Андрей ЗАХАРОВ

 

Родился в 2001 г. в Стерлитамаке. Учится на историческом факультете Башкирского государственного университета. Постоянный участник и победитель олимпиад по православной и исторической тематике. Имеет научные публикации по философии и истории России. Исполняет обязанности руководителя СМИ исторического факультета БГУ.

 

 

ХАОС РУССКОЙ ДУШИ

Цикл рассказов

 

ЛАЗАРЬ

 

Местный иерей Тихон, несмотря на его порой беспросветную прямоту, был человеком крайне интересным. К делу он подходил с оригинальностью, временами переходящей пределы дозволенного. Устраивал, например, литургии с сырым хлебом, отважиться на которые могли лишь прихожане с сильным желудком, а иногда и елеосвящение без масла, мол, так «духу больше». Как-то раз батюшку даже назвали реформатором.

Озадаченный резким словцом, он артистично развел руками, вопрошающе оглядел окружающих и в спешке покинул храм. Не возвращаясь к службе на протяжении двух недель, Тихон поселился в старенькой избе. Первые три дня он никого не пускал. На пятый – вытолкнул на улицу единственную кушетку, начав спать на сосновом полу. Батюшка даже обещал отказаться от сана, если каждый из деревенских не вымолит у него прощения. Дольше всех держался обидчик. Однако и он, раздавленный чувством общего стыда, разразился горькими слезами, упрашивая единственного священника вернуться к обязанностям.

Хоть причуды Тихона понимали не все, на исповедь к нему ходили с особым энтузиазмом. Батюшка преуспел в этом деле настолько, что чуть ли не каждый день принимал гостей из других городов. Поэтому длинные очереди, выходящие за пределы храма, уже давно никого не удивляли. Сегодня к нему заглянул профессор из Саранска.

Невысокий мужчина в круглых очках долго не решался подойти. Короткие седые волосы едва прикрывали начищенную до блеска лысину. В какой-то момент батюшке даже показалось, что на ней почивает лик Святого Николая. Подойдя к Тихону, профессор достал из кармана мятый листок бумаги, от края до края исписанный синей ручкой. Он пробежал глазами несколько строчек, зачем-то поправил ровно сидевшие очки и, казалось, распрощался с последними крохами собственной решимости.

– Здравствуйте, я хотел исповедаться… Можно?

Тихон не сказал ни слова. Он медленно накрыл его голову епитрахилью и приготовился слушать.

– Я совсем не знаю, как начинать. Понимаете, я человек не церковный и верой никогда не горел, но груз грехов…

– Ты знал, зачем едешь. – С наигранным равнодушием ответил Тихон. Его серые глаза не переставали вглядываться в пунцовое лицо профессора, так, что у последнего стали ритмично поддергиваться жилки на шее.

– Едва ли вы хоть раз задумывались о том, как часто посещаете магазин, – механически заскрежетал профессор. – Еженедельная закупка, поиск закончившихся продуктов, или даже обыкновенная шоколадка, способная удовлетворить назойливую прихоть. Но какая бы причина раз за разом не приводила вас на потребительскую мессу, вы, наверняка, наблюдали одни и те же лица. Пара без конца ноющих детей, лишенных последней надежды на новую игрушку, не первой свежести мужчина, отчаянно теребящий карман в поисках десятирублевой монеты, и до жути уставшие продавцы, руки которых уже давно потеряли ту обязательную небрежность, свойственную всякому живому человеку. Немногим отличалась и атрибутика. Всё те же продукты, разнящиеся одним лишь цветом этикетки, да никому ненужные чеки, которые из редкого приличия мы суетливо закидываем в пакет.

Однако стоит лишь покинуть это приевшееся место, как перед нами открывается иная картина. Один, двое, а то и трое попрошаек, каждый из которых поражает своей неповторимостью. Кто-то сидит, уткнувшись глазами в асфальт, другой – читает молитву, а иной и вовсе пускается в песни, прихватив с собой какую-нибудь старую дудку. На подобных людей мы, как правило, внимания не обращаем: стыдливо опускаем глаза, временами подкидывая им в стаканчик пару лишних монет…

– Дурь убирай свою, – наконец выпалил Тихон.

– Дурь? – непонимающе переспросил Профессор. – Вы это про мое эссе?

Так и не дождавшись от батюшки ответа, растерянный профессор вернул уже вымокшую бумажку в карман. В эту минуту он был искренне рад, что заранее попытался выучить текст.

– Я думаю, что эти монетки… милостыня… это символическая плата, спасающая нас от едкой мысли перед сном. Мы говорим себе: «ведь я же не прошел мимо!», как будто вообще нуждаемся в оправдании перед кем-то. Но каким бы заманчивым не был этот «ментальный адвокат», в те дни я считал милостыню уделом людей недалеких. Всегда ограничивался игнорированием, а иногда и ускоренным шагом. Это, знаете ли, надежное средство от случайного взгляда в сторону просящего. Но убедительно объяснить свое поведение я тогда не мог... Виной тому, вероятно, была наша русская беспочвенность, наша вечная готовность отдаться на растерзание всякой, хоть сколько-нибудь здраво звучащей идее. В дни юности они съедают нас так часто, что к вечеру мы готовы спорить с собственными словами, в которые искреннее верили еще утром. Руки есть, ноги на месте… Неужели они не способны найти хоть и скромное, но достойное применение своим талантам? Разве не было бы счастливо общество, работай каждый на его благо? Впрочем, тогда я не понимал, что далеко не каждый способен стоически сдерживать удары судьбы…

– Ближе, ближе к делу, сын моя. Помилуй мя! Я понимаю, что ты привык в своей конторке-то расхаживать да говорить без умолку…

Профессор ничего не ответил. Он лишь обиженно поджал губы и, немного сконфузившись, продолжил.

– Так вот, в очередной раз покидая любимый магазин, я хотел скорее добраться до дома, минуя неприятные знакомства. Однако стоило сделать всего пару шагов, как передо мной появилась немолодая женщина, отчаянно копошившаяся в собственных пожитках. Встала посреди дороги и стоит! Тогда я понадеялся на стыдливость, присущую всем подобным персонам... Ожидал проскочить мимо, скорчив недовольное лицо, будто мне доставили большое неудобство. И какого же было мое удивление, когда появились они. Голубые… До ужаса голубые глаза, убаюканные дымкой детской наивности. Настолько человеческие, что едва ли могли принадлежать человеку. Каждый их сантиметр был плотно укутан паутиной старческих морщин.

Уже через несколько секунд я поймал себя на мысли, что пытаюсь вглядеться в ее лицо. Повисшие скулы, приплюснутый нос и полная какого-то тёплого чувства морщинка, растекавшаяся по бледному лбу. Эти нелепые черточки складывались в одну гримасу: не то неловкости, не то удивления, что хоть кто-то обратил на них внимание. Однако в этом лице чувств было куда больше, нежели мы, по одному лишь произволу, привыкли вкладывать в сердца неприятных нам людей.

Не меньше меня поразил ее одежда: дрянная фуфайка, потерявшая всякое право на реабилитацию, пара подшитых ботинок и белая, крайне контрастирующая с остальным «набором» косынка, едва прикрывавшая светло-русые волосы. Случись подобная встреча в декабре, и я бы не обратил внимания. Однако для знойного августа наряд был явно неподходящим. Так или иначе, мой паралич подходил к концу. Я уже надеялся идти дальше, как вдруг она заговорила: «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Так, сынок, у Матфея в божьей книге-то написано…». Предел был достигнут… «Мало того, что накинулась на меня при всех, так еще и деньги клянчишь!» – прокричал я, забыв обо всех приличиях. Опомнился поздно. Сцена уже привлекла внимание прохожих. Поэтому я покрепче ухватился за пакет с продуктами, и, чуть ли не шатаясь, побежал прочь, надеясь никогда ее больше не встретить…Я…»

– Да, понял я все… Сволочь ты, вот хто, – нелепо причмокивая, протараторил Тихон. Профессор окаменел. Казалось, что от напряжения, у него вот-вот потрескаются очки. К такому отношению он явно не привык, а тем более от сельского, пусть и известного иерея.

– Но ведь вы не должны меня осуждать, я… Вы ведь батюшка!

– А что ж мне молчать-то?! Ложь Бог не любит… даже от батюшки, – весело улыбнулся Тихон. – А в момент исповеди врать – себе дороже… Не буду ж я из сволочи героя лепить? Но я тебе вот, что скажу. Другой бы такую мерзость и излагать не стал. А тебе… А тебе эту бабу найти нужно, вот чаво!

– Да в том и дело, Батюшка, что той женщины уже давно нет. Умерла еще лет десять назад. Но, знаете, как бывает: вроде и нет ее, а здесь… есть, – каким-то дерганым жестом указал он себе на голову. – Я ведь свою историю не закончил. Вы мне не дали. Я с того раза стал ее постоянно видеть, то у одного магазина, то у другого. Возненавидел до дрожи… Один раз возвращаясь с работы, увидел на мосту. Был уже декабрь, а она так и не обзавелась новой курткой. Я хотел подойти сзади и оставить рядом свой старый вязанный шарф… Но… Она повернулась. Повернулась и снова посмотрела на меня, все теми же голубыми глазами. Кинув шарф прямо на дорогу, я быстро развернулся и побежал во двор.

Почти весь отпуск я никуда не ходил, лишь бы снова… Лишь бы снова ее не встретить. А как-то раз не сдержался. Сидел себе, сидел… Да как сгреб со стола всю мелочь и побежал по магазинам: по всем, где видал! В первом – нет, во втором – нет, в третьем так же. С тех пор и вовсе не встречал. Она мне единственную фразу обронила, а та как раскаленной меткой… как раскаленной меткой в мозгу отпечаталась…

– Вот мужик ты взрослый, вроде, а дураком как был, так и остался. Не ее ты ненавидел, а себя… Ну, скажи мне: за что ты бабку то беспомощную мог ненавидеть, в ней, яду меньше, чем в удаве! Себя ты ненавидел… Ведь не ей ты не помог, ты никому не помог, и лишь бабки этой хватило смелости тебе в глаза взглянуть. Бегал всю жизнь за каким-то благом общим. А где благо-то? Коль сам не знаешь, чаво других-то учить пытаешься? Такое у вас, людей с деньгами часто... Это ж бедняки от своего недостатка дать другому могут, а вас вечно рубль душит да избыток сковывает. – подытожил уже подуставший Тихон.

Они молча простояли под епитрахилью еще минут пять, так, что у старого батюшки окончательно устали ноги, как вдруг профессор ожил. Он поцеловал крест и медленно вышел вон. За то и любили, говорят, Тихона. Вот вроде наговорит чего не попадя да позабористей, а на душе становится легче.

 

 

ИЛЬИН ДЕНЬ

1.

Ветхая, лежавшая чуть ли не набекрень избушка стойко выдерживала каждое дуновение степного ветра. Проходя через мелкие щели, он огибал белокаменную печь, поднимался на чердак и, будто бы немного покемарив на соломе, снова вываливался на улицу, наполняя двор пением сосновых бревен. Грубый сруб стоял здесь с незапамятных времен. Местные успели позабыть, кто старше: он или сама Скворчиха. Каждый хозяин оставлял что-то свое. Прошлый даже украсил окна резными наличниками. Их испещренные временем ромбики змейкой поднимались к верхней перекладине, венчая свои головы заостренными цветками амаранта.

Теперь с этой избой была связана судьба Виноградова, молодого семинариста, на днях получившего соленое письмо. Оказавшись перед старой избой, он долго не мог понять, то ли это «родовое поместье», о котором писала его бабка. Высокий, но уже успевший склониться набок частокол пробуждал чувство глубокой печали. Было в нем нечто демоническое, нечто противное самому человеческом естеству. Ведь любому, отчаянно тянувшемуся в верх дереву достаточно всего раз почувствовать на себе дыхание топора, и его вавилонская страсть угасает навечно. Однако это выбор, сделанный кем-то другим. «Но люди ведь не такие, – вслух выпалил Виноградов. – мы сами себе лесорубы. Сами себя обрубаем, да еще и бьем наотмашь!».

Уже с минуту он безостановочно гремел ключами. Виноградов будто наслаждался тем, что был способен разорвать громкое молчание деревенской ночи; дергал ручку, стучал по дереву, временами, даже прикрикивал, не давая спать местным петухам. Однако дверь так никто и не открыл. Не оставалось ничего, кроме как прильнуть к надломленной скамейке, дожидаясь восхода солнца. Пролежав в каком-то, уж слишком неестественном положении до шести утра, он вспомнил о предстоящем празднике. Утром Ильин день, и в родном Екатеринбурге должна состояться грандиозная служба. Приехать собирался даже знаменитый старец Серафим, некогда крестивший самого Виноградова. Проведя детство в Соликамске, он так полюбил ворчливого старика, что сейчас был готов простить ему даже ту, отхлестанную палкой девушку, посмевшую надеть в храм «мужицкие штаны».

От понимания, что столь важный день придется провести в компании сельского иерея, он рад не был, однако пропускать праздник все-таки не хотел. Поэтому, покемарив еще с часик, Виноградов встал и направился в сторону единственной церквушки, чья золотая макушка столь горделиво возвышалась над скошенными крышами деревенских домов.

Выйдя на дорогу, Виноградов притормозил. Впереди мелькнула фигура крупного, но какого-то уж слишком нескладного мужика. Его черная шинель, должная, судя по фасону, спускаться до сапог, едва прикрывала засаленные шаровары. Узнав человека лучше, мы неминуемо становимся жертвой появившейся к нему симпатии. Однако Виноградов, подойдя ближе, смог разглядеть лишь созвездие круглых пятен, столь нахально распластавшихся на левой штанине: не то от воска, не то от местных харчей, следы которых никто так и не удосужился смыть. «Сальная медведица» вызывала у Виноградова тошноту, однако он рефлекторно протянул руку, и пунцовые щеки мужика растянулись в неловкой улыбке. Выбросив вперед массивную культю, он начал как-то слишком энергично ею потрясывать, и Виноградов уже успел пожалеть о собственной расторопности.

– Знакомы будем! Порфирий Иваныч. А ты чей будешь?

– Михаил Виноградов, семинарист. А «чей я» – зависит уже от постановки вопроса… Впрочем, не берите в голову.

Почуяв в словах Виноградова насмешку, Порфирий Иваныч инстинктивно подал плечи вперед, и с его макушки свисла копна сальных, явно не помещавшихся в картузе, волос.

– Внук чей, небось? Рожа больно чопорная у тебя, из городских.

– Да, да… внук. А вы, если не секрет, почему не на службе? Или в деревнях у нас люди теперь не греческой веры живут?

– Ну, греков-то я сроду здесь не видывал, – растягивая каждое слово, отвечал Порфирий Иваныч. – А ты бы сам лучше не задерживался. Не видел-то, наверное, старца нашего еще? Негоже в день знакомства с батюшкой его службу пропускать.

– Старца, говорите? Мало не видел, еще и не слышал…

– Понравится тебе Тихон… Ты, главное, чего дурного не скажи: душонка он у нас обидчивая.

Порфирий Иваныч всем своим видом показывал, что гостю пора уходить. По выжиревшему лицу начинали стекать капельки пресного пота: еще вот-вот, и они бы затопили уголки его толстых губ.

– Ладно, я пойду, – нарушил молчание Виноградов. – Еще увидимся!

Порфирий Иваныч ничего не ответил. Он лишь понимающе мотнул своей головой, окончательно обнажив вымокшие волосы. Виноградов пошел прочь.

 

2.

До церкви оставалось всего ничего, и женские голоса уже вовсю разбегались по тропинкам центральной улицы. Увидев перед собой толпу прихожан, Виноградов был искренне покорен набожностью местного люда: витавшая в воздухе страсть буквально обжигала кожу. Он даже решил задержаться в деревянном притворе, ибо впервые за долгие годы увидел, чтобы там толпились люди. Обойдя упавшую на колени женщину, он наконец-то увидел самого Тихона. Батюшка был чем-то похож на старца Серафима: крупный нос, высокие скулы и длинные, отпущенных до самых плеч волосы, которые, будто из какой-то вредности, никогда не собирались в хвост. В руках он держал небольшой цилиндр, едва превышавший размеры кистей.

Желая разглядеть загадочный предмет поближе, Виноградов достал из кармана круглые, начищенные до блеска очки. Однако воспользоваться ими не успел – Тихон уже стоял посреди церкви. Дерганным движением руки он поднял деревянный цилиндр над головой, и прихожане, погрузившись в мистический экстаз, неистово запели: «Веруем в Илию, сыне Совахова, Перуна воплотившагося, в Иоанне прешедшаго. Веруем в Илию, сыне Совахова, Перуна воплотившагося, в Иоанне прешедшаго. Веруем в Илию, сыне Совахова, Перуна воплотившагося, в Иоанне прешедшаго».

После этих слов Виноградов будто исчез, оставив после себя сгусток диких конвульсий. Лишь теперь он разглядел черты грозного идола, обкусавшего форму цилиндра. Люди продолжали петь, однако с каждым повтором их говор становился все более хтоническим. На лицах мерцало пламя. Правая рука Виноградова сжала очки с такой силой, что вылезшие из треснутой оправы линзы впились в ладони. Кровь сверкнула вспышкой.

Потеряв чувство равновесия, Виноградов камнем завалился набок, и со стены попадали иконы. Никто не повернул и головы. Он дергался и бил кулаком об пол, однако, окружавшие его прихожане ничего не замечали. Не в силах встать, он истошно завопил:

– Сатана! В дом Божий пришел Сатана! Антихрист среди нас!

Пение прекратилось, и десятки напуганных глаз впились в его бледное лицо. Будучи в полном беспамятстве, Виноградов их будто не видел. Он сидел в окружении упавших икон и безостановочно что-то мямлил, лишь изредка наполняя церковь чередою новых выкриков:

– Разве вы не видите… Не видите? Идол в храме! Идол!

Пока бабы испуганно крестились, мужики подбирались к Виноградову ближе. Кто-то наминал кулаки, другие – напротив – убирали руки за спину, давая понять, что бояться нечего. Почувствовав, что обстановка накалилась до предела, Виноградов схватил первую попавшуюся икону и, запутавшись в собственных ногах, мешком вывалился на улицу. Выйдя наконец из транса, он увидел на развилке все ту же, нелепую фигуру Порфирия Иваныча.

– О, Мишка! Служба уже закончилась что ль? Быстро они седня… Тихона-то видел? Интересный у нас батюшка, а? Хороший мужик, но когда…

– Да что вы несете! Эта сволочь притащила идола в дом Божий! Идола… деревянного истукана…

– Идола? Ну, конечно. Сегодня ж ентот, как его… А, Перунов день! А вот со словами ты давай-ка полегче, негоже так старца называть… Я-то человек не злой, но старца… Старца сволочью поминать! – Он неодобрительно замотал головой. Виноградову казалось, что скрещенные на груди Порфирия Иваныча руки вот-вот вопьются ему в шею.

– … Не угрожайте мне! Хотя что с вас взять? Дурак деревенский. Пьешь, небось, чаще, чем дышишь!

– Я… я…

– Я да я… Слова другие позабыл с дури?

– Ну, все, допрыгалась крица поганая!

– Давай, давай… Ударь меня! Сразу видно, что из деревни… Вы же ума здесь не ведаете. Что для вас свобода человека, его права, неприкосновенность! В городе такой как ты уже давно бы в кутузке грехи считал, – размахивая руками, прокричал Виноградов.

– Свобода? Да какая ж это свобода, коль я сволочи всякой по морде дать не могу! Это у нас свобода – могу бить, могу помиловать!

Лицо Порфирия Иваныча окончательно перестало походить на человеческое. Казалось, что вздувшиеся на лбу жилы уже не попадали в ритм его собственного сердца.

– Да ты не только мозги, еще и совесть последнюю пропил! – Фальцетом проорал Виноградов. Лишь на последнем слове он понял, как далеко зашел, однако того, что было после, уже не помнил. Ноги обмякли, руки поддались ветру, а кровавая пелена забрала всякое чувство действительности.

 

3.

Открыв глаза, Виноградов увидел перед собой три несоразмерных силуэта.

– Господи… это ты? – сипло промямлил Виноградов.

– Да нет, куда там! Я чином поменьше буду… – раздался незнакомый голос. – А ты бы нас не пугал так больше, ишь, плут нашелся.

– Поменьше, значит … Значит, вы ангелы? Те ангелы, что когда-то явились к Аврааму?

– Мишенька, – слезливо протянул женский голос. – Ну, какие мы тебе ангелы, Миша!

Растащив слипшиеся веки, Виноградов наконец увидел своих гостей. Первым сидел Тихон; справа – глядевший котенком Порфирий Иваныч. У самых ног примостилась немолодая женщина, приходившаяся Виноградову двоюродной бабкой. Ее короткие, выпадавшие из-под шали волосы, едва закрывали покрасневшее лицо.

– Ну и натворил же ты делов, Порфирка… Натворил... – не переставал браниться Тихон. Его серые глаза ласково поглядывали на побледневшего Виноградова, однако тот им рад явно не был. – Мальчишка бабку родную узнать не может, ангелом кличет!

– Батюшка, да я… Да кто же его знал, что он такой хрупкий: один шлепок, и морда всмятку! Я ж его приголубить хотел, уму научить.

– Научил? От твоих кулаков, Порфирка, не то, что ум… Душа за пазуху сбегнет.

Порфирий Иваныч стыдливо опустил глаза. Он безостановочно переминал кулаки, будто надеясь наказаться за содеянное.

– Прости меня, Мишка… я же…

– Перестаньте, поздно каяться. – измученно пролепетал Виноградов. Он не хотел слышать извинений: лишь бы это скорее закончилось.

– А вот здесь вы не правы, Михаил Палыч. – Замотал пальцем Тихон. – Каяться никогда не поздно. Или вас в семинарии по-другому учили?

– Сплетни у вас, я смотрю, в Скворчихе быстро разлетаются. Верно говорю, Порфирий Иваныч? – Обнеся взглядом окружающих, проговорил Виноградов.

Порфирий Иваныч непонимающе захлопал глазами и уже начал смачивать губы, чтобы ответить на упрек, как вдруг лежавшая в ногах женщина заговорила:

– Да что говоришь ты такое, Мишенька! Это я батюшке про тебя рассказывала… Ты ж сам писал, что диаконом быть хочешь… Что ты…

– Писал-то я писал, а он здесь при чем? – небрежно кивнув головой в сторону Тихона, спросил Виноградов.

– Дык как при чем! Он же…

– Ладно, хоробры. Пора мне. – Вставая со стула сказал Тихон. – Как мальчишка на ноги встанет, вы ко мне его гоните. Буду в келье.

– Но, батюшка… как же к вам, он еле живой! – простонала бабка.

– Вы, Надежда Никитишна, бросьте. Парень молодой, ему сейчас ходить да ходить: вот и ко мне пусть прогуляется. Всего доброго.

Оставив на столе горсть изюма, Тихон отварил тяжелую дверь. Он ласково кивнул Виноградову и, потуже подпоясав рясу, вышел на улицу. Вместе с ним улетучился запах дешевого ладана, от которого у всех присутствующих не переставала кружиться голова. Надежда Никитична бросилась следом, но Порфирий Иваныч уходить не смел.

Несколько минут они просидели в абсолютной тишине. Внимательно изучая интерьер, Порфирий Иваныч постоянно посматривал на кровать. Каждый раз он хотел что-то сказать или предложить, но как только ему приходилось видеть бледное лицо ударенного семинариста, казалось, что все слова и фразы немедленно разбивались о калейдоскоп его собственной мысли. Эта неловкая, рождавшаяся от нехватки слов и избытка приличий тишина насквозь разъедала Виноградова.

– Да не молчите же, чтоб вас... Порфирий Иваныч, скажите что-нибудь. Вы ведь не просто так здесь сидите.

– Что я скажу тебе, Мишка? – виновато отвечал Порфирий Иваныч. – Стыдно мне, дурно поступил.

Вопреки ожиданиям Порфирия Иваныча, признание собственной вины отнюдь не смягчило Виноградова. И чем дольше длилось молчание, тем сильнее у последнего загорались глаза. Затмевая жаром солнце, они мучительным образом впивались в Порфирия Иваныча, не желавшего продолжать уличный спор.

– Согласен, дурно. И даже слишком для того, кто теперь молча восседает передо мной на стуле. Знаете, что меня больше всего удивляет? С каким размахом вы весь этот вздор несли… О свободе. Свобода у них, видите ли.

– Свобода? – недоумевающе переспросил Порфирий Иваныч.

– Свобода. Сами же на улице говорили: можете бить, а можете помиловать!

– А! Дык, свобода… Где ж я не прав?

– Да на кой черт нужна такая свобода, если все потом мятые ходят?

– Лучше мятым ходить, Мишка, чем сломанным лежать. Человек скотина – грешная, никто и спорить не станет. Грешная, но свободная… Мы ошибаться умеем. Ругаемся, деремся… А потом сидим над пивом и ноем, как девка с первой попойки… Зато как потом оно пьется, пиво это соленое… Сладко… – заблаженничал Порфирий Иваныч. – Не красят нас ошибки, Мишка, но разукрашивают.

– То-то как помидор сидите… И часто вы так в акварель ныряете?

– Да не то, что бы… Я…

– Для того, Порфирий Иваныч, и живем мы в городе по закону, чтобы потом цветными не сидеть. Это ж где порядку тогда быть, если каждый будет делать все, что заблагорассудится? Вы меня за слово ударите, я вас за куртку новую… Убью. Люди должны знать, что вся их свобода – лишь совокупность не принятых решений, за каждое из которых предстоит нести ответственность.

– О как! Ты меня за дремучего не держи, Мишка. Был я в ваших городах, да только сроду не видывал, чтоб люди там по Закону Божьему жили… – пододвинувшись ближе, заёрничал Порфирий Иваныч. – Везде разврат, лихоимство, богохульство!

– Да не про Божий я говорю, а про наши, людские законы. Вы правильно сказали: человек – это та же скотина. А любую скотину, если она понятливая… Понятливая мы скотина, Порфирий Иваныч?

– Понятливая… – нехотя кивнул он в ответ.

– … если она понятливая, дрессировать нужно, учить. Когда кнутом, когда сахарком. Ведь если над ней руки крепкой не будет, она сразу распустится: обрюзгнет, разжиреет, да с квартир соседних хлеб потащит.

Порфирий Иваныч смотрел на Виноградова удивленными глазами:

– Не так я сказал! Человек хоть и скотина, но скотина грешная. В том и понятливость ее… Если козел с огорода капусту утащит, он ж не раскается: высрет да дальше пойдет. А люди, Мишка, не такие! Греховны мы и знаем о грехах своих…

– Да что от знания толку, еже ли капусту никто не вернет… Вот, извинились, вы Порфирий Иваныч, а дальше что? Оно, может, и к лучшему, что козел каяться не может… Вы тут прощение клянчите, чуть ли не ползаете… А козел, может, и не понимает ничего, но он-то хотя бы сыт. Вот вы, Порфирий Иваныч, сыты?

В комнате снова повисло молчание.

– Молчите? – продолжал Виноградов. – Так я и думал, Вы…

– В том и разница, Мишка. – Пробудился Порфирий Иваныч. – Козел твой с одного кочана сыт будет, а человек и сотней не наестся, коль прощения за первый не вымолит.

– Наедаются, Порфирий Иваныч, наедаются… Еще и добавки просят.

– Плотью, может, и наедаются…

– А недовольно ли и плоти, Порфирий Иваныч? Мы же одну ее и умеем слушать! Что нам душа? Душа заплачет, а тело – все равно сделает. За этим-то и нужны нам законы. Чтоб пока свою плоть тешили, чужую не драли.

– Коль душит плоть тебя, Мишка, ты ей в морду дай. Тебе-то проще, хрупкая она у тебя…

– Шутите всё… Чего ж вы сами тогда ей в «морду не дали». Сдается мне, что людей бить не душа вам веле…

– А ты, Мишка, сыт? – усмехнувшись спросил Порфирий Иваныч. Неожиданный вопрос заставил Виноградова стушеваться:

– Я? Сыт ли я… Ну, конечно! Посмотрите, лежу в теплой постели… Изюм вон даже оставили и…

– А душа твоя сыта, Мишка? – Продолжал напирать Порфирий Иваныч.

– Душа? – Непонимающе поглядывал на изюм Виноградов.

– Нет, не сыта. – Не дожидаясь ответа, заключил Порфирий Иваныч. – Душа наша, Мишка, одним сыта – прощением. Вот я – тебя прощаю.

– Вы… прощаете меня? – замямлил обескураженный Виноградов. – Да как вы…

– Ладно, Мишка, пойду я. Ты устал, наверное, а я тебя тут болтовней примучиваю. Ты, как поправишься, ко мне забегай. Пятнадцатый дом, не забудь только. Я тебе чаек налью… с малиной. – смакуя последнее слово, заулыбался Порфирий Иваныч. Он оставил Виноградова одного, и в комнате повисло еще более тяжелое молчание.

 

4.

С момента ухода Порфирия Иваныча, Виноградов практически не шевелился. Он лишь изредка поглядывал в мутное окно, защищавшее его от фантомов деревенской ночи. Однако спустя пару часов пустой желудок дал о себе знать, и Виноградов, позарившийся на оставленный Тихоном изюм, был вынужден встать с кровати. Склонившись над пожелтевшей подушкой, он услышал за спиной пронзительный треск и, повернув голову, увидел на полу стащенную из церкви икону. Испуганный, что за ним может кто-то следить, Виноградов огляделся по сторонам. Вокруг было тихо. Заперев на щеколду единственный вход в комнату, он подобрал украденную икону и начал ее внимательно рассматривать. Толстый слой копоти покрывал чуть ли не весь рисунок, делая изображенную фигуру едва различимой. Недолго думая, Виноградов принялся усиленно оттирать скопившуюся на поверхности черноту, пока не понял, что вот-вот повредит саму краску. Отыскав в путевой сумке спирт и раствор скипидара, он попытался вспомнить необходимые пропорции.

В подмогу был и оставленный на столе стакан воды. Не хватало лишь яичного желтка, однако в охватившем Виноградова порыве оказывать внимание подобным мелочам было излишним. Всего несколько секунд, и смоченный кусочек ватки уже вовсю бороздил просторы святого лика. Почувствовав, что копоть дает слабину, Виноградов достал из кармана монетку и принялся отшелушивать верхний слой. Начать он решил с лица. Медленными, но уверенными движениями Виноградов пробирался вглубь иконы до тех пор, пока не застыл в недоумении. Спустя час работы он понял, что черная копоть и не думала отступать. Виноградов был раздавлен чувством собственного бессилия, и реставрация отложилась до завтра.

Нырнув в холодную постель, он еще долго не мог уснуть: перед глазами то и дело проносились лица увиденных в церкви людей. Старики, взрослые, дети. Низкие и высокие. Красивые и страшные. Несмотря на все различия, в момент пения они будто растворялись в чужих голосах, растекались по созвездиям бесконечной неги, становились единым громогласным целым. Десятки людей, собравшихся вместе по зову сердца и долга. Десятки голосов, произносивших одни и те же слова: «Веруем в Илию, сыне Совахова, Перуна воплотившагося, в Иоанне прешедшаго».

Эти пылкие «соборяне» выгорали на солнце языческого безумия. Обманутые, запутанные, отравленные ядом сладкой ереси. Эти люди захлебывались слюнями, ибо не ведали слез. Сейчас Виноградов всем сердцем ненавидел Тихона, этого гордого и самовлюбленного ересиарха, жестокого, опьяненного властью душегуба. Он был напуган, ежеминутно противостоял сожалению и тупой боли в области лица, однако понимал, что одна искалеченная кривым словом душа стоит тысячи разбитых носов. «Сам сгорю, но им погореть не дам». С этой мыслью Виноградов сложил голову на плаху глубокого сна.

 

5.

В комнате раздался шум. Разбуженный громким треском Виноградов в панике вскочил с кровати и тут же повалился обратно: стопу пронзила острая боль. В надежде установить причину, он задрал непослушную ногу и стал ее трогать. Пальцы нащупали мокрую, заостренную пластинку, торчавшую едва выше пятки. Взглянув на травму поближе, Виноградов заметил слой густой крови, обильно покрывавший стопу. Он начал суетливо оглядываться по сторонам, пока пустой стол, наконец, не привлек его внимание: раньше на нем стоял стакан с раствором. Опустив голову вниз, Виноградов увидел десятки кровавых осколков. Попавший на них спирт обжигал рану. Любой контакт с осколком причинял дикую боль: действовать нужно было быстро. Еле как удалось дотянуться до керосиновой лампы. Закусив зубами кончик одеяла, Виноградов решился на рывок, и его глотка издерлась звериным воплем.

За дверью послышались торопливые шаги. Ручка задергалась.

– Миша! Мишенька, что случилось? – это был голос Надежды Никитичны.

– Все хорошо, ба. Мне просто… Кошмар приснился.

– Точно?

Виноградов не сказал ни слова.

– Ладно, Мишенька, спи… Сладких снов!

Дождавшись, пока Надежда Никитична отойдет, Виноградов с особым наслаждением оторвал кусок простыни и, наспех замотав ногу, принялся разглядывать икону. «Чтоб тебя, она вся залита! Должно быть стакан упал…» – подумал Виноградов. Он взял в руки краешек одеяла и стал оттирать раствор. Наволочка была испорчена.

Двигаясь снизу вверх, Виноградов заметил что-то странное. Кусочек черной сажи в области лица так и норовил отвалиться. Он страстно желал увидеть сокрытый лик и уже поднес свой ноготь. По спине покатились мурашки: вместе с сажей могла отвалиться краска. «Будь, что будет!». Виноградов поддел отпадавшую пластинку и перед ним предстали они: вдумчивые, презрительные, проникавшие в душу, глаза Христа. Он поставил икону на стол и, перешагнув через осколки, снова упал на остывшую кровать. Уже несколько минут он безостановочно глядел на открывшийся лик. Мысли неслись табуном.

– Господи, почему ты так на меня смотришь? – вдруг заговорил Виноградов. – Как я один могу им всем помешать? Этих язычников слишком много… Старики, дети, целые семьи. Должно быть, эта ересь буйствует здесь долгие годы. Подобно чуме сжирает все на своем пути. Дурак. Что я такое говорю… Да, при тебе их было еще больше… Но… Боже, как же я глуп. Эти службы нужно прекратить… Да… Я прекращу… Прекращу.

Чувство бессилия разъедало изнутри. Пришедшая за бессонницей паника заставляла раз за разом вскакивать и подолгу смотреть на икону. Он гладил ее деревянную рамку, целовал лик, а потом, как ни в чем не бывало, ставил на стол и снова ложился в постель. Виноградов не знал, что ему делать, но оставаться здесь уже не мог: он отодвинул щеколду и тихо покинул дом. Снаружи Виноградов ожидал увидеть тот самый скошенный сруб, по иронии судьбы доставшийся ему в наследство. Однако перед ним стоял обыкновенный домик с зеленой крышей. Собравшись с силами, Виноградов заковылял к единственному человеку в Скворчихе, чей адрес умудрился выучить.

 

6.

Пятнадцатый дом был недалеко. Он, как и десяток других, растянувшихся вдоль дороги избушек, практически не имел частокола. Сначала Виноградова искренне возмутила эта вопиющая небрежность в отношении собственного имущества. Однако вскоре он убедился, что небольшой садик под крыльцом – это, пожалуй, единственное, чем мог похвастаться его новый знакомый. Огород не вспахан, сарай пуст… Зато как горделиво побалтывается глиняный рукомойник!

На замызганных стеклах поблескивали лучики восходящего солнца: утренняя служба приближалась – тянуть было нельзя. Однако дверь, несмотря на все постукивания, оставалась закрытой. Виноградов решил наведаться в окно, начав тарабанить по нему кулаком. Спустя пару минут он услышал тяжелые шаги, и отекшее лицо Порфирия Иваныча непонимающе высунулось наружу.

– Мишка? Ты чего это в пять утра приперся, одурел что ль?

– Ну, вот. А сами говорили… Чай! Варенье! – заулыбался Виноградов. – Войти можно к вам?

– Заходи, конечно. Напугал ты меня… Напугал.

Виноградов зашел в дом. Внешнее убранство его не удивило. Все те же сосновые полы да заляпанные окна. Над плачевного вида кушеткой вереницей проносились портреты и рисунки. На всех была одна и та же женщина, но везде какая-то разная и, как казалось Виноградову, вероятно, не похожая на саму себя.

– Садись, садись, – захлопотал Порфирий Иваныч. – Ну и бледный же ты. Печенье будешь?

– Где у вас можно руки помыть?

– Руки? – глаза Порфирий Иваныча вопросительно разбежались. – А чего их мыть? Грязное что-ль трогал?

– Микробы, Порфирий Иваныч, и на чистом живут, – усмехнулся Виноградов.

– Глупости! Еже ли они на чистом живут, то сами уже не грязные! На кухню иди, только тряпку зеленую не бери. Ты ж не дощечка половая.

Сев за стол, они вновь обменялись взглядами. Молчание длилось недолго.

– Порфирий Иваныч, а чего это у вас в красном углу все иконы лицом к стене повернуты?

– А, заметил-таки! – виновато бормотал Порфирий Иваныч. – Это… А-а… Да ты внимания не обращай. Спят они!

– Как это спят? – непонимающе закинул голову Виноградов.

– Не бери в голову, не бубни. Спят и спят.

Несмотря на пробудившийся интерес, Виноградов решил не настаивать.

– За чай спасибо, конечно, но я по делу, – отхлебнув из кружки, заважничал Виноградов. – Не просто же так я к вам пришел, разговоров мне и в городе хватало.

– По делу? – удивился Порфирий Иваныч. – Это по какому?

– Видите ли, сюда я не в гости приехал. Дом мне достался. В наследство. Вроде и сруб небольшой, но приятно. Сейчас он в плачевном состоянии. Дверь совсем разболталась, хочу замок поменять.

– Сруб, говоришь? А не тот ли, чай, в котором Никитична жила?

– Да, да… бабушкин… Так вот. Замок! У вас не найдется какого-нибудь? Большого, чтоб и ломом не выдернуть?

– А на кой он тебе? Люд верный здесь, у своих тащить не станет.

– Наивны вы… Наивны вы, Порфирий Иваныч, – неодобрительно замотал головой Виноградов. – Спорить я с вами не буду. Мне так спокойнее, вот и все.

– Да, озадачил ты меня, Мишка, – растягивая слова приговорил Порфирий Иваныч. – Ну, я погляжу и занесу тебе!

– Он… он нужен мне сейчас.

– А зачем он те…

– Я с вами спорить не стал, вот и вы со мной не спорьте. Я, может, в дом этот переехать хочу… А спать с незапертой дверью – извольте! – продолжал настаивать Виноградов.

– Ладно, ладно. Разгорланился! Сейчас поищу.

Порфирий Иваныч вернулся через несколько минут. Чай был уже выпит. В руках он держал ржавый и, на первый взгляд, нежизнеспособный замок.

– Нашел! Такой дурой не то что дверь запереть, ей и пришибить кого можно! – с улыбкой прошептал Порфирий Иваныч.

– Да… Вы меня верно поняли. Будьте уверены, в долгу не останусь. Всего доброго!

– Ой, а ты уже уходишь… – обиженно отозвался Порфирий Иваныч. – На службу собрался?

– Я… А вы идете? – спросил уже совсем бледный Виноградов.

– Нет, не иду. Мне что-то спать хочется, старый стал.

– Ну, и правильно, нечего там делать – душа чище будет! – вставая со стула, протараторил Виноградов. Он попытался провернуть ключ. – Работает! Еще увидимся.

Выйдя из дома Порфирия Иваныча, Виноградов не переставал думать о повернутых иконах: «Спят они, видите-ли. Ну, и люди здесь: одна ересь другой краше!».

 

7.

До службы оставался всего час, и Виноградов вовсю готовил диверсию. Оказавшись перед старой церквушкой, он аккуратно дернул ворота: «Закрыто! Значит, там никого!». Вокруг не было ни Тихона, не прихожан. Быстро вынув из-под рубашки замок, Виноградов сковал им дверные ручки и побежал прочь. Он спрятался за ближним сараем, ибо, несмотря на веру в успех предприятия, уйти все же не решался.

Засада не продлилась и десяти минут, как к церкви стали стягиваться первые матушки. Во главе шел сам Тихон. Виноградову даже показалось, что замок был сразу замечен, но батюшка тут же повернулся к нему спиной и стал ждать, пока соберутся остальные прихожане. Ближе к семи часам перед ним стояла толпа. Люди непонимающе переглядывались, кто-то уже собирался подойти к воротам, как вдруг Тихон заговорил:

– Дорогие братия и сестры! Придя сюда, я обнаружил, что наш храм заперт. – По толпе пробежался шепот. – Сначала я хотел его открыть и, как всегда, причаститься с вами телом и плотью христовой. Но потом подумал: а ведь дверь закрыта не просто так. Этим утром я понял, что в нашей деревне поселился враг божий! – Виноградов побледнел. Руки начинало потрясывать. – Тот самый враг, что не отходит от нас ни на секунду. Чувствуете? Он здесь и сейчас. Его дух витает меж вами. Его дух поглощает ваши тела и растлевает души... Опустошает, вымучивает, обманывает. Многие из вас уже знают его имя, многие успели стать его жертвами. Его трудно поймать. Трудно обнаружить, пока он сам не захочет вам явиться. Он красноречив, иногда даже привлекателен… Вы догадались, что я говорю о грехе. – Виноградов выдохнул. – Сам Господь затворил сегодня эти врата, чтобы мы покаялись, ибо грешникам – нет места на пире божьем… Нет места в доме Господнем! Все вы посещали мои службы с ранних лет, каялись мне во многих своих проступках, но честны ли вы меж собой, братия и сестры? Я хочу, чтобы вы исповедались не передо мной, а перед каждым, обнажили душу, не оставили в ней ни одного тёмного уголка, в которых так любят укрываться наши грехи. Давайте, делитесь своими страхами, страданиями, ибо именно они, обнаженные, раскрытые до мяса и костей рождают любовь! Говорите, плачьте, кричите!

Виноградов не понимал, что происходит. Он надеялся, что, закрыв церковь, ему удастся спасти этих людей, однако он сделал только хуже. Ересь росла. Ересь множилась. Приобретала наиболее дикие формы повсюду, где бы ни ступала его нога. В церкви, в доме Порфирия Иваныча, а теперь и на улице, прямо посреди деревни.

Виноградова пугали эти люди. Они, собравшиеся перед церковью, совершенно откровенно, не стесняясь других, кричали о своих грехах, не исключая и самых ужасных, падали на колени, не обращая внимания на испачканную одежду. Улица заливалась стоном и плачем, с исповедовавшихся градом катился пот, текли слезы. Каждую минуту к ним подтягивались опоздавшие. Они, не задавая лишних вопросов, падали наземь, целовали своих соседей, просили у них прощения. «Я выгнал из дома мать», «Я избила свою дочь», «Я поджог твой овин». В этом диком, неуправляемом вихре слез и стонов Виноградов видел непростительное преступление, неописуемую дерзость против всего православия. Он не мог и пошевелиться. Около часа Виноградов сидел за сараем и смотрел, как люди издеваются над тем, во что он верит.

Когда все закончилось, от былой боли не осталось и песчинки. Вымокшие, наоравшиеся вдоволь люди теперь стояли, держа друг друга за руки и с уважением смотрели на Тихона.

– Да, братия и сестры, сегодня вы сделали большое дело, обнажили свои души… Однако не забывайте, что впереди нас ждет служба! – раскинув руки, прокричал Тихон.

Виноградов не верил своим глазам. Он сидел и смотрел, как Тихон, тощий старик с кривыми пальцами подходит к воротам и одной рукой срывает с них железный замок. В глазах блеснули слезы. Отвернувшись, закрыв лицо поледеневшими руками, Виноградов прижался спиной к сараю и тихо заплакал.

 

8.

Виноградов понимал, что ему нужно встретиться с Тихоном лично. Оставалось лишь дождаться окончания службы. Мысли путались, руки тряслись, вопросы съедали друг друга. Он хотел о многом спросить, за многое осудить, но, в итоге, не мог выдавить и слова. Они встретились на выходе из храма. Тихон светился от счастья:

– Михаил Палыч! Надумали меня посетить?

– Да… Я… – замямлил сбитый с толку Виноградов.

– Почему службу пропустили? Просфорки сырые кушать не желаете? Понимаю, городские отказ от стяжаний не жалуют…

– Вы сказали… Сырые просфоры? – переспросил ошарашенный Виноградов.

– Сырые, конечно. Иногда ж и о душе подумать надо, а то мы только едим да едим. Зачем едим? Черт его знает.

– Послушайте! Вы…

– О-о, у вас глаза красные… Будто плакали. Да вы ж при мне бледнеть продолжаете… Случилось чего? – протараторил Тихон. – Вы мне, Михаил Палыч, если кто обижает – сразу говорите, я…

– Заболел. Обыкновенная простуда, не берите в голову, – продолжал отмахиваться Виноградов. – Я к вам по делу пришел. Хочу поговорить о случившемся и о… Вас… Вас и вашей ереси.

Брови Тихона удивленно полезли на лоб:

– О, как загнул! Еретик я, значится? А чего ж сразу не реформатор? – засмеялся Тихон. – Покумекать-то мы, Михаил Палыч, можем. Токмо не здесь давайте… А то вы мне, как намедни, снова всех соборян распугаете. Утром Надежду Никитишну видал… Так она до сих пор за вас да бесов ваших крестится… У вашей бабки рука отсохнет, коль лихачить не перестанете. Я бы…

– Знаете, вы правы, – демонстративно перебил Виноградов. – Давайте отойдем. Вы говорили, что живете в келье? Она далеко?

– Ну, как сказать, живу… Ухожу, временами. Как дума наклевывается. Она вон там, – Тихон указал в сторону дома Надежды Никитичны. – Пару углов пройти. Идем?

Виноградов ничего не ответил. Через несколько минут они уже стояли перед сосновой избушкой. Она выглядела еще более жалко, чем «родовое поместье» Виноградовых.

– А мы там вдвоем-то поместимся? – язвительно прыснул Виноградов.

– Мыслям, Михаил Палыч, много места давать нельзя – отожрутся и съедят вас. Это ж они пока маленькие кусаются, а как взбухнут – кнутом не выбьешь.

– Значит вы мыслью себя обременять не привыкли? – продолжал напирать Виноградов.

– Привык. Оттого и сожрали, – засмеялся Тихон. – Пройдемте?

 

9.

Отворив дверь, Виноградов понял, что маленькая келья была землянкой, из-за чего казалась невероятно просторной. Комната была пустой. Истертая кушетка да два книжных шкафа, доверху заставленные старыми книгами. Ни названия, ни автора было не разглядеть – корешки давно обратились в пыль.

– Присаживайтесь, Михаил Палыч, – указывая на кушетку, сказал Тихон, – пока снова от меня не сбежали.

– Не сбегу. Я пришел выговориться… Выговориться и сказать все, что я думаю об этом безобразии…

– Давай, я посл…

– Не перебивайте! – истерично прокричал Виноградов. – Начну сначала, если не возражаете… Вчера ночью я приехал сюда по просьбе бабушки. Рад особо не был, пришлось пропустить Ильин день. Этот праздник для меня много значит, и я решил хотя бы сходить к вам… Тут еще и Порфирий Иваныч вертеть хвостом стал, мол, посмотри на нашего старца. Нахваливал вас, чуть ли не облизывал. – Щеки Тихона блеснули румянцем. – При этом сам-то он, как я понял, на службы не привык ходить…

– Миш, ты Порфирку-то не суди, он…

– Я попросил. Заранее попросил меня не перебивать, и вы…

– Молчу, я молчу.

– Приехав сюда, я понял, какой просчет допустила РПЦ. Они совсем не следят за тем, что творится в деревнях! Вся эта языческая дурь, эти странные песни… Идол! Вы хоть понимаете… Вы принесли в дом божий идола! «Не сотвори себе кумира, и всякаго подобия» – для таких, как вы, писал Моисей! Но вам ведь плевать на этих людей, на их спасение? Вы упиваетесь властью… Вы ересиарх, возомнивший, будто можете посягать на столпы греческой веры. Веры наших отцов, предков. Веры, за которую они проливали свою кровь. Веры…

– Интересный вы человек, Михаил Палыч, – усмехнулся Тихон.

– Что, простите?

– Заповеди у вас иудейские, вера греческая… Русское-то есть хоть что?

– Православие – это исконно русская вера, именно она…

– Когда она русской стать-то успела? Может, когда Владимир богов наших срубал? Или когда Никон, сволочь эта бесовская, душегубство в ранг добродетели возвел? Столько русских измучили! Погубили! И ради чего? Чтоб те крестились, как в Византии! Плевать им было, что, в момент прихода Христа на Русь, сами греки двумя перстами крестились! Или чтоб обряд под одну гребенку везде подвести? Подвели, получилось… Да только чувство наше убили! Вместо живого мертвое подложили!

– Попрошу, вы о святых говорите! – возмущение Виноградова не знало предела. Он уже хотел встать с кушетки, как вдруг Тихон взял его за руку и посмотрел в глаза.

– Свое кончил? Вот и мне докумекать дай. Для кого Моисей Закон свой писал?

– Как это для кого? Для нас, для христиан! – тыкнув в себя пальцем, прокричал Виноградов.

– Вздор! Вздор и дурий лепет! Моисей и в помине не знал ни про Христа, ни про нас. Книга заветом не из привычки кличется. Это был договор. Договор между Богом и евреями, избранным для служения народом. Сам подумай: не трогай баб текучих, к мертвому не прикасайся… Это ж основы ритуальной чистоты! А зачем ее было хранить язычникам, сроду о едином Боге не слышавшим? Господь наш всеведущ. Он знал и о грехопадении, и о падении дома Израилева… Не потому ли, что через грех рождается покаяние и любовь? Не потому ли, что лишь через грех мы приходим к Богу? И о столпотворении знал он… Для чего ж были разделены народы? Не для того ли, чтобы каждый народ сам, по зову сердца к Богу шел? Закон был дан иудеям. Нам же Христос даровал благодать. Сам погляди, ни одного запрета в Евангелии нет. На то она и весть благая!

– Грехи – это преступления против законов божьих, они нас ведут только к Дьяволу. Таким грехом было и Столпотворение – образец людской гордыни! Господь покарал нас за путь, которым мы шли: не от Бога к человеку, а от человека к Богу! Он разделил нас в наказание.

– Сами по себе грехи страшны, они нас губят. Но грехи не приходят одни. За ними следует понимание, раскаяние… «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» – говорил Христос. Бога ты, Мишка, людскими вершками не меряй. Зачем ж ему наказывать людей за то, о чем он заранее знал … Нет, у разделения цель была. Господь нас себе предоставил, собственное чувство подарил, народное чувство. А мы от него отказываемся… Пяткой в грудь себя бьем да приговариваем: все мы православные. И только в православии правда! Да только откуда ж правду эту нам понять, если мы веру предков не ценим, если от судьбы народной открещиваемся… Христос наш царь, наш спаситель, идеал… Но цари сроду в народе не жили. Сын он… А Отец его нам народность даровал, ценить заповедовал… Он через пророков на примере иудеев показал, что бывает с теми, кто дух народный не бережет… Сам вспомни. Сколько раз они от своего Бога открещивались, с хананеями якшались… Это дурь все, смотрит на нас Сатана и ржет как конь.

– Мы от народности и не отказываемся. Любая история полнится ошибками, и язычество – страшнейшая из наших. Мы помним о ней и именно поэтому укрепляемся в своей православной вере. Вере, лишенной кровавых приношений и насилия. Кроме Христа богов нет. Он один достоин поклонов.

– Да как же нет других богов? А кому святой Киприан волховал? А ради кого иудеи тельца златого отлили? А книга Исхода? Египетские волхвы не могли тягаться с Моисеем в силе, но ведь и они чудеса творили! У человека сроду таких сил нет…

– Святые отцы давно уже ответили на ваши вопросы. Бесы, это все бесы. Им человека запутать несложно, сами ведь знаете… Сами запутались.

– Легко тех, кого не понимаешь, бесами величать, еретиками, сволочью... Да только бес – это падший ангел, воин князя воздушного. В Египте, где народ сроду Яхве не ведал, им и путать-то некого. Бог христианский, Мишка, один в своем роде – то правда. Но Боги тоже разные бывают. У каждого плоскость своя, промысел. Ты на Рода нашего погляди, да как же нет его? Мы – Род. Деды наши в Роде, дети… А Перун? У нас каждую осень небо грохочет. А на прошлой неделе и вовсе лошадь в поле молнией прибило.

– Батюшка, я понимаю, что вы человек старый, но наука уже давно объяснила сущность электромагнитных явлений. Весь ваш Перун – это не более, чем разряд в атмосфере.

– Все-то у тебя просто, Мишка. А когда мы слышим голос Господень? Белены объелись? Галлюцинации? Или с нами шизофрения балует? Мы говорим об одних и тех же вещах, да только ты описываешь процессы, то, как это видим мы, а я тебе говорю про суть. Сам погляди: мы говорим «идет человек», а не «мышцы ног сокращаются, и тело приводится в движение». Ну, не способна нынешняя наука объяснить суть! Она лишь членит, делит, ниспровергает жизнь до череды несуразных, зависимых друг от друга символов, стирая при этом их истинную суть, а потом сжигает в костре собственной гордыни!

– С вами спорить бесполезно. Мы просто не сойдемся… Я человек современный, а вы…

– Мыслящий, чувствующий! – выкрикнул разгоряченный Тихон.

– … Старый.

– Ну, – рассмеялся батюшка, – чему быть – того не миновать.

– Вы мне лучше вот, что скажите. Я готов принять, что Ветхий Завет писался для Иудеев, да и в Евангелии, допустим, действительно нет запретов, но как же другие части Нового Завета? Как же послания апостола Павла? Ведь многие нормы, которые нам нужно соблюдать он воскрешает, цитируя при этом Моисея и Закон.

– Все просто, Михаил Палыч, апостол Павел был человеком. Да еще и страстным иудеем по молодости. Люди ошибаются.

– Люди, но не вы… Не так ли?

– Нет, почему же… Я…

– Вы, видимо, позабыли, что лиц в Пресвятой Троице три. Отца вы помянули, Сына тоже… А как же Святой Дух? Не под его ли действием апостолы писали свои Евангелия и Послания?

– Да, конечно! – Отозвался Тихон.

– Тогда объясните мне, как Павел мог ошибиться. Разве Святой Дух не совершенен? Возьмитесь это утверждать, и я назову вас не только еретиком и язычником… В моих глазах вы станете богохульником.

– Святой Дух совершенен, как и вся Троица. Только безумец наперекор пойдет. Но в чем совершенство-то? Не в том ли, чтоб душу от грязи пороков очистить, оставив в ней главное… Оставив в ней суть самого человека? Личность, еже ли хотите, Михаил Палыч. Если загляните в Евангелие, то увидите, что Христос никогда не принуждал в себя верить. Также и Святой Дух. Он дарует благодать, отворяет духовные очи, но никогда не вторгается в нашу личность. Даже святые, те, на ком вечно почивает Святой Дух, способны на грех… Потому что они люди. Даже евангелисты, те, кто донес до нас благую весть, меж собой в тексте не всегда согласуются. Потому что они люди. Кто иначе скажет – гордец!

– Знаете, когда я был ребенком, – нарушив молчание, продолжил Виноградов, – я видел, как отец Серафим выгонял из храма местную нищенку. Она стояла на коленях, и просила дать ей всего несколько минут. Он ушел... Но вернулся уже с палкой. Отец Серафим хлестал ее по бедрам до тех пор, пока она не выбежала. Когда я подошел к нему… Спросил, зачем было ее выгонять, он посмотрел на меня совершенно невинными глазами и сказал: «А ты не видел? Эта блудница в мужицкие штаны вырядилась». Не думаю, что у нее было что-то кроме этих брюк. Скажите, Вы бы сделали также?

– Что за вздор! Сегодня мы не пускаем грешниц в храм, а завтра закроем бани для грязных? – рассмеялся Тихон. На глазах Виноградова выступили слезы. – Добродетель всегда будет стоять ваше греха. Мы не должны забывать об этом, ругая тех, кто нам неприятен.

– Я вас не понимаю... Совсем не понимаю. Господь не требует отказа от поклонения другим богам. Наказание за грех Столпотворения – не кара, а благодать. Святой Дух оставляет право на ошибку. А в грешниках Бог нуждается больше, чем в праведниках… Как вы не понимаете, что размываете основы нашей веры? Вы лишаете своих прихожан права на спасение, бросаете в бездны языческого безумия. Вы повинны в их духовной смерти. Это уже не глаз, который можно вырвать. Это рак. Это проказа души. Во что верить, если даже евангелисты могут ошибаться? Мир полон безумцев, готовых убивать, грабить, плевать друг на друга… Я это знаю. Но как жить, если даже Святые могу ошибаться… Что вы молчите? Ответьте!

– Не нам решать на ком и когда почиет Святой Дух; что правильно, а что нет. Святые отцы пытались, устраивали бесчисленные соборы… А потом те, которые им не нравились, именовали «разбойничьими» и вычеркивали из церковной истории. Вычеркивали до тех пор, пока их не осталось семь… Символ, поставленный выше правды. Как жить, Миша, тебе подскажет сердце. Господь наделил им нас. И тех, кто познал святость, и тех, кто от нее всю жизнь упорно бежал. Доверься сердцу и перед тобой раскроется истинное Евангелие… Евангелие, начертанное на страницах души.

– Опять все тот же вздор. Сердце – это мышца, орган… Все наши чувства, мысли и переживания – лишь продукт сознания. Ничего эта мышца вам не подскажет. Есть книги, есть писания, есть святые отцы… Лишь им мы можем верить. А вы? Сидите здесь, как диктатор, и думаете, что в праве учить других. Я остановлю вас... Слышите? Я спасу этих людей от вашей придури…

Тихон смущенно опустил глаза. Виноградов уже собирался уходить, как вдруг обернулся и вновь посмотрел на старика:

– Скажите мне лишь одно. Вы знали, что это я повесил замок?

– Знал, – нехотя ответил Тихон.

– Как вы его сняли?

– Ты ведь у Порфирки замок взял, так? Он сроду у него не работал и…

Взбешенный Виноградов выбежал вон, захлопнув за собой дверь. Он не мог и подумать, насколько глубока, насколько основательна эта ересь. Пусть утром ничего не получилось, сдаваться было нельзя.

 

10.

Виноградов вернулся домой только к вечеру. Весь день он провел в размышлениях и спорах с самим собой. В маленьком дворике его уже поджидала Надежда Никитична. Ее иссохшие руки с силой сжимали ткань сарафана:

– Мишенька, наконец-то ты пришел! Что с тобой вчера случилось? Почему на полу так много крови и битого стекла?

– Извини, что не убрал, ба. Стакан разбился… Я наступил, порезал ногу, – нехотя произнес Виноградов. – Ты готовила что-нибудь? Есть ужасно хочу.

– Кошмар какой! Давай, снимай носки… Показывай!

– Не буду я ничего снимать… Все со мной в порядке! Ты разве не видишь?

– Глупостей не мели, что за вопросы! Лицо бледное, глаза красные, налитые… Да ты как с болота выплыл, утопленник!

– Ба, сейчас я просто хочу есть, – продолжал стоять на своем Виноградов. – Можно?

– Ладно, есть так есть, – с наигранным равнодушием сказала Надежда Никитична. – Блинчики будешь?

– Буду.

Летнее солнце почти остыло: на небо взбиралась луна. Зайдя в дом, Виноградов понял, что у него ужасно кружится голова. Мышцы почти не слушались. Боль возвращалась в ногу.

– Садись… Сюда! – хлопотала Надежда Никитична. – Медок бери… Давай, кушай!

Из последних сил он совладал с охватившей его тело инерцией и мешком плюхнулся на табурет. Оказалось, что к приходу Виноградова стол уже был накрыт. Надежда Никитична собрала все, что можно, и даже больше: две тарелки с блинами, творог, сметану, мед, клубничное варенье и чай. Слюна Виноградова покапывала на белую скатерть.

– Сегодня, Миш, – заговорила Надежда Никитична. – Порфирий Иваныч забегал… Тебя искал. Говорил, ты хочешь в срубе нашем порядок навести.

– Ну, да. Хочу. Я ведь за ним сюда приехал. – Холодно процедил Виноградов.

– Зачем только ты замок у него этот нерабочий взял!

– Ты тоже знала, что он не рабочий? Чертов Порфирий Иваныч… Дурить меня вздумал. И где совесть у человека…

– Зря ты так, Миша, про Порфирия Иваныча. Он хороший мужик… Добрый. А с тех пор, как жена померла, вообще ни капли в рот не берет… Бросил пить… Совсем бросил. На него уже мужики местные как на прокаженного смотрят: что это он, мол, не пьет?

– Он? Ни капли? – переспросил ошарашенный Виноградов. – Чего ж лицо тогда как почка набухшая… Или это уже антропологическая особенность?

– Да, ни капли, – подтвердила Надежда Никитична.

– А жена то у него давно умерла?

– Где-то уж год как. А ты как думал? Какая жена его бы на улицу в этих шароварах отпустила? Один он… Порфирий Иваныч с тех пор ни разу на службе не был, простить себя все не может. Ни свечки за упокой не ставит, ни…

– Простить, значит... – перебил Виноградов. – Она по его вине умерла? Что он натворил?

– И все, и ничего, – Надежда Никитична развела руки в стороны. – Пил он… Много и страшно. Кабак местный на одном его горбу держался. Все ж люди, как люди: дома пьют да по друзьям… А Порфирке вечно в кабак надо. Круглые сутки там торчал. Огород забросил. Давно уже своего хозяйства не ведет.

– Ближе к сути, ба. Я хочу спать! – измученно пролепетал Виноградов.

– Ладно, ладно. Чего развонялся! Заболела она... Сильно. Его жене надо было в город ехать, на обследование. Оба знали. Да только где ж такие деньги взять, если Порфирка все из дома тащит… Я ей столько раз говорила, что остановить мужа надо, хоть в сарае закрыть… А она, дура, «люблю», говорит. Представляешь? Лю-блю! – Заливаясь хохотом протараторила Надежда Никитична.

– Те портреты в доме Порфирия Иваныча ее, выходит?

– Да только, дурные они… В жизни куда красивей была. Она до самого конца с болезнью боролась… Таяла на глазах. А этот дурак пил только… Пил и не замечал, пока совсем плохо не стало. Скотиной страшной был! Она ж его до смерти трезвым ни разу не видела! А, как померла, он ее даже похоронить сам не смог: денег, мол, у него нет. Вот и скидывались… Всей деревней. Хоть и дурой была, но любили мы ее. Господи Боже! – Надежда Никитична шустро перекрестилась. – А скотина эта пропитая что делал, как думаешь? На похороны заявился и к водке потянулся сразу… Ему дядька твой по морде дал! Этот в грязь плюхнулся… Плюхнулся и не встает. Долго он там просидел. Похороны закончились уже, а он все сидел.

Виноградов не знал, что ответить. Этот человек стал для него еще более омерзительным. Омерзительным… Но каким-то родным.

– Ба, а почему он в церковь-то ходить бросил?

– Не знаю, Мишенька. Может, стыдно стало… На людях появляться. Сам говорит, что совесть мучает. Не замолил еще, мол, грехи, «чтоб имя ее своим языком порочить».

– Спасибо, ба. Очень вкусно. Я пойду.

– Погоди. А что за икона странная у тебя на столе лежит? Вся в копоти… Черная. Лица совсем не разобрать.

– Как это… Не разобрать? – глаза Виноградова округлились. – Я ведь только вчера ее чистил!

 

 

11.

Открыв дверь комнаты, Виноградов увидел чистый пол: осколков и крови уже не было. Кровать прибрана. А испачканная в растворе наволочка заменена новой. Первым делом он метнулся к столу и принялся рассматривать икону. Слова Надежды Никитичны оказались правдой, и скользнувший по лицу ужас заставил его скривить губы. Ведь глаза Христа, еще вчера на него смотревшие, вновь утопали в черноте.

Виноградов, не понимал, как это возможно, но сил думать уже не было. Сходив на кухню, он принес очередной стакан кипяченой воды. Вчерашний опыт многому научил. Скипидар заканчивался, однако на раствор должно было хватить. После смешения ингредиентов Виноградов плеснул на икону добрую половину стакана. Жидкость равномерно растеклась по углам, и теперь оставалось только ждать.

Присев на кровать, он и не заметил, как уснул. За окном было уже темно. Виноградов дотянулся до лампы, и теплый свет залил комнату. На стене затанцевали тени. Осколков нигде не было – стакан все также стоял подле иконы. Излишки жидкости Виноградов слил в окно, протерев изображение заготовленной тряпкой.

В этот раз долго скоблить не пришлось. Спустя час работы, начали вырисовываться очертания Христа, и уже скоро на Виноградова вовсю поглядывали его глаза. Однако сегодня они были другими. В них не было надменности, презрения... Эти глаза полнились любовью. Ему даже казалось, что с них вот-вот упадет слеза. Он растерялся:

– Опять на меня смотришь, Господи? Ты ведь знаешь… Знаешь, что я хотел ему помешать. Хотел, но не смог… Все в этой деревне против меня. Даже замки. Этот Тихон… Страшный человек. Весь тот вздор, что он нес, меня пугает. Был бы он полоумным безумцем, но он… Он не такой. Тихон будто знает, о чем говорит… Знает. Это хуже всего. Поэтому ему верят другие. Поэтому они идут вразрез с собственным разумом. Я долго думал, Господи, в чем моя вина. Почему я даже… Даже не смог сорвать ему службу. Но, знаешь, дело не во мне. Все дело в тебе. Ты виноват в том, что происходит. Только ты.

Почему ты не оставил нам ни одного запрета? Ты ведь знал, насколько слаб и убог человек. Почему ты не оставил ни одного примера… Не показал, что бывает с теми, кто идет против твоей воли? Людей не пугает ад. Их не пугает плач и скрежет зубов. Ад – это что-то далекое, несбыточное… Что есть ад перед одной, самой жалкой прихотью настоящего? Нет, им были нужны страсти. Не твои страсти, Господи. Ты должен был наказать их… Должен был показать причину их страданий, их духовного бесплодия… Эта причина в неподчинении. Не забавно ли то, что сегодня они так страдают? Страдают, как никогда прежде… Но даже не понимают почему. В своих муках они винят только тебя. Воруют, пьют, убивают… А винят только тебя. Может, и правильно винят. Ведь это ты даровал им свободу. Ты поставил свободу и боль выше счастья и подчинения… Из-за тебя эти люди корчатся пред идолами, молятся о дожде, деньгах… И все равно остаются у разбитого корыта.

Что ты смотришь на меня, Господи? Даже сейчас в твоих глазах нет правды. Есть лишь эта тлетворная любовь. Как ты не понимаешь, что именно она разъедает нас? Как ты не понимаешь, что именно она заставляет нас наивно полагать, будто мы лучше, чем есть на самом деле… Грязь, возомнившая себя золотом. Именно эта любовь заставляет нас верить, будто можно следовать «зову сердца», вопреки Писанию… Вопреки словам Господа! Ты обещал исполнить Закон, но мы ждали от тебя нового. Не получили. Получили лишь Заповеди блаженств. С каким, должно быть, удовольствием ты их нам даровал. Да только не может человек, эта грешная… Грешная скотина жить в блаженстве, оставаясь свободной. Не может! Мы сами себе лесорубы… Сами себя обрубаем, да еще и бьем наотмашь! Нет… Я исправлю твои ошибки…

Виноградов поднялся над иконой, и на стене заплясали страшные тени. За окном грохотало небо.

 

12.

Виноградов решил, что этой ночью покончит со всем. Выйдя на улицу, он направился к Порфирию Иванычу. Мысли путались. Сердце прожигало грудь. Спустя пару минут Виноградов уже стоял перед пятнадцатым домом. Он усиленно тарабанил в дверь, однако никто не отзывался. Порфирия Иваныча было не видать даже в окне. Виноградов в отчаянии дернул ручку, как вдруг дверь отварилась. Дом оказался не заперт. Очутившись внутри, он начал искать спирт или что-то горючее. Под столом стояла пятилитровая бутыль. Виноградов попробовал жидкость на вкус и поморщился. Это был Керосин. Оставалось лишь найти спички.

Собрав сумку, он побежал в сторону церкви. Вокруг было темно. «Тянуть опасно!» – подумал Виноградов и принялся обливать деревянный притвор. Через несколько минут была смочена уже значительная часть алтаря. Керосин кончился. Виноградов поджег коробок и закинул его на крышу. Отойдя в сторону, он увидел, как возгорается пламя. Пришло время бежать.

Виноградов отошел всего на несколько домов, как вдруг увидел на перекрестке Тихона. Нужно было его задержать. Страх сдавливал ребра.

– О, Мишка! А ты чего в такую темень шастаешь? – подозрительно улыбаясь, спросил Тихон.

– Да так, прогуливаюсь, – почти невозмутимо ответил Виноградов. – А вы Порфирия Иваныча не видели? Ночь уже… А его дома нет, даже дверь не запер.

– Да чего ж ее запирать каждый раз? Люд приличный здесь. Тебе Порфирка-то зачем понадобился?

– Да, так… Поговорить хотел, – продолжал отбивать Виноградов.

– А-а, ну, это дело хорошее. В церкви Порфирка, попросил остаться на ночь. Хороший он мужи…

– Как это… в церкви… – неосознанно перебил Виноградов. Со лба сбежала капля пота. – Он сейчас там? В церкви?

– Ну, да. Его же совесть все это время мучила… Ты не знал? Грехи отмаливает.

Над церковью поднялся столб дыма.

– Мишка… Смотри! – указывая на церковь прокричал Тихон. – Наша церковь… Церковь горит! Бежим!

Виноградов в страхе обернулся. Ноги обмякли и перестали слушаться.

– Я за помощью! Будь там, когда мы придем… Живее! – скомандовал Тихон.

Отбросив все мысли, Виноградов полетел к горящей церкви. Пламя уже обуяло притвор. На очереди была серединная часть. Изнутри доносились крики. Делать было нечего: Виноградов упал на колени и сложил руки в молитве.

– Господи, прости меня… Прошу, прости меня. Не дай сгореть Порфирию Иванычу. Прости меня, Господи, не дай погореть Порфирию.

Пламя не стихало. В небо поднимался пепел.

– Умоляю… Умоляю… Господи.

Из деревни уже спешила помощь. Мужики бежали с ведрами. Бабы подтаскивали садовые шланги. Но как бы они не старались, пламя удавалось только сдерживать. Оно и не думало стихать. Крики внутри становились все тише, но Виноградов продолжал сидеть на коленях, будто не замечая всего того, что происходило.

– Ладно, твоя взяла!.. Перун, бог грома и молний, прошу, помоги мне. Прошу, черт тебя дери, потуши пламя! Потуши! – погрузившись в полное беспамятство, прокричал Виноградов.

Что было дальше, он уже не помнил. Как ему рассказывал сам Тихон, с неба полился сладкий, как манна, дождь, и всего через несколько секунд пламя отступило. Больше всего Виноградова волновала судьба Порфирия Иваныча. Несмотря на страшный пожар, ему удалось выбраться с несерьезными ожогами.

 

13.

С момента пожара прошло уже несколько дней. Все это время Виноградов не вставал с кровати, но Надежде Никитичне его беспомощность была только в радость. Она давно не проводила с внуком столько времени. Меняла белье, заваривала чай и каждый день готовила что-нибудь вкусненькое. Её беспокоило только одно: Виноградов совсем не говорил. Он лежал и постоянно смотрел на икону Христа. Надежда Никитична даже хотела ее забрать, надеясь разговорить внука. Однако он лишь молча запротестовал, и она оставила всякие попытки. Надежда Никитична не понимала, как эта старая, давеча покрытая копотью икона стала совершенно чистой. Ей даже казалось, что Виноградов заменил ее новой.

Сегодня его должен был навестить Тихон. Они не виделись с ночи пожара. Дверь в комнату отворилась, и батюшка, насыпав на стол новую партию изюма, сел напротив кровати.

– Вы думаете это смешно? – внезапно нарушив молчание, захохотал Виноградов. – Раз я Виноградов, то и изюм любить должен?

– О-о, а Никитишна говорила, что ты молчуном заделался, – улыбнулся Тихон.

– Нет, я… Мне просто нужно было подумать.

– Это да. Я смотрю, мысль тебя все-таки съела.

– Только покусала, – продолжал смеяться Виноградов. – Скажите, – сделался он вдруг серьезным, – Вы знали, что храм поджег я? Что это не было случайностью?

– Знал, – спокойно ответил Тихон.

– Тогда почему я еще здесь? Почему вы пришли… Оставили мне изюм… Что с вами не так?

– Ты поджог церковь, но ты же своей молитвой ее и потушил. Одна спасенная душа стоит тысячи сожженных церквей. Церковь важна, она сакральна… Именно в ней соборяне вместе отдают свою любовь Христу. Но это лишь здание… Истинная церковь, церковь духовная – это мы.

– Все эти дни я лежал и ненавидел себя. Понимаете… Я сломался. В тот момент я молился не Христу… Я воззвал к Перуну. Это преступление… Нарушение заповеди… Самой важной заповеди.

– Закон дает нам множество заповедей. Ты знал, что иудеи насчитывают их до нескольких тысяч? Однако важно другое… Все эти заповеди рассыпаются, как только дело доходит до спасения жизни. Именно ты не дал Порфирке сгореть… Пусть и сначала, сам поставил его в такое положение… Вспомни, что говорил Христос? «Кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадёт в яму, не возьмет её и не вытащит?». Да, преступив через заповедь, ты нарушил «субботу»… Но не более ли человек книжной строки? Дела разумных, затмятся делами неистовых.

– Думаю, вы правы… Мне… Мне предстоит еще многое понять, но вы, кажется, правы. Кстати, вон, – указал на стол Виноградов, – стоит ваша икона. Она была вся в копоти, но, когда я проснулся, стала чистая, будто новая.

– Моя икона? – повернул голову Тихон. – У меня такой сроду не было.

– Значит, кого-то из деревенских… Можете поспрашивать? Хочу вернуть.

– Если б у деревенских пропала икона, я бы узнал об этом первый. Любят они вой понапрасну поднимать… Нет, твоя, должно быть, икона-то.

– Моя…

– Ладно, хватит канитель мусолить. Я по делу к Вам пришел, Михаил Палыч. Ты мне правильно сказал… Старый уж стал, немощный. Сам не справляюсь… Алтарника бы мне. Я от Никитишны слышал, что ты им в Екатеринбурге был… Знаю, ты хочешь стать диаконом, но…

– Вы серьезно? – вскричал ошарашенный Виноградов. – Я вам церковь поджег, а вы мне в ней служить предлагаете?

– Потому и алтарником только. Насчет диакона позже решим… Как церковь отстроим. Ты подумай… Заходи, как выздоровеешь. – улыбнулся Тихон.

Приметив удивленное лицо Виноградова, он достал из кармана еще одну горсть изюма, положил ее к первой и вышел из комнаты. Виноградов отвернулся набок и, тихо рассмеявшись, сказал:

– Ну, и бывает же, Порфирий Иваныч… Козел раскаялся, кочан вернулся.