Оуэн Риддл БАРКЕР

 

(Псевдоним Олега Визера). Родился в 1969 г. на Сахалине в городе Анива. Окончил Гуманитарный институт им. Россинского в Краснодаре, филолог. Работает учителем русского языка и литературы в сельской школе. Пишет рассказы и стихи. Живет в Подмосковье. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

 

ТУДА, ГДЕ ЕЩЁ ВСЁ ВПЕРЕДИ

Рассказ

 

Её добрые глаза цвета морской волны казались продолжением бирюзового океана, на фоне которого она сидела напротив меня. Космическая гармония. Мы разговаривали на похожих языках и понимали друг друга с полуслова. Её имя состоит только из гласных букв. Оно такое мелодичное, лёгкое и звучит необычно. У них все имена и названия только из гласных.

– Ты умеешь летать? – спросила она.

Я смотрел на синее, нет, скорее на сиреневое небо. Облака, огромные розовые клубы ваты, медленно проплывали над нами; такие низкие, что, казалось, стоит подпрыгнуть, и можно рукой отщипнуть пучок.

– Умею, – ответил я, щурясь от света незнакомой звезды под названием Аию. – Скажу даже больше: я лётчик.

– Это что?

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Я когда-нибудь научу тебя летать по-настоящему.

Она смотрела на меня, как ребёнок, не понимая, о чём я, и переспросила:

– Как это, по-настоящему?

– Как птицы.

– Я боюсь прыгать с высоты, как наши братья.

– Нет, не так. – Я перевёл взгляд на утёс и летающих над океаном людей с самодельными крыльями. – Как птицы, только с другими крыльями. И высоко-высоко, над облаками.

Мы так не умеем, – она испуганно посмотрела на облака.

– Научитесь, – суверенностью провидца ответил я, – обязательно когда-нибудь научитесь.

 

* * *

Её, похожую на Землю, мы обнаружили случайно в 24-ёх световых сутках от газового гиганта Эфта, седьмой по счёту планеты молодой звезды-гиганта Талия, что на краю галактики Андромеда. Она одиноко синела на дальней двенадцатой орбите от своей звезды. Никто никогда, даже зонды, не видели её, неприметную. Всех астрономов занимала Эфта, размером с наше Солнце, и соседняя с ней микропланета, расположенная в зоне обитания под названием NK8/45. Неофициально её нарекли двойником Земли (из-за сходства по цвету атмосферы), и звучало название так: «Земля 2».

Нас с Мэлом отправили в это длительное путешествие с одной целью: найти место, пригодное для жизни и переселения. «Пусть она будет размером, как Луна. Главное – кислород и хоть небольшой островок суши. Если на ней окажутся непокорные человечки с антеннами на головах, мы их быстренько урезоним парочкой водородных бомб, – напутствовали нас руководитель полёта и великие мира сего: сам президент и свита индустриальных магнатов и банкиров. – Страна вас отблагодарит. Будете первыми переселенцами, вместе со своими семьями, кто покинет вместе с нами Землю», – он имел в виду себя и стоящих позади него.

Не знаю точно, с чего вдруг им срочно пришло в голову покинуть Землю, и они лет пять вбухивали в эту программу триллионы долларов, но догадываюсь: спешка связана с гибелью Солнца. Петух в задницу клюнул, когда парниковый эффект дал о себе знать, а средняя температура атмосферы подскочила на шесть градусов по Фаренгейту буквально за два года. И дело тут не в экологии. Стареет Солнце. За последние десять лет оно на немножко – примерно на пару миллиончиков миль – растолстело. И слава богу, что процесс расширения притормозился. И хотя в запасе ещё есть пара миллиардиков лет, с постоянным потеплением климата и таянием полярных льдов жизнь превратится в выживание.

Вот они свои задницы и спасают от вездесущей жары и парилки. Жить в теплице не хочется, и толстосумы быстренько вложили деньги в секретный проект: космическую программу «Земля2». Инженеры создали сверхмощный двигатель, спроектировали звездолёт, а астрономы подыскали планету, по всем параметрам похожую на нашу, на которую можно было бы переселиться. Такая нашлась на шестой по счёту орбите звезды Талии. Там же располагались и многие другие объекты, которые нам следовало изучить на предмет обитания. Звезда Талия – ближайшее место от солнечной системы, но самое отдалённое от центра своей галактики Андромеды. NK8/45, на которую нас направили, находится в зоне обитания. Если на ней будут присутствовать суша и кислород, она официально станет называться «Земля номер 2». Звезда, на орбите которой она «живёт», совсем молодая, по сравнению с нашим стариной Солнцем, – Талии всего лишь три миллиарда лет.

Сомневаюсь, что они переселят на неё всех жителей Земли. Не уверен даже, что они нас-то с Мэлом возьмут с собой – самим бы хватило места. Ну да ладно. Мы выполняем свой долг. Это наша работа. Землю покинут, если найдётся куда, скорее всего определённое количество особей: эдак сотня миллиардеров, в число которых будут входить политики и всякие тайные правители планеты. Естественно, в первую очередь они прихватят с собой прислугу, так сказать, трудовой персонал, состоящий из инженеров, строителей и всяких научных сотрудников, медиков да биологов. Жизнь-то на новом месте надо будет начинать сначала, с нуля. А плотников на новом месте может не оказаться. Поэтому следом придётся запускать грузовой корабль (его строительство, кстати, уже начали, когда мы улетали): с половыми тряпками, туалетной бумагой, молотками и топорами.

Время в пути составляет ровно восемь лет сто шестьдесят пять дней. Это туда. Столько же обратно. За это время, пока мы с Мэлом будем летать и изучать незнакомую (или незнакомые) планету (планеты), они построят ещё пару межпланетных кораблей плюс грузовой небоскрёб. И стартанут, как только мы дадим «добро» на переселение, отправив данные в Центр управления миссией. Вряд ли об этом старте сообщат в СМИ. И не будут зрители, как обычно, сидеть и наблюдать запуск с мыса Канаверал. Всё будет шито-крыто. Количество осведомлённых будет минимальным. Недовольных или болтливых уберут и заткнут им рты в два счёта. Им не нужна всеобщая паника. Нам же ничего не говорят до конца. Народ мало что понимает и знает о происходящем вокруг (я про науку, про парниковый эффект). Всякая разная просачивается информация, которую скрываю от нас. Существует мнение, что причина парникового эффекта не в загрязнении атмосферы, а в расширении Солнца. Зачем лишний раз создавать напряжение и всевозможные фобии? Пусть человечество остаётся в неведении и выживает самостоятельно, как огурец на тепличной грядке… Вот так они рассуждают. Засрали планету, а теперь драпают, как трусливые подонки. Когда народ прочухает, они давно будут обустраиваться со своими семьями на новом месте в соседней галактике.

 

После исследования Эфты, в газовой атмосфере которой похоронили два зонда, мы направились к её соседке –– новоявленной Земле номер 2. Сблизились. Никакой синевы и схожести с нашей ни я, ни Мэл не заметили. Сделали пару витков и сбросили зонд. Он утонул в плотной перине облаков, окутывающих всю планету. Единственное, что он успел передать, это фотоснимки с изображением тумана и один единственный показатель: 194.3°Ф.

И всё…

Земля пребывала в разочаровании. В Центре – траур. Да и мы с Мэлом расстроились. Хотелось размять косточки, выйти из корабля. Восемь лет взаперти, шутка ли. А теперь ещё столько же обратно.

Не успели покинуть талийскую систему, как из Центра пришло сообщение: необходимо вернуться и изучить ещё одну планету, расположенную на дальней, двенадцатой от звезды орбите, но, возможно, попадающей в область зоны обитаемости. Ранее на неё не обращали внимания, считая отдалённым спутником или астероидом огромного размера. Астрономы сделали расчёты и предположили, что климат там должен быть менее жаркий, чем на NK8/45. Хотя бы на порядок ниже.

Президент и банкиры ежедневно выходили с нами в прямой эфир, всё подбадривали: сулили нам золотые горы, если мы найдём им пристанище. Будто мы боги всемогущие, и всё зависит только от нас. Их занудное «ну как там?», «ну что там?», «а есть ли там золото или нефть?» – раздражали.

Мы направились к объекту. Это оказалась планета. Причём красивая и синяя – ну точно копия Земли. Нам с Мэлом даже взгрустнулось: так она похожа на родную. Визуально несложно было определить, что на ней есть атмосфера, что климат спокойный, а в проталинах облачности виднелись и суша с коричнево-зелёными участками, и необычайной бирюзовости океан. Состояла она из материка, занимающего половину планеты, и океана. Оставалось проверить на давление, температуру и обитаемость. Радоваться не спешили. По опыту: первое впечатление зачастую обманчивое.

Последний многоразовый зонд мы потеряли на NK8/45. Теперь надо было одному из нас спускаться на поверхность. Счастливый билет выпал мне. Хотя я и командир, и должен оставаться на борту, но, пользуясь служебным положением и тем обстоятельством, что у Мэла дома осталась семья, я настоял на своей персоне. И никаких «нет».

– Не задерживайся, Сэм. Если там будут красотки, передай им, что ты не один, – пошутил Мэл.

– Скажу, что у тебя есть жена и дети, – ответил я, усаживаясь в тесную кабину капсулы модуля. – А вот сам на пару вечерков зависну, если там поблизости окажется паб.

Посадка была мягкой. Не зря мы выбрали береговую зону: почва оказалась песчаной.

В отличие от зондов, нашпигованных датчиками и фото-, видеокамерами, модуль никакой аппаратурой не был оснащён. Всё оборудование находилось на мне, на скафандре. Настраивать датчики, производить съёмку я должен сам. Но я не торопился их включать – меня заворожил мир снаружи.

Через иллюминатор просматривался берег океана с зеленоватой прозрачной водой при полном штиле. Вдалеке возвышался высокий меловый утёс. Летали птицы: значит, есть воздух.

Я выбрался наружу и отстегнул шлем – просоленный морской воздух, насыщенный незнакомыми ароматами, распространился по всем клеточкам тела и наполнил меня ободряющим эликсиром. Воздух точно на Мальдивах, только во сто крат чище и, если так можно сравнить, вкуснее. Я разомлел. Огляделся. Красивое место. Ярко зелёные листья деревьев слепили глаза; жёлтый мелкий песок, словно золотая пыль; иссиня-изумрудная вода океана, вдали берег возвышался и перерастал в утёс из меловых пород; необычной раскраски птицы – всё указывало на то, что это поистине райское место.

– Ну как ты там, Сэм? – голос Мэла вернул меня на… ха, хотел сказать на Землю (хотя, чего там, так оно и есть, на планету, похожую на нашу). – Всё в порядке?

На вершине утёса, в паре миль от места посадки, я различил группу людей, направляющихся ко мне. А из лесного массива, напротив, показались несколько человек в одинаковых разноцветных туниках. Это были мужчины и женщины – люди. Точно такие же, как мы, лишь незначительно отличавшиеся лицом, но чем именно, я не смог понять. Как туземцы, впервые увидевшие инородца, они боязливо, но с любопытством, медленно, осторожно приближались ко мне. Я живо представил себя Миклухо-Маклаем, сошедшим на берег Новой Гвинеи. Я расслабился – Слава богу, в руках у них ничего не было. И пока они не подошли, расстегнул скафандр и стянул его с себя. Пусть видят, что я такой же, как они. Не хотелось напугать их собой. Явно, им никогда раньше не приходилось видеть той металлической штуковины, из которой я вылез, как из кокона доисторической бабочки.

Подойдя ближе, они не столько удивлялись мне, сколько костюму, который я снял с себя, и модулю позади меня. Мужчины с интересом рассматривали и трогали корпус, но внутрь боялись залезать, опасаясь подвоха. Женщины старались поднять тяжёлый скафандр и ощупывали его, переворачивая.

– Ну что там, Сэм? Ты как? – скрипела рация.

Люди переглянулись, решили, наверное, что голос Мэла – это мой собственный голос.

– Норма, Мэл… Будь на связи. Позже… –– ответил я, наблюдая за… туземцами (поначалу я называл их так).

Но это были люди. Самые обыкновенные, такие же как мы. Смуглые, красивые люди. Те же волосы, носы, уши, такое же строение тел, тот же голос и, что удивительное, такая же речь. Только их язык был малопонятный и неразборчивый. Но половина букв, ей-богу, была из английского алфавита. С трудом, но я понимал, о чём они говорят. Точно так же мы определяем, о чём говорит годовалый младенец с набитым овсяными хлопьями ртом. Уже вблизи я получше рассмотрел их лица и понял, чем они отличались от наших, земных, –– выражением. Они были – добрые. Понимаете? Добрые. В глазах «инопланетян» не было не то что неудовольствия или хмурости, они просто излучали тепло и доброту.

Это тронуло меня до глубины души. Я давно не видел таких искренних лиц и такого добродушия.

– Здравствуйте, – поприветствовал я.

Они отвлеклись от изучения аппарата и одежды и уставились на меня. Потом заулыбались. Видимо их рассмешил мой корявый (для них) английский.

Затем один из мужчин протянул мне руку для пожатия. Следом остальные поочерёдно подходили, и мы обменивались рукопожатиями. А потом они стали расходиться кто куда, потеряв ко мне и к модулю всякий интерес. Одни вернулись в лес, другие пошли на утёс, на вершине которого ещё оставались люди. Что они там делали, у меня не было возможности разглядеть.

Я размялся, потянулся, пару раз присел, а когда привык к притяжению, присел на ступени модуля.

Через время подошли двое мужчин и три женщины: принесли завёрнутые в пальмовые листы кусочки мясной мякоти с какими-то варёными зёрнами.

Мы долго общались, пока я ел. Из разговора выяснил, что живёт их здесь много, и ещё больше на далёких отсюда землях. А такого, как я, они никогда не видели. Судя по самодельной глиняной посуде, по их одеянию, орудиям труда и жилищам, я сделал вывод: они не то что бы примитивные, просто ещё не цивилизованные люди.

Следующие четыре дня я изучал новый мир, удаляясь далеко вглубь континента и поднимаясь на вершины ближайших невысоких нагорий, откуда хорошо просматривались окрестности. Ко мне пришло понимание того, что эти люди, – это сообщество, – находится на своей ранней фазе цивилизационного развития. Одним словом, они, это мы – земляне. Только мы, жившие за пять, а то и за десять тысячелетий до постройки египетских пирамид и образования римской империи. Для меня это о-очень далёкий период: лет, эдак, три миллиарда назад (я увлекаюсь историей, в особенности Земли и историей цивилизаций).

Они живут по законам первобытнообщинного строя, и в то же время их интеллект и самосознание находятся на уровне древних греков. Они строят себе лодки, умеют выкладывать из камня жилища. И всё у них есть; и всё у них прекрасно; и всё у этих людей ладится; и не знают они, по-видимому, ни про горе, ни про печаль, не присуща им ни жестокость, ни алчность. Как-то мерно протекает их жизнь; и все они счастливы: живут спокойно, без всплесков ликования и ажитации. Просто тихо мирно живут, боясь спугнуть своё счастье шумом (или внеземным вторжением).

Все дни моего путешествия по континенту никто мне не мешал. Наоборот, все с удовольствием помогали, чем могли. О еде я уж не говорю. И отовсюду, – как от людей, так и от воздуха планеты, – исходило Добро. Даже от зверей и зверушек. Они здесь кругом живут, мирно с ними соседствуя.

 

Раз в день я выходил на связь с Мэлом. И каждый раз ему врал.

– Дружище, ещё пару дней…

– Никак и правда пляжный бар нашёл?! – поначалу смеялся коллега.

– Если бы, – отвечал ему, – то и тебя позвал бы.

– Какие там условия? – об этом он каждый день меня спрашивал – его постоянно теребили из Центра.

– Я в скафандре. Можешь представить, каково здесь.

– А чего тогда тянешь? Возвращайся, да валим домой, – раздражался напарник, когда я третий день гулял по поверхности зловещей, с моих слов, планеты.

– Забрёл далеко. Изучаю на наличие минералов, собираю пробы. Сегодня или завтра вернусь, – передавал я, находясь в это время в хижине, специально построенной для меня на тенистом берегу океана. – Здесь мало кислорода, трудно дышать.

Мэл переживал за мою безопасность и всегда торопил.

 

Вскоре у меня появились друзья. А на пятый день – подруга.

Оаоу – такое у неё имя. Мы с ней часто гуляли по берегу, разговаривали. Таких добрых глаз, как у неё, у земных женщин давно уже нет. Были когда-то, миллиард лет назад, а теперь нет. Индустрия, постоянный труд ради денег, испорченная экология, болезни, ко всему этому парниковый эффект и жестокость, – сделали грубыми наших женщин. Да и людей в целом.

Здесь ещё не знают про войны. И оружия тут нет. И далеко им ещё до архимедов и коперников, до цезарей и президентов, до парового двигателя и компьютера.

Оаоу приходила под вечер, и мы сидели на моём крыльце. Отсюда был виден утёс, на котором веселились молодые люди. Обрыв нависает над океаном, и они поочерёдно прыгали с трёхсотфутовой высоты, нацепив за спину что-то типа мини-крыльев дельтаплана.

– Оуоу, зачем они это делают? Они же рискуют разбиться.

– Как птицы! – она смеялась надо мной, думая, что я глупый и не понимаю этой игры. – Они пробуют летать. Как птицы. Внизу вода, они не умрут, если упадут.

Когда я в первый день попробовал умыться, вода и правда оказалась странной: и мягкой, и жидкой, и воздушной… На вкус кисло-солёная. Но вода.

– Ветер снесёт их и ударит об утёс или о камни внизу, – предостерегал я.

– Они выбирают тихий день, без ветра. Это смелые люди. Не все умеют летать, как птицы. – Оаоу вглядывалась вдаль, где над океаном кружился очередной смельчак. Он парил в воздухе, расставив в стороны бутафорские орлиные крылья, и в какой-то момент его приподняло потоками горячего воздуха и перевернуло: «лётчик» опрокинулся на спину, сложил крылья и спикировал, погрузившись в пучину, как в перину.

– Мы уважаем смелых, – с грустью произнесла Оаоу, – и не плачем по ним. Мы гордимся ими. Иногда они погибают.

– А зачем им это? – поинтересовался я, и понял, что сказал глупость: сам же мечтал в детстве стать лётчиком, и в десять лет прыгал с оврага со старым грузовым парашютом, который мои друзья держали за края раскрытым. Мы нашли его недалеко от военного полигона.

Оаоу посмотрела на меня и рассмеялась снова.

– Почему ты надо мной смеёшься?

– Ты глупенький.

Я сдержал гордыню. Знала бы она, о чём ведаю я и моя цивилизация. Никого уже больше не интересует модуль, который стоит, как изваяние и пылится неделю. У них пропал к нему интерес. Только дети возле него играют.

– А там, где ты живёшь, есть смелые люди? – спросила Оаоу.

– Есть. – Я вздохнул, вспомнив, что мне пора возвращаться.

– Вы играете в птиц?

-– Когда-то играли… давно, – припомнилась история самолётостроения и братья Райт. – Теперь мы в другие игры играем. Знаешь, что такое самолёт?

– Са-мо-лёт, – повторила она и помотала головой.

– Когда-нибудь я покажу тебе, как он выглядит.

– А твои земли красивые?

– Красивые. – Я сделал паузу, вспоминая Землю и подбирая слова характеристики, которыми можно описать её. – Раньше были красивые. Как у вас. Сейчас уже не так. У нас грязно и шумно.

– Почему?

– Индустрия…

– Что это?

Теперь улыбнулся я.

– А ты знаешь, что такое война, Оаоу?

Девушка повторила по слогам это слово, и ответила, что не знает.

– Вы счастливые. – Я лёг на спину и поднял руки к синему небу. – Вы счастливые.

– Какие?

Она даже не знала этого. Воистину они здесь счастливые.

Я рассматривал её лицо, как картинку. Оаоу, смущаясь, мило улыбнулась и замешкалась, стесняясь о чём-то спросить. Я ждал, всматриваясь в её бирюзовые, как океан, глаза.

– А ты улетишь обратно?..

 

– Мэл! – Я первым вышел на связь, когда стемнело и Оаоу вернулась в деревню. – Мэл.

– Да, Сэм. Ты где?

– Извини, что…

– Меня тут…

– Кх, кх, – кашлянул я: это был условный сигнал, если мы не хотели, чтобы наш разговор записывался или прослушивался. «Кх» – значит переключиться на внутреннюю связь, и можно спокойно говорить о чём угодно и о ком угодно.

Послышался щелчок переключателя тумблера.

– Сэм, что там с тобой? – Он был зол. Понимаю: сидеть неделю в одиночестве, не иметь полной информации обо мне, кому ж это понравится. – Меня замучил центр. Они хотят результатов, просят параметры, параметры. Что там у тебя?

– Мэл…

– Жить можно? – он перебивал меня. – Да, нет… что им передать? Они не дают мне покоя…

– Мэл, погоди. Всё нормально. – Мне его надо было успокоить и перестроить на новую информацию. – Ты же мой друг, Мэл? Так?

– Сэм, ты о чём? Возвращайся! Какой им дать ответ?

– Мэл, извини… Я остаюсь.

В эфире молчание.

– Извини. Я долго решал, изучал, хотел убедиться…

– Сэм, ты с ума сошёл? Возвращайся, не глупи.

– Мэл, если ты настоящий друг и настоящий человек, ты поймёшь меня…

Молчание.

– Я тебе не предлагаю, у тебя семья... Но я остаюсь.

– Сэм! Зачем? – его голос стал спокойнее. – Что случилось? Ты нашёл гуманоидку?

– Вот теперь я узнаю тебя, напарник! – в душе я желал, чтобы он остался со мной.

– Что там у тебя?

– Я остаюсь, дружище. Здесь всё хорошо. Как на Земле. Представь нашу планету на три миллиарда лет назад, когда зарождалось общество. Так и тут.

– Там есть живые? – он присвистнул.

– Мэл, ты не поверишь, но это всё равно, как попасть в прошлое. В чистое, не изгаженное прошлое. Ни денег, ни заводов – просто живут, не ведая про войны и раздоры.

– Ничего себе.

– Я прошу тебя, поклянись, что не сообщишь об этом в Центр. – Мэл некоторое время молчал. – Пообещай, что никто не узнает про эту место, дружище.

– Сэм, ты хорошо подумал? Ведь обратного пути у тебя уже не будет.

– Мэл, пообещай мне. Я не хочу, чтобы они испачкали её.

– Я тебя понимаю. – Напарник знал мой характер: переубедить меня в чём-то трудно. – И в то же время не могу поверить.

– Здесь всё кристально чистое, Мэл. И люди чистые. Они… они как дети, понимаешь. Здесь добрый мир.

– Я понял тебя, командир. Значит, это твоё окончательное решение?

– Да.

– Не могу привыкнуть к мысли, что возвращаться буду без тебя.

– Здесь есть будущее, Мэл. – У меня наворачивались слёзы. – Пообещай мне, что они не прознают про этот райский уголок.

– Обещаю, – грустно, но уверенно ответил Мэл. – Эти засранцы никогда не появятся тут, можешь быть спокоен. Пусть прячутся на своих Багамах… или ищут другое место в космосе…

– За которое надо будет ещё побороться, – продолжил я, – если там окажутся зелёные и злые человечки, прежде чем уложить свои толстые задницы на лежаки.

– Верно.

Мы задержано посмеялись.

– В модуле осталось топливо, я его сохраню, рацию буду постоянно заряжать от солнца… Тьфу, от их, конечно, звезды. Я не настаиваю, Мэл, но, если что, жду тебя. Если надумаешь, я заберу тебя…

– Нет, – он наотрез отказался. – Викки, дети… Нет, я не смогу. Я скучаю.

– Я поэтому и не настаиваю.

У меня покатились слёзы.

– Передавай всем привет, Мэл. Придумай что-нибудь... насчёт моей гибели.

Мэл вздохнул.

Мы попрощались, и он улетел.

Восемь лет назад.

 

– Ты вернёшься в свой мир? – она повторила вопрос.

Я посмотрел на утёс, на летающих над океаном людей.

– Нет, Оаоу, не вернусь. Я остаюсь здесь.

Её реакции я не видел: меня заворожил уверенный бреющий полёт одного из смельчаков, который ловко находил потоки горячего воздуха и умело планировал, как бывалый лётчик.

– Почему ты остаёшься? – это был и не вопрос и не утверждение. Мне показалось, это была просьба.

Возвращаться туда, где всё давно испорчено аморалью, в грязный и суетливый мир, где правят деньги, секс и наркотики, и всем заправляет пара сотен толстосумов, –– я не хотел. Земля изживает себя. Климат меняется, грядёт глобальное потепление. Эти извечные военные конфликты, теракты религиозных фанатиков-сумасшедших – будь они прокляты их же богами, – от которых никому покоя нет ни в прессе, ни на телевидении, ни в жизни; эта политика, полемики, грязь, ложь... Сыт по горло. Ну почему людям неймётся, жить мирно не хочется?.. Надоело всё до чёртиков: и деньги, и пыль, и города. Нет, делать мне там нечего.

Если бы знать точно, что вернусь сюда в следующий раз, может, и…

Но я на сто процентов уверен, что Они не взяли бы меня с собой. «Свой» рулевой давно ждёт штурвал.

– Мне нравится твой мир, Оаоу.

«Пилот», подросток семнадцати лет, размахивая самодельными крыльями из пальмовых листьев, летел в нашу сторону вдоль береговой линии на высоте тридцати футов. Из последних сил он размахивал руками, удерживая себя в воздухе. Я отметил его умение планировать и находить нужные потоки, чтобы как можно дольше продержаться на лету. «Будь в этом мире самолёты, из него получился бы хороший пилот», – подумал я.

– Мой брат, – закричала Оаоу, – это мой брат, Еия! Э-эй!..

Мальчишка махнул нам рукой-«крылом» и, потеряв равновесие, завалился набок, и с высоты десяти футов упал в воду недалеко от берега. Вынырнул, засмеялся, счастливый, и поплыл к берегу, оставив намокшие поломанные «крылья» в воде.

– Почему он тебе нравится, наш мир? – переспросила она.

Я посмотрел на утёс. Очередной «лётчик» отделился от толпы, разбежался и прыгнул с обрыва; над его спиной выросло что-то прямоугольное, похожее на парус; ветер наполнил его и раздул, как парашют, притормозив ускорение: пилот плавно полетел, медленно опускаясь к воде.

«Братья Райт, – подумал я. – Когда-то точно так же всё начиналось».

Потом повернулся к Оаоу. Предвкушая счастливое будущее, находясь в мире прошлого, я ей ответил, почему хочу остаться:

– Потому что у вас ещё всё впереди.

 

* * *

Я восьмой год живу здесь. Не жалею, что остался. Нисколько. Живу с Оаоу, у нас четверо красивых детей. Старший весь в меня, с голубыми земными глазами. Постоянно просит сделать ему самолёт, будущий лётчик.

Я много путешествую по материку. Изучил, по моим подсчётам, треть континента. Составляю географическую карту планеты. Везде, где бы я ни был, живут добродушные и мирные люди.

Единственное, что мне портит настроение, это мысль о том, что сюда могут явиться земные гости. Если Мэл тогда проболтался, то наверняка они, не дождавшись его возвращения, рванут сюда. Прошло почти восемь лет. Весь путь составляет ровно столько же. Если им всё с самого начала известно, то они уже на подлёте к Ельпиде – так я назвал эту планету. А если Мэл вскроется по прилёту, а он наверняка уже приземлился, то в запасе есть ещё восемь лет.

Теперь живу в ожидании. Успокоюсь, если в течение года никого не будет.

С таким настроением я жил до вчерашнего дня.

А вчера глубокой ночью мой покой нарушила рация. Спустя восемь с половиной лет молчания скрипящий звук помех разбудил и напугал меня до чёртиков. Шлем от скафандра, куда она встроена, я храню на видном месте, над выходом из хижины. Всё, думал, приехали переселенцы.

Но на связи, слава господу, был Мэл. Он на полпути передумал и решил вернуться ко мне. Было плохо слышно, я толком не разобрал причину его решения не возвращаться на Землю (я было подумал, что случилась неполадка с кораблём). Сегодня вечером он выйдет на орбиту Ельпиды, а ближе к полуночи я его заберу. Благо, модуль все эти годы поддерживал в рабочем состоянии. Как чувствовал, пригодится ещё.

Последнее, что расслышал, перед тем как прервалась связь, Мэл повторил знакомые мне слова. В день расставания я ему их говорил тоже.

Он сказал:

– Сэм, я хочу жить в мире, где всё впереди… где есть будущее.

 

 

НЕНУЖНЫЙ

Рассказ

 

«Венец стариков – сыновья сыновей, и слава детей – родители их».

(Притч.17:6.)

 

Ещё несколько минут назад я чувствовал спокойствие и умиротворение и не ведал, что может быть иначе. Теперь же, доныне незнакомое и неприятное ощущение медленно нарастало, что вызывало некий дискомфорт внутри; и хотелось только одного – плакать. Плакать, чтобы затмить таким способом наполняющую меня горечь и тревогу; тревогу Чего-то, что с особой осторожностью хищника приближалось извне с целью овладеть то ли мной, то ли моим разумом. И что Это такое – было непонятно и неведомо, отчего и страшно. Сопротивляться Ему у меня ни то чтобы не было сил или смелости, я просто не знал – как; и не умел противостоять Ему, а, тем более, с Ним бороться. В этом незнакомом мире, в этой беззвёздной вселенной я впервые сталкивался с этим чувством, УЖЕ понимая, как я слаб перед Ним, как беспомощен. Я предчувствовал, что стабильность и безопасность, в которой я пребывал до сих пор, вот-вот покинут меня, уступив место Ему. Интуитивно понимая безысходность происходящего, я от беспомощности начал плакать навзрыд, дёргая всеми конечностями и захлёбываясь в собственных слезах и слюне. Никогда я не был таким беспомощным! Плач нередко выручал меня в этом мире, успокаивал, а порой даже отпугивал опасность, если таковая пыталась нарушить мой покой. Я это «лекарство» знаю и обороняюсь с его помощью в экстренных ситуациях постоянно, не имея иного оружия борьбы за своё существование, кроме эмоций. Видимо, такова здесь жизнь, таковы методы и средства борьбы за неё... Вот и сейчас я применил истерику, сопротивляясь Ему. Но на этот раз моё оружие никак не помогало избавиться от этого неприятного чувства надвигающейся беды. А когда Оно приблизилось и овладело мной, став как бы частью меня, появились очертания символов (букв) внутри своих глаз (в сознании), которые означали имя этого чудовища, приносящего моему состоянию такую боль и отнимающего мою Безопасность и покой; и имя ему – Страх! И Он завладел мной. Завладел всё равно, даже несмотря на то, что я находился в окружении Защиты, оберегающей меня все эти дни и заботливо наполняющей меня тем самым спокойствием и умиротворением. Теперь же, как бы я надрывно ни плакал, как ни кричал, я терял своих Защитников, которые медленно, без каких-либо попыток сопротивления, покидали меня, покорно уступая место Страху. Они оставляли меня одного, медленно растворяясь в бесконечном пространстве тёмной пустоты, и последовать за ними я, почему-то, не мог, будто невидимые цепи удерживали меня на месте и не давали возможности двигаться. Понимая, что теряю Их навсегда, что не быть отныне в доброте и покое, меня обуял неописуемый ужас: за что?! почему?! зачем?! – до хрипоты орал я. Но меня никто не слышал, хотя кричал и плакал я настолько громко и усердно, что кровеносные сосуды моего горла разрывались от напряжения (так мне казалось); и горе моё, эхом разносившееся по всей вселенной, невозможно было не заметить. Но и не видел меня никто. И некому объяснить: что же вокруг происходит? А главное, что будет дальше? Я предчувствовал беду, заключающуюся в том, что я скоро останусь один на один в незнакомой мне реальности; лишусь привычной Защиты, сопровождающей меня всегда: и днём и ночью; потеряю тепло, доброту и любовь, которую ощущал и осязал, вдыхал и впитывал, исходящую от Тех, кто окружал меня своей заботой. Хотя имён Их, к сожалению, я не знаю, но доверяю Им полностью, будто Они – это я; и мы вместе – одно целое, один живой организм. И вот этот самый Страх – страх безвозвратной утраты счастья и благоденствия – поработил меня, погрузив в страдание, печаль и пустошь. И в этом новом, в изменённом мире уже не было, а, точнее, не существовало света: ни солнечного, ни звёздного, ни душевного. Всё померкло. Всё опустело. Я потерял всех! А значит – Всё! Всё, что у меня было... Или меня потеряли? А может, это просто испытание какое-то, и оно продлится недолго, и меня снова найдут, за мной вернутся? А если нет? Куда идти тогда, в каком направлении? Вокруг тьма беспросветная. Лишь в далёкой дали мерцает еле заметный тусклый лучик света; словно Надежда, он пытается проложить себе дорожку в этом мёртвом пространстве... Или, наоборот, он МНЕ указывает путь к себе, как к спасению? Но как же невыносимо больно терпеть опустошённость в душе и сопровождающую её печаль: мне хочется вернуть всё назад; всё, как было! Почему меня оставили с такой лёгкостью, даже без борьбы и сопротивления? Зачем Страх забрал у меня самое дорогое? Всхлипывая, я мысленно – ведь я не знал Их имён, Их названия – призывал вернуться моих Защитников обратно, прогнать зло и тоску. Впрочем, даже если бы Они и услышали мой вой, то разобрать ничего не смогли, потому как говорить я не умел никогда. Мы всегда мысленно, телепатически, понимали друг друга, с той лишь разницей, что я Их понимал лучше. Определял я это по двум двигающимся белым шарикам в прорезях Их тел, смотрящих на меня, посередине которых находились маленькие точки-отверстия – как Чёрные дыры квазаров, наполненные смыслом и разумом; и излучали они всегда добро и благоденствие. И непонятно было, как могла такая всесильная Доброта с такой лёгкостью отдать на милость Тёмной материи моё существование?! Может, Она тоже, как и я, бессильна перед Страхом? Хотя всё время своего существования, вплоть до этого момента, я считал, что нахожусь в полной безопасности в Их окружении, и надёжно защищён. Не знаю, что такое память, да и обладал ли я ею в полной мере, сказать не могу, но события ближайшего прошлого я помню. Помню тот яркий мир, насыщенный разнообразными красками, постоянно меняющийся и открывающий для меня каждый раз что-то новое, красивое и волшебное; помню звуки разной тональности, исходящие отовсюду, даже от тех, кто оберегал меня. Я будто питался всем, на что смотрел, к чему прикасался. Словно губка, впитывал в себя все новые для меня чувства, наполняясь добрым ароматом незнакомой мне действительности. Как, почему и зачем я здесь нахожусь, – я не знаю. И даже не помню, чтобы когда-либо понимал это, но охотно существовал в этом пространстве любви, заботы и защищённости, окружавшей меня. Наверное, это кому-то было нужно, чтобы я был здесь и жил. А вот будет ли тот мир, находящийся в свете далёкого луча, таким же сказочным и красочным, безопасным и добрым, – я не знаю. Но иного пути, кроме как двигаться к этой мерцающей точке света, у меня, по-видимому, нет. И если раньше за меня принимали решения, и мне не приходилось беспокоиться за себя и своё будущее, и совсем ещё недавно я мог безропотно довериться тем круглым отверстиям, которые читали мои мысли, понимали и любили меня, то отныне мне нужно учиться выживать самому. Пытаться самостоятельно преодолеть это тёмное и пропитанное тоскою пространство, чтобы достичь звезду-надежду, подающую мне лучик, как руку помощи, указывая путь к себе – окну в Будущее. И хотя я и рад предоставленному мне шансу – может, и единственному – на спасение и благодарен за это судьбе, всё же горечь и обида и одновременно понимание и прощение перемежёвывались во мне: я не хотел быть забытым и брошенным в этой тьме; мне хотелось, чтобы за мной вернулись и забрали обратно. Пусть где-то в душе я и негодовал и даже злился на своих Защитников, конечно же, я понимал Их бессилие – защитить меня. Более того, я Их даже прощал, хотя Они не были виноваты передо мной ни в чём. Они сделали всё, что смогли. К тому же не мне Их судить, коли я, вообще, плохо что понимаю в происходящем как вокруг меня, так и внутри. Будучи потерянным в этом опустевшем мире, лишь единственное желание гложет и жжёт моё сердце – это быть найденным и возвращенным. И такое неуёмное желание и потребность быть необходимым и нужным – единственное, что давит на меня, вызывая спазмы в горле и очередной приступ паники, рождающий бесконечный плач... Я пребываю в неописуемом горе! Что мне делать? Кроме того, что необходимо как-то двигаться к спасительному свету, я совершенно не знаю, как дальше действовать. Этот Страх, внезапно ворвавшийся в моё существование, был, вероятно, незапланированным действием моего бытия. И если раньше я был ведомым и в окружающей действительности мне помогли бы разобраться, то сейчас придётся ориентироваться на ощупь, полагаясь на инстинкты и интуицию. И вроде как постепенно я мирюсь со своим плачевным положением брошенности, всё равно остаётся ощущение, словно тебя предали в момент, когда ты не ожидаешь этого; и оставляют одного наедине с неизвестностью и собственным страхом, противостоять которому ни умения, ни знаний, ни сил – нет... И тут, как прощальный поцелуй, вдруг озарилась светом часть пространства передо мной, раскрылась пастью неведомого зверя-великана огромная дыра в полнеба, на секунду наполнив Тёмную материю знакомым заревом, а из глубины ослепительного светила появились и приблизились знакомые круглые полусферы с чёрными дырочками посередине, окаймлённые голубоватой радужкой; и с неповторимой лаской посмотрели на меня, долгожданные. Я ощутил дуновенье на своём лице и вдохнул знакомый сладкий родной аромат, которым сразу же наполнилось моё тело, делая меня уверенным. Вспомнил было чувство блаженства и такой же красочный мир, как прежде, неопасный и умиротворённый, как вдруг меня коснулось что-то огромное и горячее, вдавилось в меня всей своей массой. Я зажмурился в ожидании, что через меня снова пройдёт Нечто, как недавно сквозь меня прошёл Страх. Но то, что прижималось, тут же отступило. И снова передо мной заблестели голубые радужки с точками-тоннелями. Только теперь они выглядели печальными, и не было в них, почему-то, радости, заботы и сострадания. Только боль и отчаяние читались в них, вновь наполняя меня тревогой: это конец!!! И тут же, весь этот добрый и родной образ, словно мираж, удалился, растворившись внутри огромного пятна света; и поглотила тьма этот свет, оставив на том месте светящуюся точку-звёздочку –– Надежду, с протянутой рукой-лучом – тропинкой в неизвестное... Я разбудил, наверное, пол-Вселенной – так истошно я закричал! И кричал до хрипоты, нервно глотая воздух. И плакал, не видя перед собой ничего, кроме размытого, преломляющегося в слезах, пучка света над собой. Я ревел, ревел, ревел... Всё, что было до этого, – кануло в Лету, оставив после себя только грусть-рубец и благоуханный аромат, коснувшийся меня напоследок и запах которого, я уверен, не забуду никогда. Я плакал вечность. И даже когда кончились слёзы, я всё равно продолжал рыдать от обиды и неуёмного желания – желания, чтобы меня взяли с собой. Но ответа не было. И всё вокруг вернулось на круги своя: я, мгла, тишина и свет единственной звезды. Спустя время, обессиленный от переживаний и бесконечного плача, каким-то чудесным образом я постепенно стал забывать все страхи и опасности, стирая недавнюю свою неуверенность и безнадежность. Я начал медленно погружаться в сон (ещё одно надёжное и проверенное оружие борьбы с неведомым врагом), забирая из прошлого с собой лишь печаль. Засыпая, поймал себя на мысли, что умею говорить. Так умеют делать и те, кто оставил меня здесь. Мои губы прошептали волшебные звуки слова, значение которого мне было непонятно, но это казалось для меня последним шансом, способным разбудить во тьме Милосердие и быть услышанным Надеждой: «Пожалуйста...»

Всё! Я – один.

 

Майк, боязливо озираясь по сторонам, как воришка, пугающийся каждого шороха, медленно открыл, потянув на себя, дверцу ящика, встроенного в стену. Кэтти стояла рядом, прижимая к груди завёрнутого в конверт младенца – их общего с Майком ребёнка, которого она анонимно родила три недели назад. Но в силу непредвиденных обстоятельств, в силу неких важных причин, которые являлись, по их разумению, весомым оправданием как для них, так и для окружающих, им «приходится» пойти на этот шаг. Иначе нельзя. Они всё скрупулёзно обдумали, просчитали все «за» и «против» и обоюдно пришли к одному мнению: решению поступить именно так – благо, закон позволял это делать. Ведь так будет лучше для всех. Для всех, кроме одного человека – точнее, человечка. Но его мнение они во внимание не принимали.

Мнительно боясь огласки и осуждения в родном Сиэтле, где они жили, решено было это сделать в недалёком Ванкувере – там никто их не узнает в лицо и не сможет осудить сие намерение. Им постоянно мерещилось, будто некие невидимые видеокамеры просвечивают их сознание насквозь, выставляя на всеобщее обозрение совесть, помыслы и бесчеловечность принятого ими решения.

И вот они здесь. Оба с волнением и любопытством смотрят в открытый зев контейнера. В нём располагалась миниатюрная копия игрушечной детской комнаты-спальни с небольшой кроваткой посередине, принакрытой маленьким одеяльцем; рядом лежали шариковая ручка и блокнот с отрывными листами, в котором Майк указал дату рождения сына. Комок в руках Кэтти зашевелился, предчувствуя беду, стал громко сопеть и заплакал. Майк посмотрел на супругу и успокаивающе, как бы сожалея, закрыл и открыл свои глаза, покачивая головой; сжав губы в тонкую полоску, он поторопил её, жестом руки предлагая закончить процедуру прощания и положить ребёнка в импровизированную кроватку. Ему не терпелось поскорее закончить всё это: как-то мерзко он чувствовал себя в последние дни. Оба молчали. Кэтти отвернула уголок одеяльца, посмотрела на сына и аккуратно уложила его в ложе. Малыш заплакал пуще прежнего, задёргал тельцем, пытаясь высвободиться из плена пелёнок и одеял. И хотя в помещении не было видеокамер, им опять казалось, что за ними наблюдает весь мир, как в прямом эфире, что плач сына разбудил всю округу, а их самих уже давно ждут снаружи осуждающие взгляды и возгласы недовольной толпы...

Кэтти спешно закрыла дверцу – утонувший во чреве ящика, вмонтированного в стену, надрывный плач малыша теперь казался далёким трубным завыванием. У них было не больше минуты, чтобы поменять своё решение и вернуть всё обратно. Майкл обнял Кэтти за плечи, поворачивая её к выходу. Но она, высвободившись из объятий, снова взялась за ручку дверцы и открыла контейнер – мальчик пронзительно плакал и визжал, захлёбываясь и слезами, и слюной, и воздухом. На мгновение проснувшееся в ней материнское чувство и чувство сострадания заставили её хотя бы ещё разок попрощаться с сынишкой, у которого до сих пор даже не было имени. Взяв обратно в руки извивающийся, словно в судорогах, комочек, она, глотая слёзы, отвернула край одеяла, скрывающий головку, и посмотрела на заплаканное и побагровевшее от плача и потуг опухшее лицо мальчика. Таким несчастным, как в эту минуту, она не видела его никогда. Майк настороженно посмотрел на жену, опасаясь того, что она в последнюю минуту откажется от принятого ими решения.

– Он как чувствует... – прошептала Кэт, всматриваясь в рыдающее лицо ребёнка. –– А глаза у него наши, голубые. – И прильнула губами к заплаканным и воспалённым глазкам, ощутив знакомый солоноватый вкус слёз; и вдохнула привычный молочный запах детского белья и тельца; вдохнула в себя непорочного, чистого нектара жизни, выдыхаемого изо рта ни в чём не повинного родного дитя. И снова всмотрелась в глаза малыша, будто хотела запомнить их – ведь больше она не увидит его никогда.

Отправляя ребёнка обратно в кроватку, девушка на миг словно бы в истеричном плаче сына расслышала слово... Слово, как некую просьбу. И закрыла дверцу.

– Ты слышал? – спросила она мужа, не отводя стеклянного взгляда от ручки дверцы. – Мне послышалось... – Майк повернулся к выходу, собираясь уходить. – Он сказал «пожалуйста»... – Муж потянул её за предплечье, увлекая за собой, как бы вырывая из этого проклятого места пыток души. – Майк...

Послышался щелчок – сработал затвор замка, автоматически запирающий дверцу ящика. Словно проверяя надёжность укрытия, Кэтти дёрнула ручку дверцы – та была намертво закрыта. Навсегда. Всё. Она обернулась, муж ждал её у двери выхода. Майк пытался не выдавать тревоги, но его лицо выглядело уставшим и постаревшим.

Как два кровных друга, совершивших некий тайный обряд, связавший их души, они крепко взялись за руки и вышли на улицу, растворившись в многоликой городской жизни, в своём будущем.

 

С противоположной стороны стены, над встроенным контейнером замигала сигнальная лампочка: значит, есть гость в игрушечной спальне. Добрые руки сестры милосердия открыли дверцу «тихой гавани», вызволили оттуда живой, плачущий конверт, нежно развернули и аккуратно вынули из него грудного ребёнка и унесли вглубь здания, скрывшись в дверном проёме одной из многочисленных комнат в конце коридора.

 

Бордовые кирпичные стены величественных старинных корпусов госпиталя святого Павла приняли в объятия и навечно погрузили в свои недра, спрятав от посторонних глаз, тайную ангельскую колыбель, в которой мирно спало дитя человеческое под неусыпным оком Херувима: непорочное, чистое... нужное.

 

* * *

В предместье Осаки, Япония, в детском приюте воспитательница Иршико Куроки подошла к шестилетней Азуми, которая на асфальтированной площадке ещё минуту назад рисовала цветными мелками, но теперь почему-то лежала на своём рисунке.

– Азуми, ты почему лежишь... – хотела было спросить Иршико, но почувствовала ком в горле, который не дал ей возможности произнести больше ни звука. То, что она увидела, заставило её и без того доброе сердце учащённо забиться. Приложив ладонь к груди, она безмолвно наблюдала за происходящей у её ног сценой.

Азуми нарисовала контур женщины в полный рост. Сбоку рисунка подписала слово «мама». Сама, свернувшись калачиком, обхватив ручками коленки и съёжившись, чтобы полностью поместиться, босиком лежала на «животике» у мамы, как плод в утробе. Из уважения к маме девочка сняла сандалики и оставила их за пределами рисунка. Иршико побоялась нарушить эту трогательную картину и молча наблюдала. Заставить Азуми подняться с холодной дорожки она не могла, ведь девочка находилась с мамой, мешать их свиданию она не хотела.

Два извилистых ручейка слёз прочертили дорожки на щеках воспитателя. Иршико медленно, тихо, стараясь не выдавать себя и не помешать «свиданию», удалилась прочь...

 

* * *

В городе Оренбурге, в России, общественный фонд «Милосердие» организовал встречу с воспитанниками дома-интерната: показали самодеятельный концерт, пообщались с детьми, вручили множество подарков, в общем, провели с ребятами приятный и насыщенный весельем день.

Аркадию, мальчишке одиннадцати лет, как и остальным детям, досталось много ценных и практичных подарков. Но то, что ему подарила та незнакомая женщина (тётя), такого ни у кого не было, и это наполняло его чувством гордости и индивидуальности. Подросток не знал своих родителей отроду, не испытывал материнской ласки и нежности и очень любил сладости: будь то конфеты, торт, хоть сладкое яблоко или слива, лишь бы почувствовать во рту приторный и неповторимый сладкий вкус. И тут – на тебе! –– нет бы девчонке какой подарить, так она, та тётенька, возьми, да и подойди именно к нему. Подошла, улыбнулась и протянула большую – просто огромную! – плитку шоколада длиною в фут, точно. Такого размера плитку он ещё не видел и был на седьмом небе от радости! Все вокруг глазели, подходили и просили, глотая слюнки: то дай потрогать, то попробовать дай... Только Аркадий не хотел делиться шоколадкой ни с кем, ну, разве что с Димкой, другом своим, и всё.

Когда вечером гости уехали, он сидел на своей кровати и читал надписи на упаковке до сих пор нераспечатанной плитки шоколада, к нему незаметно приблизилась томная фигура Андрея из соседней группы, который ловким движением попытался выхватить плитку из рук Аркадия: вцепился в неё пятернёй и потянул на себя. Но быстрая реакция Аркадия не доставила такого удовольствия Андрею – легко похитить ценный подарок. Он крепко, двумя руками, сжал свою половину и резко дёрнул на себя – та покорно выскользнула из потных ладоней наглеца. По инерции Аркадий повалился назад, на кровать, довольный, что сладкий подарок находится в безопасности его собственных рук. Довольный, но злой. Злой как никогда в жизни. То, что он увидел в следующую минуту в своих руках, когда поднялся с кровати, привело его в бешенство ещё больше, чем выходка согруппника. До того идеально ровный прямоугольник шоколада теперь превратился во что-то бесформенное, мятое и изогнутое и уже не выглядящее таким привлекательным и аппетитным. По комнате распространился сладко-горький кофейный запах: в трёх местах плитка оказалась сломана и упаковка перекручена спиралью; с лицевой стороны была разорвана обёртка – следы ногтей оставили на бумаге полосы, разорвав её и проделав в самом шоколаде три глубокие борозды... Дальнейшие события Аркадий будет помнить смутно: то, как он вцепился в лицо Андрея, как повалил его на пол, как стал наносить ему удар за ударом; то, как их разнимали подбежавшие воспитатели и старшие ребята.

И впоследствии он не будет понимать, как проснувшаяся в нём жадность смогла превратить его в такого ужасного зверя, готового растерзать любого за кусок добычи.

Спустя два года Аркадия поставят на учёт в детской комнате полиции за антисоциальное поведение. И на вопрос инспектора по делам несовершеннолетних, что с ним происходит, он не сможет осознанно и внятно ответить. А через десять лет на работе он побьёт подчинённого, стажёра: тот не справится с заданием, которое он ему поручит. Аркадий придёт в знакомую ему ярость, можно сказать, из-за пустяка. Спустя ещё три года он женится. И разведётся через десять месяцев, потому что во время ссоры, потеряв над собой контроль, изобьёт и покалечит свою супругу. Объяснение своим вспышкам ярости он дать не сможет. Но, придерживаясь общественного мнения, он смирится с тем, что всему виною сиротство и интернат, и спишет всё на эти обстоятельства. Суд признает его виновным, он будет осуждён.

И долгими печальными ночами он будет разбирать себя на части, пытаясь найти ответ на то, почему он не такой, как все. И только невидимая грусть временами будет глодать его сердце, возрождая из глубин памяти давно забытое чувство брошенности и никчёмности в некогда добром и безопасном мире, в котором он несколько секунд Кому-то был нужен.

 

* * *

Раймонд Франклин, мужчина сорока семи лет, был успешным политиком. И хотя кресло президента ему не светило, карьера в партии и место работы в Конгрессе его устраивала и радовала. Всё складывалось в его жизни удачно: хорошие опекуны, воспитавшие его с раннего детства, учёба в престижном университете, семья, дети, новорождённый внук Оуэн, профессия, достаток, проживание в фешенебельном районе Вашингтона, округ Колумбия... Он мог признаться, – и не только сам себе, – что он, пожалуй, счастлив.

Вот только в последнее время он начал замечать за собой одну странность. То ли раньше это не так заметно было, и он просто не обращал внимания, то ли стареет и, возможно, всё это из-за возраста и навсегда уходящей молодости, – но он стал каким-то плаксивым. Да-да, смешно, конечно, звучит, но это так. Нет, он не плачет как ребёнок или девушка, нет. Это случается непредсказуемо, иногда, ну, раза два в год. К примеру, просматривая какую-нибудь мелодраму с сюжетом про семью и горе, которое случается в ней, или передачу про детей, оставшихся сиротами и которым требуется медицинская помощь, Раймонд начинает переживать. Во время таких трогательных сцен ему, как девчонке, хочется от сопереживания плакать. И когда главный герой, даже если это мужчина, сильный и отважный, допустим, в конце фильма погибает – Раймонд едва сдерживает слёзы. В такие моменты он, стыдясь показать слабость перед окружающими, изо всех сил сдерживает своё волнение. А когда по ящику транслируется передача про детей, то накатывающие на глаза слёзы он тайком смахивает пальцем, как бы делая вид, что почёсывает зудящее веко. И не имеет значения, про каких детей показывают в эфире: про здоровых или больных, про счастливых или обездоленных, – он всегда хочет всплакнуть от радости за них или от сопереживания, или сострадания к ним. Он стал заострять внимание ещё на одном факте. В последнее время он часто думает, особенно ночью, когда долго не может уснуть, о маме и об отце, которых ни разу не видел. Раньше он на этом так не заострялся: семья, работа – некогда было, а теперь он рисует образы в голове, подыскивая то единственное истинное лицо, коим должна, по его мнению, обладать его настоящая мать. И воображение укрепило в его сознании такое «настоящее» лицо: ему кажется, что именно такое оно и есть на самом деле, какое он придумал. И Раймонд частенько «смотрит» на маму, наслаждаясь её мнимой реальностью каждый раз, когда не может сразу уснуть. И временами ему кажется, что он на самом деле помнит её неповторимые глаза, смотрящие на него сверху вниз и излучающие добро, покой и любовь.

И ещё он помнит – и он уверен в этом – её запах. Да, он точно его помнит. Даже стойкий сопутствующий запах медицинского спирта и эфира в родильной палате, где он рождался, не может перебить этот запах – аромат мамы. В такие моменты Раймонд отчётливо видит и ощущает ту атмосферу, которая окружала его давным-давно: безмятежную, безопасную...

 

* * *

В немецком Бремене, в доме своих новых родителей, семилетний Клаус в своей комнате на втором этаже стоит у окна, глядит на осеннюю ненастную погоду снаружи. Новые родители нравятся ему: папа Герхард весёлый и забавный и никогда не злится на него; мама Хельга добрая и вкусно готовит пирожное. Прошло пять месяцев, как они забрали его к себе из приюта. Он начал привыкать к ним, но...

Но иногда что-то «накатывает» на него, особенно когда на улице идёт дождь. Ему тогда становится грустно безо всякой причины. Такое состояние у Клауса было уже не раз. Обычно он считает, что это следствие плохого настроения, и об этом ни с кем никогда не делится. В такие минуты он подолгу стоит у окна и смотрит сквозь мокрое стекло в никуда.

Вот и сейчас, он стоит и смотрит в окно на дождь, и, сам того не замечая, на запотевшем от дыхания стекле его палец, словно ведомый некой чужой рукой, вывел слово: МАМА.