Григорий МЕДВЕДЕВ

 

Родился в 1983 г. в Петрозаводске. По образованию журналист. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Юность» и др. Автор книги «Нож-бабочка» («Воймега», 2019). Лауреат премий «Лицей» и «Звездный билет». Живет в подмосковных Мытищах.

 

 

ПРИЗНАКИ ПРОТИВОБОРСТВА

 

 

* * *

 

Признаки противоборства

времени и красоты

(с пользой для стихотворства)

в воздухе разлиты.

 

Солнце еще не скупится,

но подмешалась уже 

будто свинца крупица

к золоту на витраже.

 

Около голубики

веской, как дробь №2,

бабочка в солнечном блике

трепетна, но мертва.

 

Золотом и латунью

на нехолодной земле  

обрамлена летунья

с выщербинкой в крыле.

 

Свет истончаться будет

долго, уйдет не вдруг.

Утром меня разбудит

паданцев гулкий стук.

 

Замершая в полутоне

до желтизны листва,

бабочка на ладони

трепетна и жива.

 

Без усилий с запястья,

невесома вполне,

вспархивает, не застя

этого света мне.

 

 

* * *

 

Ещё зачем-то помню, как

цвели под окнами пионы,

и бронзовки возились сонно

в их полнокровных лепестках.

 

Лежала вся моя земля

как будто в праздничных обновах

белесых, розовых, бордовых

до самой груды горбыля.

 

И запах в солнечные дни

безветренные плыл над грядкой

щемящий, душновато-сладкий,

июню тленному сродни.

 

Теперь пионов нет, щаве́ль

разросся дикий (или ща́вель),

чей год от года сухощавей

лист, и лютеет муравей.

 

И время растворяет те

приметы с хрупкой сердцевиной

в своей, не знаю, муравьиной,

щавелевой ли кислоте.

 

 

* * *

 

Не уточняя по календарю,

я на затменное солнце смотрю.

Ветер усилился, и у реки

ивовые зазвенели листки.

Батюшков, милый, на той стороне

дай закопченное стеклышко мне.

Черное пятнышко, через стекло

еле заметное, так ли росло?

Так ли в гортани годок за годком

время кошачьим скребло коготком?

Знаю, как старился свет и пустел.

Здесь у меня чернозем, чистотел,

чертополох и почти задарма

купленная жучковатая тьма.

На вологодском постое твоем

вместе о летней печали споем.

Солнце садится, и мутный поток

невозвратимо уносит листок.

 

 

* * *

 

Роза зимовала под фанерным

коробом, обитым спрохвала  

обиходным и неэфемерным

рубероидом двухслойным для тепла.

 

Не розарий, не оранжерея –

снегом припорошенный разор:

щебень, шифер и торчит, ржавея,

пара цилиндрических рессор.

 

Восемьдесят – наступал – девятый,

надлежащий год от Рождества,

сероватый и шероховатый,

как плита ограды ПО-2.

 

Долго вдоль бетонного забора

нескончаемого шли и шли,

вдруг блеснули звезды: праздник скоро –

нам иллюминацию зажгли.

 

Это всё осталось черно-белым.

Дальше кадр засвечен – прочерк, мгла.

Снова вспышка: первым оробелым

бледно-желтым роза зацвела.

 

(Лепестки теперь уже нечётки,

но мерцают тускло изнутри).

А потом на быстрой перемотке

августы мелькнут и сентябри.

 

Розе снится тот ее, в шесть соток,

сад неувядающий и к ней,

как живой, пощебетать-поцокать

прилетает прежний соловей.

 

 

* * *

 

С севера, из дальних округов

облака наволокло циклоном.

И всё утро тени облаков

по горе скользили, вниз по склонам, –

олово подмешивать к волнам.

Бухта и вершина постепенно

открывались с набережной нам,

обе в клочьях сероватой пены.

Там, облокотясь о парапет,

где кончается сосновая аллея,

мы смотрели, как вода меняет цвет

в отдалении отчетливо светлея.

Прела водоросль, но запахи гнилья

хорошо перебивала хвоя.

И другую землю вспомнил я,

и другое небо даровое.

Я лежал – под головой рука, –

слушал сосны в забытье счастливом

и не знал, что гонит облака

ветер к этой бухте и проливам.

В мае недостаточно тепла

здесь, вдали от моря, на котором

не бывал, и снулая пчела

непрогретым дребезжит мотором.