Никита КОНТУКОВ

 

 Родился в 1987 г. в Подольске. Окончил колледж. Публиковался в бумажной версии журнала «Ликбез», газете «Литературная Россия», журнале «Огни Кузбасса», сетевом издании «Топос», журнале «Зарубежные задворки», «Кольце А».

 

 

ПЫЛИНКИ В СОЛНЕЧНОМ СТОЛБЕ

Рассказ

 

«И почти те же самые чувства, что наполняли когда-то Петра в Гефсимании, наполняют сейчас меня, вызывая и на мои глаза те же самые слёзы, которыми так сладко и больно заплакал Пётр у костра. Так где же моё время и где его? Где я и где Пётр?.. И сколько я жил в воображении чужими и далёкими жизнями, чувством, будто я был всегда и всюду!»

(И. А. Бунин, «Ночь»)

 

Дорога пролегала через мрачный, чёрно-лиловый ельник. И хотя полдень выдался жарким, а небо не пятнало ни облачка, в тенистом лесу веяло прохладой, сырой прелью наносило от земли. Накануне весь вечер игольчатой моросью, пересыпавшей в крупный горох, лил дождь, пахло горьковатой, влажной листвой и древесиной.

Вызвавшаяся в провожатые с покорной, кроткой грустью во всём облике шагала твёрдой поступью, и каждый её шаг дарил надежду на скорое вызволение из лесного плена. Подумаешь, грибники выискались! Места неведомые, забрели бог весть куда. С полными вёдрами плелись навстречу местные рожаки, забирая грибы в лесу, как в своём огороде. Не с пустыми руками вернулись и они, но такой добычей не похвастаешь: подосиновиков набрали с горстку, немножко рыжиков – вот и вся пожива.

Земля не любила Тихона, и когда он пытался получить выращенный без химии витамин, вместо огурцов и помидоров урождалась одна трава. Он проявлял упорство, каждое лето выпалывал выродившуюся клубнику, но его усилия оказывались бесплодными. Лишь однажды Тихону удалось похрумкать выращенным на грядках огурцом, да и тот, казалось, истаивал в руках, как мираж. Когда соседи забирали белые грибы, в Тихоновых руках крошились лисички и сыроежки, а его халупа-курятник лепилась уродливым наростом среди новорусских домов – краснокирпичных коттеджей с пристройками сараев и катухов.

– А ведь вся жизнь – на один погляд, – вслух подумалось Тихону. – Обернуться не успеешь, как ты уже старик: вплетаются в бороду серебряные нити, морщины секут лицо. Настанет пора – и дети отнесут нас на кладбище, присыплют земелькой и забудут на веки-вечные. И хоть бы слезу из себя выдавили, хоть бы изобразили прискорбие. Какое там! Квартирку оттяпали –– и рады-радёшеньки.

– Быстро же вы своих предков забыли, – упрекнула провожатая хриплым голосом, как человек, который давно не говорил вслух. – Землицей присыпали да схоронили в недрах памяти. Слупили синекуру, квартирку оттяпали. Осподи, куда мир катится!

Тихон косо глянул на провожатую.

– Я своих родителей не забывал, – защищался он, глубоко уязвлённый. – Я своих родителей помню. Но теперь времена такие, что жить воспоминаниями для человека – слабость, почти непозволительная роскошь. Время убывает ежесекундно и нельзя надеяться на передышку. Жизнь отдельной цивилизации только вспышка, жизнь человека – пылинка в солнечном столбе. И на что мы тратим драгоценные песчинки времени? Да не обременят сердца наши заботы о мёртвом. Пусть мёртвые погребают своих мертвецов.

Они продолжили путь, ступая по набитой тропке, цепляясь одеждой за ветки кустов, буйно вскипавших зеленью. Старые мокрые шишки гнили в хвойном опаде. Казалось, лес туго смыкал свои тенистые объятия и дороге их не было конца.

– А мне кажется, что наша жизнь – это хождение по лесу, – сказала допреж молчавшая Дарина. – Сходит жизнь на убыль неприметно, как сбор грибов ли, ягод. Одним достаются белые грибы да трюфеля, а другим – рыжики да подосиновики. В какой-то книге я читала, как муж и жена плутали по лесу и никак не могли из него выбраться. Когда они набрели, наконец, на железку, выяснилось, что до электрички больше часа, и они снова пошли в лес собирать грибы. А грибов-то, батюшки-светы, видимо-невидимо – плетёнки трещат по швам. И так они увлеклись, с таким азартом набросились на грибное изобилие, так взбудоражили их легионы маслят, боровиков да подберёзовиков, что электричку проморгали. И снова отправились в лес, где на месте срезанных под корень грибов пробились новые шляпки – и вновь электричка не стала их дожидаться. Вот так и жизнь пронеслась, незаметно, в единый миг, как увлекательный сбор лешьего мяса.

– Грибы бывают ядовитыми, – назидательно обронила провожатая. – Отправляясь в лес, следует быть осторожным. Если вы не знаете толк в грибах, сидите дома.

Тихон хмыкнул, пожав плечами. Что в них разбираться, в грибах-то этих? Всякий дурак способен отличить добрый гриб от поганки.

– Натуральный гриб лесом пахнет, – сказал Тихон, шумно принюхиваясь. – А бледная поганка не имеет запаха. Чтобы убедиться, что гриб съедобный, достаточно надломить его: мякоть ядовитого гриба не меняет цвета, а у съедобного – желтеет ли, краснеет.

Лесная гущина осталась позади. Перед путниками открывалась затравевшая, нехоженая дорога с высокими куличами муравьиных гнёзд.

– Вы нас до железки проводите? – робко спросил Тихон. Провожатая эта не вызывала у него доверия. Мрачный ельник, холмистое поле, взбугрившееся до самого горизонта, съедаемого бледноватой дымкой, дальше – снова лес, тёмная чащоба. И никаких гудков идущего поблизу товарняка, мерного стука колёс о рельсы. Что она, цену себе набивает, что ли? Сама же в провожатые к ним напросилась.

– Э-ге-ге! – закричал Тихон, сложив ладони рупором. – Спасите! Помогите!

Хмурая провожатая оборвала его крик, сказав строгим голосом:

– Железнодорожная станция находится вон за тем лесом. Идёмте.

Тихон клял грибы. Он не употреблял их ни в каком виде, вообще на дух не переносил грибы. Забираясь в густолесье, Тихон отправлялся на охоту, хоть в малой степени утолял дремавшую в нём жажду наживы. А жажда Тихона не отпускала, вязала душу, а как же.

Как и всякая посредственность, Тихон отличался злобным, мелочным и придирчивым характером, по-кухонному ругал власть. Он удивлялся, почему некоторые живут припеваючи, ни в чём себе не отказывают, отдыхают на модных курортах, разъезжают на дорогих автомобилях, тогда как он, Тихон, стаптывает последние сапоги, утешаясь грибами, собранными в загаженном лесу Подмосковья. Тихон представлялся себе источенным червями боровиком, годным лишь на сушку. Хотя, он москвич, коренной москвич, с молоком матери впитавший столичное презрение к периферийной пыли, и потому оставаться за бортом было вдвойне обиднее.

Но от грибов никакого проку. Если уж так захотелось водки с солёными грибами, за хорошей закусью далеко ходить не пристало – мало ли бабок с кошёлками вдоль шоссе? Нет, нашему человеку надо переться в лес, набрать валуев и сутками их отмачивать, чтобы потом преспокойно съесть тех самых валуев, коричневую шляпку которых можно принять за шляпку белого гриба. И свинухой наш человек не побрезгует, этой гадостью, начинённой свинцом. И беляну подберёт, и молоканку. Есть и такие, которые вымачивают в уксусе мухоморы, по вкусу ничем не отличимые от боровиков. А ведь в Европе грибов не собирают, опасаясь плохой экологии. Попросту говоря, боятся отравлений, зная, что любой гриб впитывает грязь. Но нашему человеку удобно в грязи. Как и русский человек, гриб неприхотлив и привык из всего извлекать пользу. Сырость ли, сухость – всё в рост. И в жаркое лето растём, как в парнике, и в дождливое и холодное – тоже. Что говорить, гриб умеет приспосабливаться – то же самое можно сказать и про русского человека, который не ценит комфорт так, как ценит его равнодушный к сбору грибов европеец.

Ещё от грибов бывает весело, и это суррогатное веселье – тоже наша национальная черта, хотя некоторые дураки и пытаются оправдать пьянство низким качеством жизни. Жизнь лишена смысла, работа навевает скуку, а кругом одна серость и бездарность и некому выплакаться в жилетку. Напиться, что ли? Нет, дело тут не в качестве жизни, не в каждодневной скуке, не в том даже, что кругом одна гнусь, дело в самой природе человека – жить весело премного лучше, чем жить невесело. И ничего с этим не поделаешь. Вот и будем веселиться, будем опьяняться вечно. А попробуйте-ка переместить нас в иную среду – и вы получите тех же пьяниц. Только это будут не весёлые пьяницы, а грустные. Напьётся человек и увидит, как всё вокруг прекрасно, жизнь интересна и осмысленна, работа не кажется скучной, а люди кругом отзывчивые и каждый готов тебя выслушать. Весёлый пьяница непременно загрустит. Раньше ведь на него смотрели с хмурой завистью, ибо трезвый всегда завидует пьяному, пусть даже он не вынужденно трезвый, а трезвенник. А теперь всё хорошо, коллеги и соседи готовы принять в нём участие, и в то же время никому до него нет никакого дела. Это как предложить сделать водку безалкогольной. Штука вроде бы правильная, но смысла в ней нет.

И куда не глянешь – вокруг одни грибы и собирать их некому. Убедили же нас как-то, что Ленин гриб. Вот и Тихон чувствовал себя грибом, источенным червями, с ядовитой изнанкой, пусть он и пытался выглядеть вполне боровично.

 

Сомнений червь в душе моей гнездится,

Но не стыжусь я этого никак.

Червяк всегда в хороший гриб стремится,

Поганый гриб не трогает червяк.

 

Ну и ладно. Лучше быть червивым, чем поганым.

Переведя дух, Тихон, несколько успокоенный словами провожатой, склонился над муравейником, широкой тенью своей накрыл просёкшийся травой кулич.

– Посмотрите, разве это не диво! Невдалеке, у нас под ногами, творится неведомая, непонятная нам жизнь, – размышлял Тихон над муравьём, карабкавшимся вверх по былке. – Вот один муравей, вон – другой. Посмотрите, их тут целое войско! – воскликнул он, глядя на неиссякаемый ручей насекомых. – Они продолжают свой неустанный ход, трудятся денно и нощно, работе их не видно конца. Муравьям нет дела до наших теней, которые накрывают их пульсирующий муравейник. Находит солнечное затмение, наползает темь, а муравей, как ни в чём не бывало, продолжает трудиться. И кто может знать наверняка, чей грозный лик склонился над пресмыкающимся человечеством?

Тихон вздрогнул, почувствовав, как чья-то исполинская тень накрывает и его. Кто-то могучий и неведомый точно так же склонился над людьми и с улыбкой всепрощения наблюдает за их копошением. Тихону сделалось дурно.

– Миллиарды проползли по земле – и ни один не докопался до истины, – склонившись над куличом, сказала провожатая, как будто со времён палеолита ничего не изменилось и научные открытия не принесли человечеству плодов. – Люди сжигают отпущенный им срок, принося себя в жертву бредовым идеям, ищут тайные знаки, приводят их в систему, комментируют. А нужно просто жить, жить травянистой жизнью, всепобеждающей, всепокоряющей, жизнью, которая проживается единожды и которая никогда не повторится.

– У меня мотылёк по стеклу кружился, – прицокнув, вспомнил Тихон хуторское летование. – Жирнючий такой, с огнями глаз. Сидел я как-то у окна и читал книгу, приглушив огонь керосиновой лампы. Ну вот, прибился к стеклу мотыль, крупный такой, да, стал круги описывать. Я гляжу на него и подумакиваю: чего он к моему окну прилепился. Лето, дачный сезон в разгаре, у всех окна горят, а он ко мне, гостичек дорогой, явился. Може, родственник покойный обратился в мотыля, припорхнул ко мне на свет, чтобы донести добрую весть. И так страшно мне сделалось, ребятки, что хоть под одеяло лезь и носа не высовывай. Представил я, что когда-нибудь умру, умру и стану таким же вот летуном: буду лететь на свет, кружиться, хороводить по стеклу...

– Всё суета, – сказала провожатая. – Какая польза человеку от трудов его, которыми трудится он под солнцем? Люди проходят, и люди приходят, а земля пребывает вовеки.

Тихон вытянулся во весь рост, задрав подбородок кверху. Небесная синева стояла высоко над полем, полуденное солнце грело потный загривок. Но враз почувствовал Тихон на плечах своих тяжёлое дыхание бога-ревнителя, чья могутная тень наползала на земную твердь. А над богом этим кто-нибудь ещё, повыше, более властный, деспотичный, и предвечной иерархии нет конца.

Провожатая прислушивалась к неслышному шуршанию перепончатокрылых.

– Всему своё время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Но лучше жить, чем умирать.

– Лучше жить, чем умирать, – послушно повторил Тихон. – Но много ли в жизни хорошего? Много ли в жизни счастливых минут, опричь грибной жарёхи в сметане?

Грибник огляделся в тревожной задумчивости. Воистину, щедра ли жизнь на мгновения, проживая которые, мы могли бы сказать: а ведь ради этого стоило рождаться? Не минуты даже, секунды, скоротечные, как капли, выкатившиеся из жерла не туго завёрнутого крана.

– А вы, стало быть, на тот свет поспешаете? – провожатая построжела, словно путники затронули тему, на которую был наложен строгий запрет. – Всему своё время и время всякой вещи под небом...

Тихон силился представить, каков из себя тот свет, и что ждёт его, Тихона, когда он заснёт смертным сном, оставив свою телесную оболочку. Тихон прожил неприметную жизнь человека, на которого не позарится и самый ничтожный искуситель в бесовской иерархии. Он не убивал, не грабил, не возжелал жены ближнего своего, но трепет огнём пробегал по телу Тихона при мысли, что и его земной путь конечен и свершиться может в единую минуту. Он не боялся изощрённых пыток преисподней; Тихон боялся холодного мрака и пустоты. Именно таким грибнику представлялся ад: бесконечная, голая равнина, тёмная пустынь, над которой никогда не взойдёт светило. Дымный горизонт и выжженная земля с несобранным урожаем, мрачный лес, разорённые дома, которые от малейшего сотрясения могут сложиться карточным домиком, брошенные огороды, горький запах руин и пожарищ. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

А если задуматься, ад, он ведь для каждого свой, что бы там ни рекли церковники, обещающие праведникам золотые пески, а грешникам –– нестерпимое пекло. Опьянённые религиозным дурманом болтуны рисуют картины всепожирающего ада, но Тихон догадывался, что всё обстоит иначе. Он знал одного чудака, которому мешал собственный язык. Вечно Панкрат попадал в неприятные истории из-за своего бескостного языка, а как-то раз он признался, что язык мешает ему спать – торчит во рту поганый отросток и куда деть его, не знаешь. Панкратов ад – вавилонское столпотворение. Целую вечность обречён блуждать он по мрачному лабиринту, пытаясь выйти на свет, искать своего Вергилия и перекликаться с какими-то дураками, изъясняющимися на непонятном языке.

– Что и говорить, подыхать я, положим, не тороплюсь, – признался Тихон, грустно усмехнувшись. – Было бы глупо отказываться от жизни, за которую человек не вносит никакой платы. Тем паче равно будешь лежать в могиле бесчувственной колодой – днём позже ли, днём раньше. Но житьишко наше – отчаянная погоня за достатком и постоянные унижения.

– Он потому и детей не хочет, – жаловалась Дарина, обделённая радостью материнства. – Какой смысл плодить босяков, спрашивает. Что мы им можем дать, беднота беспросветная? А я говорю: босякам многого не надо. Это у богатых одни заботы, а у бедноты забот никаких. Была бы хлеба краюха на столе, чтобы с голоду не умереть, да в семье лад. А утешаться мыслью о потустороннем глупо. Может, ничего там и нет. Был человек, жил себе потихоньку, а потом его не стало – как свечу ветром задуло. И ничего не осталось, кроме горстки праха.

Тихон задумался. Под их ногами шевелилась жизнь – настоящая. Каждый муравей знает своё дело, и все вместе, как пальцы, собранные в кулак, представляют они собой всепокоряющую силу, перед которой ничто не устоит. Живут муравьи своим трудом, ни в чём нужды не испытывая. Хорошо живут – лучше людей. Конечно, и муравьи друг перед другом неравны, круг их обязанностей строго разграничен: есть самка, вынашивающая потомство, её окружают муравьи-охранники, другие муравьи занимаются добычей пищи. Но среди них нет всесильных воротил, никто из муравьёв не отделяется от муравейника, не покупает себе дорогих экипажей, никто не обзаводится элитными гнёздами в соседних куличах. Живут себе понемногу, трудятся день-деньской и бездолья не ведают. А человек всегда несчастлив.

– А знаете, почему человек несчастлив? – сказал Тихон после продолжительной паузы, как будто бился над трудной задачей и наконец её разрешил. – Что бы он ни делал, он всегда несчастлив, всегда недоволен собой и окружающими. И вся жизнь для него – сплошные неудобства. Не случайно сейчас столько времени уделяют комфорту: всюду рекламируют комфорт, продают комфорт, пытаясь сманить клиентов всяческим обудобливанием. Но это обудобливание русский человек не ценит и в грош. Нам же нужна огромная мотивация, чтобы взять и что-нибудь сделать, для повседневной работы не стоит и просыпаться. Мы готовы положить жизнь на вечное и великое, но будни для нас утомительны, и пройти неделю ровно, не спотыкаясь, для нашего человека почти подвиг.

– Как у Блока? – вспомнила провожатая. – Что счастье? Короткий миг и тесный. Забвенье, сон и отдых от забот.

– Именно – короткий миг и тесный. Счастье призрачно и неуловимо, но человек и не пытается его ухватить.

И вновь Тихон обратился к муравьям.

– Посмотрите на их ровные будни: каждый новый день как две капли воды похож на предыдущий, и ни один муравей не отказывается от рутины, готовый принести себя в жертву товариществу. В муравейнике нет лишних муравьёв, они не выясняют, кто из них кто, им нужны все. Ни один муравей не станет кичиться тем, что его прадед пахал, тогда как прадед соседнего муравья драл с него три шкуры.

Наползали, туманя голову, недобрые воспоминания, выедала душу грызучая тоска. Школьный товарищ, с которым виделись не так давно и который первым отправился на тот свет, втоптав педаль газа на встречке, стоял перед Тихоном как живой. Весёлый нрав, лучившееся светом лицо, детски-ясные голубые глаза. Таким везёт по жизни, ревниво вздыхал Тихон, к которому фортуна не спешила прислониться. И вдруг – несчастье: однокашник убыл, оставив вдовую жену и двух маленьких детей. Интересно, где он теперь? К каким тайнам прикоснулась его неотвердевшая душа?

– Меня мутило от его ребяческого понта, – помянул покойного Тихон, задумчиво глядя вдаль. – Этакая доморощенная оригинальность, а на поверку – простой соскребатель халявы, которому повезло чуточку больше, чем другим. – Он пытался застегнуть молнию на ветровке, но дрожащие пальцы его не слушались и не могли попасть в пазуху бегунка. – Да, многое мог бы он нам рассказать, мой школьный товарищ. Мог бы, например, наложить красок, описав, какой из себя тот свет. Он никогда не болел, был весел и энергичен, а деньги липли к его рукам. Но смерть ни с кем не церемонится –– ни с больными, ни со здоровыми. В тот день был жуткий ливень, дороги не разобрать...

Разговоры о смерти вызывали трепет, огнём пробегавший от лопаток к пояснице. Хорошего в жизни Тихона и Дарины было с воробьиный нос, но никто из них не желал по доброй воле ложиться в гроб. Жизнь текла медленно, но неумолимо, и нескончаемый поток её уносил надежду на перемены к лучшему. Кто может, ложась в постель, с уверенностью сказать, что завтра настанет новый день. Живут люди зажмурки, отрывают от календаря лист и вспоминают прожитый день, о дне завтрашнем не догадываясь.

– Я маму во сне кормила, за неделю до её смерти, – вспомнила Дарина. – Виноградом кормила. Отрывала от кисти по ягодке и отправляла в её сморщенный рот. Помню, зацветал наш старый сад, весь в зелёном кружеве. Мама отдыхала в затенённой беседке, колени её укрывал тёплый плед. Ничто не нарушало старческого покоя. А через неделю она умерла...

Дарина запнулась, подбородок её, заострившись, судорожно дёргался. Она готова была разрыдаться, однако хмурая провожатая оборвала поминальную истерику.

– Я тоже видела сон, – призналась она. – Сначала у меня повыпадали все зубы, а потом покойный Платон Семёнович, второй муж моей матери, уговаривал меня пойти вместе с ним на прогулку. Я сопротивлялась, но на лице Платона Семёновича проступила такая неизбывная тоска, мне стало так жаль этого доброго старика с наивными глазами, увеличенными линзами очков, что я не смогла ему отказать. Обрадовавшись, Платон Семёнович открыл рот и попросил сосчитать, сколько зубов у него осталось. От сладкого падают зубы, говорил Платон Семёнович. Пока я считала, он схватил бритву и стал брить меня наголо. Я с трудом вырвалась из его объятий.

Показав спину, провожатая тихим голосом звала попутчиков за собой:

– Идёмте. Осталось немного.

Только сейчас Тихон заметил, что их провожатая – коротко стриженная жердь а-ля Ленка-Вздох, которая щеголяла ярко накрашенными губами и папиросой в зубах. Неровно срезанные пряди волос сбегали от макушки к затылку, и Тихон вспомнил, как Дарина, разругавшись с ним в пух и прах, состригла шевелюру портновскими ножницами, в свинцовом похмелье горько раскаиваясь: чего, мол, не сделаешь с пьяных глаз?

– И что, с вами ничего не случилось? – робко осведомился Тихон после короткой паузы.

– Со среды на четверг сны не сбываются. Правда, я никогда не доверяла снам.

Тропинка, прибитая лиственным опадом, лежала посреди поля и манила в вызолоченный заходящим солнцем березняк, редкий поначалу, быстро густевший.

Снов Тихон не видел. За тридцать лет он не смог запомнить ни одной картины, привидевшейся ему в часы ночного покоя. Зарываясь в постель, он отрубался сразу же и спал запойно, как мертвец – среди ночи не добудишься. Но тут припомнил Тихон сцены ночной эпопеи, которые, выйдя из тела вместе с утренним потом, не успели высохнуть на скрученных простынях.

– Мне тоже кое-что приснилось. Обычно я сплю крепко и снов не запоминаю, но вот вспомнилось мне, как однажды побывал я в раю. Не в раю даже, а в каком-то неведомом царстве, где вместо закона установились мир и доброта.

– А как вы там оказались-то, в раю? – спросила провожатая, словно и во сне должна соблюдаться логическая закономерность и спящий не может оказаться неизвестно где и неизвестно как. – Вы что, помирать собрались?

Тихон вздрогнул, чувствуя, как холод смерти, коснувшись его темени, медленно сползал к плечам и пояснице. Сырость могилы пугала его. Тихон боялся не смерти, Тихон боялся жизни. Ведь страшнее смерти может быть только жизнь, обещающая смерть.

– Двоюродная сестра как-то сообщила мне по телефону, что у неё есть для меня работа. Я тогда сидел без гроша в кармане и, конечно, согласился. Что называется, подвернулся случай. Она предупредила, что придётся уехать на несколько месяцев, на полгода, может, на год. Ну и ладно, думаю. Едут же люди в Южно-Курильский район, на рыбокомбинат, где рыбоперерабатывающий завод выпускает консервы, едут на сайровую путину и ловят рыбу, надеясь заработать хорошие деньги, и возвращаются оттуда целёхонькими. Почему бы и мне не поехать, подумал. Сестра жила там третий год, и когда мы встретились, я заметил произошедшие в ней перемены. Да, она сильно изменилась, стала совсем другой. Правда, она пообещала, что работа нетрудная, питание трёхразовое, вдобавок, предоставляется жильё. Я подписал бумаги и улетел, надеясь заработать на безбедную старость.

Тихону приснился завтрашний день. Сумрачный лес, дымное пепелище, тянувшееся до самого горизонта. Отгремели войны и революции, пролилась невинная кровь, злодеи сложили о себе недобрую память. Люди проходили и люди приходили, а земля пребывала во веки. И вот на эту распаханную землю спустился Господь, настоящий – с бородой и свирепым взглядом. Господь, ревниво озирающий людской муравейник, непокорное своё стадо, возымевшее дерзость преступить закон. Не милосердный божок, который терпеливо отвращает лик от человеческих злодеяний, но Бог суровый, карающий непокорных могучей дланью.

Узрев дурные дела, какие делаются под солнцем, Бог призадумался. Он насаждал доброе древо, а плоды вызревали худые. И тогда Бог, разочаровавшись, истребил всё человечество и за несколько дней сотворил новый мир. Люди новой закваски были абсолютно счастливы, и счастье их не стоило никаких усилий. Пошепчешь, и прибавится. Попросишь, и дастся. Всего было вдосталь: здоровья ли, денег, урожая в закромах. Счастливые люди не знали, что такое изнурительный труд под палящим солнцем, им не приходилось добывать мозолистую копейку и сводить концы с концами. Они ели, пили, веселились, пели песни и слагали гимны Отцу-Вседержителю. Изредка работали в виноградниках, услаждая уста соком земли, позлащённым солнцем.

Однажды в новый мир был отпущен пророк, через которого новую заповедь давал Господь, взалкавший возродить из праха старобытный мир, вернуть на землю страдания и болезни, ибо сыны его перестали вожделеть и во все дни предавались разврату, а на месте прекрасного рая зарождался новый содом. Вожак племени, не желая расставаться с праздной жизнью, приказал схватить пророка, говоря: «Нам не нужен новый Христос. Да будет распят!» И слова его, проплыв над волнующейся нивой голов, отзывались гулом стотысячного эха: «Да будет распят! Да будет распят!»

– И чем он кончился, этот ваш сон? – спросила провожатая, переходя на шёпот.

– Я их развратил. Да, кончилось тем, что я развратил их всех.

Взяв на себя полномочия пророка, Тихон объяснил юродивым, что у них нет будущего, ибо человеческие судьбы аккуратно сложены в коробочках на складе и не в их власти изменить свою жизнь. Уверовав, они перестали алкать, трудиться в винограднике и производить потомство – неизбежность всего сущего не оставляла простора для фантазии. А ведь не за одно прагматичное ценится человеческая жизнь: в мире только то и прекрасно, что не нужно, а всё насущное вызывает несварение желудка. Спаситель Тихон не справился с возложенной на него миссией, и люди впали в невиданное доселе уныние: за пазухой у нового Христа им оказалось тесно.

– Сон смешного человека, – сказала провожатая, уличив грибника в плагиате. – Вы проснулись другим человеком, поняв, что лучше в несовершенном мире сеять добро, чем в мире счастливых людей.

Тихон готов был побиться об заклад, что ему приснился завтрашний день. Он сумел подглядеть, какими будут люди через несколько столетий: такими же, как и прежде, как и много лет назад.

Некоторое время шли молчаком, повесив носы. Вилючая дорога всё не заканчивалась. Когда провожатая, остановившись, резко обернулась, Тихон упёрся в неё подбородком.

– А вы не хотите застрелиться? – спросила она без экивоков.

Нервный смешок слетел с Тихоновых губ, изогнувшихся в дурацкой ухмылке. Позвольте, с чего бы ему стреляться?

– А как же муки совести? Сделали подлое дело, и душе нет покоя.

Тихон подозрительно глянул на провожатую.

– Я не говорю, что вы непременно должны застрелиться, – рассуждала она о самоубийстве, как о невинной шалости. – Здесь спешить никогда не следует: тише едешь – дальше будешь. Прежде чем застрелиться, нужно хорошенько взвесить все «за» и «против», а потом уже стреляться. Но застрелиться всё равно придётся.

Вот дура безмозглая! И зачем Тихону стреляться? Его совесть была чиста, а прошлое не нуждалось в реставрации – не ложился на душу тяжкий грех.

– Я не собираюсь стреляться. Тем более – обдуманно.

Как и всякая посредственность, Тихон щеголял своей репутацией, которую находил безупречной. Он не убивал человека, не грабил, не лжесвидетельствовал, даже дорогу не перебегал на красный свет.

Провожатая с интересом разглядывала попутчика. Любопытный экземпляр, однако ж. Не то что не воровал, даже лишнего в карман не ложил. Честный человек, трудоголик, от начальства никаких нареканий, возврат командировочных – до последней копейки. Но разве бывает такое, чтобы человек был непогрешим? Лез с азартом не в своё дело, опосля раскаиваясь: благими намерениями, мол. Но для таких скелетов и ларчик покажется превеликим – не смертный грех на каждый день недели.

Провожатая хитро ощерилась, обнажив гнилые зубы.

– Представьте себе конформиста, который замкнулся в сладостном эгоизме, и кошмары не тревожат его ночной покой. Как уютно прожить всю жизнь на обочине, не влезая ни в какие передряги. Возможно, убелённый сединами конформист станет жалеть о проявленной скупости, захочет прожить жизнь сызнова, но уже как следует, прожить на всю катушку, жадно наслаждаясь каждым мгновением, отвоёванным у вечности. С другой стороны, живой пример перед глазами, истребляющий всякое сожаление о невозвратном. Счастливая чета, глава семьи – оседлавший фортуну предприниматель, возродивший из праха патриархальный постулат о мужчине-добытчике, и жена, здоровая и красивая, выносившая во чреве своём пятерых детей. Рожала, как пирожки пекла. А что ещё делать людям, чьи души поют осанну? Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю. Но и на счастье лимит имеется, а как же. Слишком много радостей выпало на долю одной семьи. Из пятерых сыновей в живых остался только один, да и тот зачуханный ширяльщик, утративший человеческий облик. Старший сын погиб в автокатастрофе, младший свёл дружбу с бандитами и был убит своими же кентами, не поделившими добычу. Двое других погибли при загадочных обстоятельствах. Всё хорошее свершилось вначале, плохое приберёг Господь на потом. Злорадный конформист ликовал, убеждённый в своей правоте: всё-таки есть на свете справедливость! Справедливость высшая, неподкупная. Нет нужды пичкать отравой Моцартов, чтобы обрести душевный комфорт. Господь даёт и Господь забирает, человек лишь инструмент в его руках. Недаром конформист желчно отбрыкивался, когда лезли под кожу, допытываясь, не станет ли он жалеть о погибшем втуне неизвестном потомке, проклиная бесплодный эгоизм. Ещё поглядим, как жизнь сложится, ещё посмотрим. Мать пятерых детей, не выдержав, повесилась, а отец, забросив всякую деятельность, резко постарел, отпустил бороду и превратился в затворника. Вот так порой судьба со смертными играет: то вознесёт их вверх, то в пропасть низвергает. И так устроен мир, что в счастье иногда уже заключена великая беда.

Правда, конформиста не оставили в покое. Своих детей бог не дал, зато у родственников – только успевай запоминать. Вот пусть и вынянчивает их – тоже необходимый навык. А ребёнок в реке тонуть вздумал. Кто же знал, что тонуть он станет в тот день, когда его на пару часов доверят конформисту? Маховик души изнемогает от оборотов вхолостую – как говорится, несчастный случай. Свежеподбитый оплывший глаз – перспектива, конечно, не из приятных, но не семейные неурядицы пугают нашего героя. Непогрешимость его резюме перечеркнул чужой ребёнок, и с этим маленьким утопленником конформисту жить до конца дней. С ним он будет ложиться в постель, с ним же – просыпаться по утрам, пить кофе и слышать за спиной его шаги во время прогулки. Конформист не выдерживает – его посещает мысль застрелиться.

Провожатая умолкла и, свернув с тропинки, пошла через бурелом, оставив путников наедине с воскрешённым кошмаром. Сухие ветки трещали под её подошвами.

Бедового мальчишку доверили Тихону на четверть часа: откликнулся на просьбу друга –– непроходимость благих намерений. Трагическую историю хранили в кругу посвящённых, даже самые близкие путались в подробностях происшествия.

Дарина боялась его прилипчивого страха. Ей казалось, что маленький утопленник неслышно подкрадётся сзади, левой позеленевшей ручонкой схватит её за руку, а правой всадит нож в подреберье. Никто не властен над обстоятельствами, и всё-таки Тихон умертвил ребёнка, несмотря на щадящую трактовку.

– Пять минут! – зажмурившись, выкрикнул грибник, как будто суетное оправдание могло смыть с его репутации застарелое пятно. – Меня не было всего пять минут. Я не виноват! Не виноват... Нет, не виноват. Что может случиться за пять минут?

Провожатая показалась из-за густо разросшихся кустов бузины.

– За пять минут произойти может что угодно. Это только к хорошему готовятся загодя, а плохое всегда приходит внезапно. Вжик! – и ничего не осталось. В каждой минуте заключена пульсация жизни: семьдесят два удара сердца.

Тихон исподлобья глянул на провожатую. И чего он вздумал откровенничать с этим подлым бабьём? Желая вырезать, как опухоль, кошмар прошлого, конформист сделался недоверчивым, даже на близких людей смотрел с подозрением. И вдруг его понесло – пришёл на исповедь к первой встречной. Воистину, со случайным попутчиком бываешь откровеннее, чем с духовником.

Однако и ей не пристало рядиться в ангельские перья. У неё ведь на лице написано: да, я несчастна, глубоко несчастна, настолько, что и врагу не пожелаешь. Но я сильная, со всем справлюсь, помощи у вас не попрошу.

– Только подумайте, как огромен наш мир! – широким жестом провожатая обвела пространство. – Прошла минута – и один безумец покончил с собой, а у нескольких десятков людей диагностирована злокачественная опухоль. Ещё минута – и пятнадцать человек лишилось разума, а две роженицы, подарив жизнь, отправились на тот свет. Да что люди! Два миллиона тонн воды испарилось с поверхности земли, пока мы с вами льём тут из пустого в порожнее. А вы удивляетесь, что может случиться за пять минут. Вся жизнь может проскочить перед глазами. Делов-то, ребёнок в реке утонул.

Дорога всё не заканчивалась. Отрывая глаза от мысков резиновых сапог с налипшей по краям жирной грязью, Тихон упирался взглядом в беззащитный затылок провожатой. В затылках всегда бывает что-то беззащитное. Какой смысл переться за этой чумичкой? Заведёт их в непролазные дебри и хоть стреляйте меня, ляшье племя, на железку вас не выведу. Тихон уже подмигивал Дарине, желая сманить её в сторону иную. Раскусив его финт, Дарина остановилась: пусть провожатая плетётся себе дальше, она и не заметит их отлучки.

Изрытая колдобинами тропинка сползала к овражному откосу, в укрыве которого было тепло и солнечно. Прибитая вдоль дороги иссохшая трава выгорела на солнце, порыжелые листья завернулись трубочкой, напоминая о быстротечности всего сущего. Никакой станции поблизости не было и Тихон, сделав ладонь козырьком, успел пожалеть о бегстве, как вдруг две старушки, семеня, выплыли из-под сени дубков. Он осторожно улыбнулся, радуясь и одновременно боясь спугнуть добрых посланцев. Бабульки, конечно, исходили лес вдоль и поперёк. Люди мы бывалые, седьмые зубы съедаем. Они-то и спровадят их, радостно думал Тихон, бросившись старушкам наперерез.

– Бабушки, милые, – приложив к груди пятерню, умасливал старух приблудившийся грибник. – Вы нас до станции не проводите? Мы тут заплутали, на железку никак не выберемся. Не подскажете, в какую сторону нам идти?

– Какой станции? – удивилась старуха в седых буклях с прозрачными белками вместо глаз. Казалось, она не понимала, о чём её спрашивают.

– Железнодорожной! – Тихон повысил голос. – Мы грибники. Приблудились, леса не знаем. Не подскажете, как нам до города добраться?

– Какого города? – вновь переспросила старуха. Тихона уже бесила эта медлительность.

– Заблудились, говорю. Как нам до города добраться? Нам на Москву надо, электричкой.

Вторая бабулька, покрытая цветастым платком, из-под которого выглядывало сморщенное, как печёный картофель, лицо, схватила попутчицу под локоть.

– Бежим скорее, Нюра. Середь бела дня дурни по лесу шалаются! – и, обернувшись, шепнула Тихону с укоризной: – Здесь вам не Москва, молодой человек, здесь – Одесса.

С лёгкостью, которую трудно было в них подозревать, старухи пустились наутёк.

Провожатую грибники догнали скоро. Вернувшись на тропинку, понуро шли вперёд, пока не уткнулись в знакомый затылок. Она стояла на том же месте, не оборачиваясь, словно дожидалась раскаявшихся беглецов, наперёд зная, что идти им некуда, и даруя молчаливое прощение.

– Ну что ж, идёмте. Тут недалеко.

Тихон приуныл. Вот тебе и Одесса! Бабульки, конечно, выжили из ума, по-остаповски дошагав до черноморского побережья. Но Тихону никогда не нравились грибы. Хотя и говорят, что грибы превосходят мясо по количеству белка, вдобавок, отличаясь низкокалорийностью, –– всё равно проку от них никакого. Одни неприятности.

– Слишком тяжёлый камень пытаетесь взвалить на свой горб, – сказал Тихон, утоляя жажду реванша. – Либо вы без греха, что можете разбрасываться камнями?

Провожатая помедлила, прижалась плечом к толстому стволу берёзы. Тихон ожидал вспышки ярости, какого-нибудь эмоционального взрыва, – должна же она хоть как-то защищаться. Но провожатая сникла враз, две бисерные слезинки выкатились из глаз и медленно сползли по щекам. Кто бы мог подумать, что железо гнётся? Оказывается, и провожатая умела плакать. Давний кошмар укоренился в глубинах её существа, иначе кроткий упрёк в чужих устах не возымел бы силы – Тихон не был бы услышан.

– А я вешаться надумала, – призналась провожатая, проводя грибников в закулисье пережитой ею драмы. – Понарошку, конечно, чтобы из петли вытащить успели, поняв, как всё у меня паршиво. Помогли бы, хоть добрым словом. На что надеялась, дура несчастная? Благодетелей в наш век не сыщешь днём с огнём... Мой мальчик! Светлая голова, учился на отлично, божественно играл на скрипке. Не сливочный элитарий, отгороженный от реальности, а обыкновенный ребёнок, такой же, как и все. Кому помешал мой ребёнок? Почему бог терпит язвы земли, не спасает детей, не мстит мучителям? У меня всё было и ничего не осталось, даже горстки пепла, даже мини-счастье, несгораемое, как часть суммы в игре на миллион, выветрилось из карманов. Люди не могут простить чужое благополучие. Человек только тогда и счастлив, когда рядом с ним находится несчастный, помогающий острее ощутить своё счастье.

Отняв от ствола берёзы красное от слёз лицо, провожатая присела на корточки, с корнем вытянула из рыхлой почвы гриб.

– С тех пор я их и собираю, – ухватившись за толстую ножку, она подняла гриб над собою, разглядывая изнанку тёмно-коричневой шляпки. – Посмотрите, разве это не чудо! За один день гриб может подняться на четыре сантиметра, за неделю – вызревает целиком. Я хожу по лесу и заглядываю под каждый куст, забирая грибы, как только они проклюнутся.

– Солениями потчуете? – хихикнула Дарина, позабыв, какую из струн души этой дикарки затрагивают её слова.

Провожатая смерила её презрительным взглядом.

– Я не люблю солёные грибы. И жареные тоже не люблю. Я не употребляю в пищу маленьких детей. Я собираю грибы и складываю их в корзины.

Всё рухнуло в единый миг, как грузовой лифт, сорвавшийся с тросов, и провожатая, бросив ком жирной земли на гроб почившего отрока, помешалась на своих грибах. С тех пор она блукает по лесу и лезет под кожу случайным встречным. А что делать прикажете? Не возвращаться же в ненавистное логово, чьи стены впитали пьяные истерики и суицидальные настроения. Её обитель –– бродяжническая нора, сложенный на скорую руку курень, в котором ладит она свой незатейливый быт.

– И много у вас грибов набралось? – спросил Тихон, глядя вприщур.

– Я не считаю грибов. Я надеюсь, что среди них отыщется и мой мальчик.

– Так что, далеко до станции? – напирала Дарина, отметая мысль тактично изобразить скорбь – ей не терпелось оказаться дома и вычеркнуть из памяти несчастную мать.

– Какой станции? – переспросила провожатая.

– Железнодорожной. Вы обещали проводить нас до станции, помните? Мы хотим сесть на электричку и вернуться домой.

– Станции? – снова переспросила провожатая, словно выпавшая из реальности.

Оглохла она, что ли, подумала Дарина. И правда сумасшедшая, дура проклятая! Или до ночи торчать здесь прикажете?

– Разве вы не помните, что нам обещали?

– Помню. Вам не нужно на станцию.

Тихон уже представлял, как в душной электричке будет качаться навстречу дому, пребывая в дремотном оцепенении, как потом окажется в знакомой квартире, как станет машинально открывать и закрывать дверцы шкафа, довольный, что каждая вещь лежит на своём месте. Как отправится в душ смывать приставшую к телу липкую пыль, обвяжется полотенцем, весело насвистывая, как ляжет на чистые простыни и забудется крепким сном. И вдруг его разом лишают всех радостей бытия.

– Идёмте, – звала провожатая. – Пути ваши коротки.

Смеркалось. Вечер уже ронял синие тени. Слышался шорох лягушек в сухой листве.

Сбиваясь с тропинки, провожатая кругами обходила деревья, надеясь отыскать сиротливый гриб.

– Не поклонясь грибу до земли, не положить его в кузовок, – приговаривала лесная дикарка, готовая всю жизнь прожить среди осыпающихся стен, битых окон и щербатых полов, лишь бы никто не прерывал мелодию вымышленной ею реальности.

– Послушайте, в какой стороне станция? – не выдержал Тихон. – Куда нам идти?

– Во-о-н туда, – провожатая неопределённо махнула рукой. – Там и есть ваша станция. Незачем жалиться. Когда вас не станет, вы ничего не будете чувствовать.

Грибник с досадой пожал плечами. Всё тот же беззащитный затылок, всё те же непомерно длинные руки, худые и острые в локтях. Всё то же непротивление и рабская покорность судьбе.

Тихон схватил её за плечо, судорожно вминая скрюченные пальцы в тугую плоть.

– Это ты его убила?.. Ты?!.

Провожатая с серыми, навыкате глазами смотрела на Тихона прямо, с вызовом, точно в чём-то его обвиняла. Сочувственная улыбка дрогнула на её губах.

– А вы как думали, для чего рожают детей? – сказала она. – Не для того ли, чтобы они хоронили родителей? Нет большей беды, когда родители хоронят детей. Вашему ребёнку отрезало голову.

Какому ребёнку? У них нет никакого ребёнка. Нет и не было! Вестимо, и у Тихона с Дариной мог бы быть ребёнок, но грибник не испытывал страха перед неотвратимостью времени.

Тихон зажмурился. Позеленевшая ручонка маленького утопленника схватила его за руку и крепко стиснула, хрустнув костями. Нешто он виноват в случившемся? Зачем взваливать на их горб чужое несчастье?

– Идёмте же, – звала провожатая. В голосе её звенела сталь, пререкаться было бессмысленно.

Тропинка уткнулась в ветку железной дороги, усыпанной крупным щебнем. Густой лес, всё такой же мрачный, такой же безучастный к человеческому горю, остался назади.

Тихон просиял – наконец-то они набрели на железку! Теперь можно преспокойно забиться в тесную электричку и вернуться домой. Но провожатая, увещевая, лила стылую воду на горящие угли:

 

– Вот ваша станция. Здесь и произошло несчастье. Не перелезайте через автосцепки, не бродите по путям. Несётся поезд на полном ходу, за одну секунду преодолевая тридцать метров. Кажется, что он далеко, но вдруг человек, перебегающий железную дорогу, оказывается искромсанным стальными колёсами поезда. А вагоны на станции, которые намертво вросли в затравевшие рельсы, – они ведь никуда не едут. Можно подойти поближе, заглянуть под вагон. Интересно же, из каких механизмов собрана эта железяка. Откуда мог знать маленький мальчик Артём, что каждый вагон находится в работе и движение его может начаться внезапно. Краем одежды он зацепился за выступ, его раздробленное тельце собирали по кусочкам, отдирая кровавое месиво от шпал.

Провожатая смолкла, лицо её осветилось победоносной улыбкой.

Ища глазами тяжёлый предмет, Дарина схватила подвернувшийся под руку булыжник. Она намеревалась расквитаться с провожатой, обронившей жестокие слова, но протяжный гудок товарняка парализовал её волю. Мчавшийся на полном ходу поезд приближался с неумолимым упрямством, в сгущавшихся сумерках проступала его хищная морда с горящими огнями глаз. Обессилев, она выронила камень, а Тихон окликнул вихрастого мальчишку, замешкавшегося на путях:

– Артюша, уйди с дороги!

Тихон вспомнил свою мать: Артём летовал у бабушки в деревне. Талантливый педагог, выпестовавший десятки учеников, споткнулся, не сумев уследить за собственным внуком. И когда несчастье свершилось, Тихон проклинал старуху, которая не чинила Артёму препятствий, когда мальчик убегал из дому на весь день.

– Артюша, иди ко мне! Ну, иди же, не бойся, – простирая руки, Тихон, который отрёкся от матери, оставив её подыхать в разорённой деревенской норе, двинулся в сторону железной дороги. Он понимал, что исправить ничего нельзя, но пытался спасти ребёнка, который откололся от них, как ручка от чашки.

Дарина умоляюще посмотрела на провожатую, как будто в её власти было предотвратить беду.

– Почему вы стоите и ничего не делаете? Помогите же!

Провожатая глянула на неё удивлённо. Что за народ такой, непонятливый! Она ни чем не может помочь. Она провожатая, её миссия – провожать людей.

И вновь детский плач, как и тогда... Больше года Дарина пыталась забеременеть. Ей предлагали съездить в отпуск, списывая бесплодие на заурядный стресс, но после тщательного обследования заговорили о воспалении органов малого таза и гормональных сбоях.

По отношению к ней Тихон поступил благородно: он не сбежал к другой бабе, взяв всю вину на себя. Даже ритм соблюдал оптимальный – через день. Но Дарина не могла зачать. Суррогатное материнство вставало в копеечку, и тогда Тихон предложил изменить чужую жизнь, забрав ребёнка из детского дома. К чему это великодушие? – недолго возмущалась Дарина, полагая, что Тихоном управляет натренированный рыцарский мускул. Но постепенно свыклась с мыслью об усыновлении.

Артёма нельзя было не полюбить. И почему их раньше не посещала мысль, что детей нужно брать готовыми? Другой ребёнок, утопленник, кучерявый херувим, отступил на некоторое время и не являлся Тихону в кошмарах, поминая, какой водится за ним грех.

– Почему вы стоите и ничего не сделаете? – Дарине хотелось наброситься на провожатую, вцепиться в её ощипки волос, но она не могла пошевелить и пальцем.

– Я всего лишь провожатая. Моя миссия – провожать людей.

Широким жестом она указала на тесный клочок зелёнки, отрезанный железной дорогой. Сизая хмарь нависала над посёлком, где сиротливо лепились друг к дружке деревянные домики. Жизнь Тихона и Дарины, незаметная, как танец пылинок в струе солнечного света, умещалась в эти скучные делянки, обнесённые забором.

– Сделай хоть что-нибудь! – кричала Дарина, стоявшая рядом с Тихоном по ту сторону железной дороги.

Тихон видел, как напротив них зыбится призрачным пятном провожатая, отделённая стальной артерией. В воздухе родился и где-то дрожал вдалеке стон товарняка, который мчался на полном ходу.