскими глазами, а он не пожалел и взял её. И завладел. То есть сломал жизнь девушке.

Вообще, человек в этом мире может убить другого, может изнасиловать, может завладеть, подчинить, заставить. Он может овладеть телом, но душой и сердцем вряд ли.

Кто простил Феликса на самом-то деле?

Его простила униженная и поруганная жертва.

Более Феликса никто не простил. И даже прощать не думал!

Вот если бы у повести было продолжение, и Феликса не убили, что было бы дальше? Можно пофантазировать: наверняка бы Феликс Морею склонил к сожительству. Принудил бы её. И так бы прожил до конца дней своих. Ревнуя. Негодуя. И радуясь.

Радостью человека, похожего на борова. На лесного дикаря.

Да, это не санаторий, это спецпоселение: «Осенью 1942 года бригадир рыболовной бригады Феликс Горбатко стоял перед шеренгой спецпереселенцев. Все они были этническими немцами, выселенными в начале войны из немецкой республики Поволжья на север, в край Туруханский».

Но вот душа – она не переселенка. Её силком не уволочишь. Поэтому Морея то и дело возвращается памятью в свои места, в детство.

ЛОГОС Вечный.

Красив ли Феликс?

Красива ли Морея?

Вероятно, да. Если бы они встретились в иных обстоятельствах, не на речке, где лёд, а тело наполовину в воде. Не в лесу, не на заимке. То что? А ничего.

Ибо в Морее – сама сказка, Енисей, леса, урёмы, солнце сквозь стволы дерев.

А у Феликса – угрюмость, невежество, жажда и жлобность.

У Мореи города волшебные в душе.

А у Феликса – тьма да кочки.

И засобирался он, прихватив уворованный хлеб. И невмочь ему стало, как захотелось к Морее.

А это уже тоска.

ЛОГОС Томящийся.

Истома…

Она везде. Даже в боли. В умирании. В малышке, у которой умерла мать. Истома приобретения Веркой дитяти, с которой она ушла, освободившись, отбыв свой срок.

Истома по человеку настоящему. Верному и правильному.

Истома духа.

Истома тела.

Истома излечения:

«Мария слышала о пантах. Яша-гармонист мечтал добыть их, собираясь охотиться на северного оленя. Он говорил, что панты – такое же волшебное средство, как женьшень, лечит от всех болезней. Яша сказал, что здесь, на севере, панты консервируют для хранения вымораживанием».

Аккорд за аккордом наполняется эта истома музыкой. И она восходит в общую органику всего человеческого. Истома – как высший аккорд. Усталость и примирение. Скорее всего, сам факт прощения состоялся. Но Феликс вроде бы не нуждался в нём. Уже не нуждался. Как иные прощёные души подлунного мира.

 

Книга «Простить Феликса», как некое Осмогласие – осьмираспевье, ибо голоса простираются к рассказам из той же книги: «Дусик», «Все, как оно было, или Леня Спас», «Братка», «Глиняный парень», «Переселенец» – это не ответвление, а огромное древо с одним корнем, с одним изначальем. Это память детства, это внутренние всполохи – это милая Нюся, как поделиться своей жизнью, словно хлебом. Люди в рассказах живут в своих домах, выходят на улицу, знакомятся, детвора играет в свои игры, здесь и лес – он тоже как герой некой детской забавы, это речка – одна из запевал игр, это поле с пшеницей, луга спелые: «Доносящийся гул и рев мотора отвлек их. Они уставились на дорогу и увидели поджарую, рогатую, то и дело взлетающую над землей фигурку мотоцикла.

Он быстро приближался.

– Мы думали, свежи, а тут все те же, – сказал Василий Абрамыч, останавливая бричку. – Рудька Арину из больницы забрал.

– Забрал! Куда? – вскрикнула Прасковья, вскакивая с места.

– Да домой. Тебе везет. Поворачиваем оглобли.

Руди увидел бричку Василия Абрамыча, но тормозить не стал.

– Мамка, я домо-о-ой! – крикнула Ариша, когда они поравнялись.

Руди что есть мочи надавил на сигнал, веселый гудок огласил даль, и они помчались дальше. Скорость веселила, вынимала из сердца тревогу.

Они продолжали полет».

ЗАПЕВ – это начало общего молитвенного истока. И как тут не запеть, если: «у окна, к которому склонялся светлокорыми ветвями молодой тополь.

Волосы острижены, лицо обрезанное и бледное до

прозрачности. Руки лежат поверх одеяла безвольно

и обреченно. Он не сдержался, взял ее ладонь в свою.

– Привет, мальчишка! Я тебе яблоко принес, – вынув из кармана, протянул ей крупное красное яблоко.

– Где ты его взял? Я никогда не ела яблок. И даже

не видела. Только в книжке на картинке, – медленно

и трудно произнесла Ариша…»

Вот оно – яблоко, как призрак Гефсиманского сада, сахарное, сочное, мотив, призывающий к выздоровлению. И с тех пор Ариша медленно и верно начала приходить в себя. И серость больничной палаты отходит в сторону, и коридоры, потолок словно раскрывает небо, вывозит на тележке солнце, преображения на лицо. Яблоко – это талисман исхода, возвращение в русло, это завершение и продолжение одновременно.

Вообще талисман у Нины Орловой-Маркграф – это некий повторяющийся символ, например, в рассказе «Глиняный парень», где маленькая фигурка, вылепленная из комка глины, является оберегом. Зачинателем и крестителем новой жизни. Она оберегает Егорку.

НАПЕВ.

Дети в основном обрисовываются, описываются глазами взрослого пожившего человека, поступки детей логичны и встроены во взрослую жизнь. Ибо даже ребёнок обещает жениться, когда подрастёт. А как же? Как поётся в частушке:

Ой, Германия, Германия,

Наделала чего!

Девяносто девять девок

Обнимают одного!

ПОЯТИЕ

Это не просто обнять землю и лечь, дыша травами. Это степенный разворот – панорамный, неспешный. Действующие лица: люди от мала до велика. Обыденная жизнь, но она словно предпраздничная. Ибо ощущение грядущего праздника, некого Пасхального действа, двунадесятности ощущается во всём. В шорохе, шёпоте. Даже Егорка, с головы которого снята посудина – тоже праздник, хотя с царапиной и болячкой. Со слезами и плачем. С обидой. Но во всём – насыщенность красок.

ПОВТОРЯЮЩИЕСЯ куплеты, как пласты за пластом наплывают, сшивается глава с главой. И это спасение для русской души.

Тонкий юмор, небольшие штрихи подшучивания, скоморошество – всё тонкими мазками в единой картине. В картине маслом. Мёдом. Красками лета. Возрождения и умирания, как в непревзойдённой жажде жизни. Это переход на новый красочный виток. Ибо слова Пасха нет. Но сама Пасха всегда и безотлагательно присутствует.

И рассказы, и повести выходят плавно, точно белый корабль из-за поворота широкой реки в море. Ибо Нина Орлова-Маркграф переплывает весь простор от истока до устья, неся людям на палубах своей книги – героев лирических и эпических, молодых и старых, умных и дурных, героических и не обладающих геройством, ущербных и невероятно хороших людей, они формируются, как целый мир, в единоутробность повествования. В галактическое и объёмное. Хотя действо как таковое происходит на обычной русской земле. Земле наших предков, похожей на «Стюрины холмики»!

 

 

Маргарита СОСНИЦКАЯ

 

Поэт, переводчик с итальянского языка, эссеист, автор статей о выдающихся деятелях искусства, по литературоведению и лингвистике. Заведующая поэтическим отделом литературного сайта «Русское поле». В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ГОРИЗОНТЫ И ГРАНИ ПОВЕСТИ «ПРОСТИТЬ ФЕЛИКСА»

НИНЫ ОРЛОВОЙ-МАРКГРАФ

Эссе

 

ЯВЬ

 

Но за что прощать этого красавца-мужчину? Подтянутого и опрятного даже на своей подневольной службе надзирателя над ссыльными на Енисее, повинными лишь в том, что они немцы России, или же русские немцы. Одет он, заметьте, не в штаны, а в брюки! Только один этот штрих говорит о нем, как о человеке организованном, аккуратном, порядочном в прямом смысле этого слова – то есть любящем и соблюдающем порядок.

Он тоже хлебнул из чаши лихолетья: семья его пострадала от сталинских мер, была сослана в Сибирь, отроком он остался и без отца, попал во власть любвеобильной вдовы. От нее сбежал и нанялся на эту службу в Сибири, где особо-то и выбирать службу не из чего.

Любил женщин.

Только за одно это в наше время «альтернативной ориентации» ему памятник на тротуаре надо ставить. Бронзовый. А если и дальше так пойдет, то и золотой.

Влюбился в девушку, Морею, в которую нельзя не влюбиться. Даже читатель влюбляется в эту иконописную красавицу из сказки. Поддерживал ее, как и чем мог. Пусть хотел за это ласк. Но ведь любил! И спас Морею, когда она упала зимой в Енисей и лежала подо льдом, как мертвая царевна в стеклянном гробу. Спас он еще и доктора, лечившего Морею, от «пера» Зек Зековича. А потом мужественно сносил боль раны: Зек полоснул его, зацепил брюшину.

Нет, Феликса не за что прощать. Феликса надо любить. «Любить Феликса» – вот закриптованное, скрытое название повести, которая читается на одном дыхании, держит все время внимание, местами, она не для слабонервных, зато с концовкой, озаренной светом надежды и веры в человечность.

Пусть у Феликса было противостояние с героической Верой Шихтовой, но противостояние это – есть издержка эпохи, волчьей, предательской по отношению правительства к своему народу. Вере Феликса, убитого Зек Зековичем, не жаль. Но она с годами переосмыслит свое отношение к нему. Потому что она добрая. А доброта – это корень мудрости, из доброты мудрость и вырастает.

В другое время Вера и Феликс шли бы плечом к плечу, а не в лобовую.

 

ПРАВЬ

 

Повесть такова, что осмысление ее продолжается, когда она уже прочитана и отложена в сторону, через время, – лицом к лицу лица не увидать, – и открываются ее неожиданные, не сразу замечаемые глазом глубины.

Не только в честь Дзержинского назван герой, хотя в ту эпоху детям и давали имена Тракторина, Владлен, КИМ. По латыни Феликс – «счастливчик», а ухо, ухватывающее эхо доисторической древности, улавливает в нем имя Велеса: [Велис] – Феликс. «В» канонически чередуется с «Ф»; кс=х, х-к-г; за Феликсом стоит древний всемогущий БОГ. Один из. Бог попран, и народ ведь в попрании.

Носитель его имени идет к любимой иконописной женщине, у которой он был единственным, и союз их единения освящен, скреплен кровью, как в акте принесения кровной клятвы. Он несет ей дары, своей Марье Моревне, прекрасной королевне, дорогие дары, соболиную шкурку. А и зовут ее именем сказочным – Морея! И в пути происходит заклание Феликса-Велеса, содеянное воплощением бездумного, вечного, безбашенного Ѯла – Ѯек Ѯековичем, ничтожного по своей сущности; через буквицу Ѯело всякое злосмысленное слово писалось.

И Морея проливает слезу о Велесе. Она еще не знает, что будет помнить и любить его всегда, а по законам телегонии ее первенец будет похож на ее первого мужчину, любимого посмертно. Дары Велеса попадают к Вере, его антогонистке. И это есть надмирное примирение между Велесом и Верой, которое обязательно произойдет в ином времени, измерении, воплощении. Боги, как известно, не смертны и вечны. Это есть скрытое действо в повести, ее подводное течение, происходящее, выражаясь на языке Блаватской, под покровом Изиды.

Таков культурологический рентген – снимок повести. Автор писала его по наитию, возможно, не вникая и не задумываясь над всем этим, под диктовку подсознания или же голоса крови, точно и тонко улавливая все оттенки, тона, полутона его интонации.

 

РЕЧЬ

 

Любопытны открытия в немецком языке, которые делаем в книге Нины Орловой-Маркграф. Tate на немецком гессенском диалекте – это «тятя», но в форме седьмого Звательного падежа, Вокатива на латыни, который был и в русском и остался в украинской мове (Кличний вiдмiнок): Тато – на мове − форма Звательного падежа, –о, –е – его окончания (мамо, брате, боже, отче); в русском оно еще может быть нулевым или на Ерь (пап, Свет, Вась, тёть), что дополняет ряд немецко-украинских омонимов: Dach –дах, Zwiebel – цибуля, Kelche– келих (крыша, лук, кубок). Эти диалектные сведения дополняют ряд родственно славяно-германских лексем. Диалект – как всегда, их хранилище.

Можно и дальше проводить раскопки смыслов в этой небольшой по объему повести, достойной литературных наград.