Наталья АРИШИНА

 

Родилась в Баку (Азербайджан), выпускница Литинститута. Автор 10 книг стихов. Публиковалась в журналах «Арион», «Дружба народов», «Дальний Восток», «Зарубежные записки» (ФРГ), «Мы», «Новый мир», альманахах «Предлог», «Рубеж» (Владивосток) и т.д. Лауреат Международной литературной премии им. Михалкова, участница антологий современной поэзии. Живет в Москве.

 

 

Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ УЛЬЕМ

 

ТРОФЕИ

 

        В сухарнице, как мышь, копается анапест…                                                                            Б.П.

 

Первые школьные тетради. Шалости

не знакомых с грамотой переростков.

Они гоняют тряпичный мяч,

а я читаю «Трех мушкетеров».

И в прописях мы вместе выводим

лиловые прописные и строчные.

 

Корабельные сосны стоят, как в строю.

Разминированная водонапорная башня

возвышается над рукотворными озерцами,

в забитых обломками гротах

я утешаюсь пустяками,

преумножая свои трофеи.

 

Есть у меня безрукие пастушки,

пастушок с обломком свирели,

лесенка без трубочиста,

фарфоровая туфелька без пары,

хвостатый остаток свиньи-копилки.

 

Отец стреляет уток на рукотворных озерах.

Нет у него охотничьей собаки.

За утками плавает мама, а ей бы плавать

у нагретых солнцем настилов

довоенных бакинских купален.

 

Я не помню вкуса отцовской добычи.

Помню громкие тосты мужских застолий.

Со стуком сходились солдатские кружки

и пустели бутыли с трофейным рейнвейном.

 

Был, конечно, свой трофей

и у часто грустившей мамы:

позолоченная сухарница

из заросшего травою грота,

забрызганная кровью подбитой утки.

И однажды стало ее трофеем настенное блюдо,

изображавшее античный сюжет,

известный как «похищение сабинянок».

 

Отец вбил крюк в стенку столовой,

но мама раздумала вешать на него блюдо.

Ей, спортсменке и комсомолке,

сабинянки напоминали довоенных немок.

У нашей соседки были другие вкусы –

в ее руки и попали толстозадые пленницы.

 

 

ЯЛТА

 

I. 1837

 

              Над небом голубым есть город золотой…                                                                               А.В.

 

Погиб поэт, а Ялта родилась

в тот самый год. И помнит Воронцова.

Полумилорд или светлейший князь? –

Не надоест об этом спорить снова?

Лев золотой на ялтинском гербе.

А у меня  простуда на губе,

ни солнца не хватает, ни покоя,

и мало что меняется в судьбе.

И гибнет воронцовская секвойя.

 

 

II. ИГНАТЕНКО

 

Спросил у меня хлопец имя улицы,

по которой мы шли навстречу друг другу.

 

«Игнатэнко», – ответила я на украинский лад,

с «е» оборотным.

 

Есть у меня в родне Дудченко, Скороходы,

но никогда я не знала украинской мовы.

 

Почему я подумала «хлопец»?

Не сгодилось ни «юноша», ни «парень».

 

Была эта улица первой, получившей имя.

И это не было имя Игнатенко.

 

Ехал император в приход Иоанна Златоуста.

Спросил имя улицы, по которой ехал.

 

«Елисаветинская» – раздался услужливый голос.

«Кто таков?» – Из людей графа Воронцова.

 

Имя этого подхалима история не сохранила.

И за улицей не сохранила имя супруги графа.

 

В бессмертных стихах влюбленного поэта

Имя героини спрятано ненадежно.

 

Что же с хлопчиком, что с Игнатенко?

Все как в песне: «Вы жертвою пали…»

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Маяк глаза прикрыл виновато

на ржавый хлам на летнем причале,

на небо, обложенное серой ватой,

не подцвеченной утренними лучами.

Бесследно исчезли пассажиры с вещами.

Никто не крикнет: – Отдать швартовы!

В зале ожидания торгуют овощами.

Бродят неприкаянно шлюхи портовые.

Склянки не бьют. Часы не пикнут

над входом в здание морвокзала.

– Дети совсем от него отвыкнут, –

брошенка вслед кому-то сказала.

 

Время вылечило едва ли

это полусиротство злое.

И на пахнущем краской причале

тихо всхлипнет время былое.

До прибытия – считанные минуты.

Здравствуй берег, обиженный и пригретый.

Мало здесь стоят победные салюты.

Вернуться к тебе – не давала обета.

Среди пришлого люда – неразличима.

Рядом, особняком, – молодые вдовы.

И над горьким облаком их кручины

Раздается командно: – Отдать швартовы.

 

 

ВЕЛИКИЙ КЕДР

 

Axios, кедр семиствольный, старинный знакомец

резвых Цветаевых юных, румяной девицы Пиленко.

Знал ли девичий гимнасий под сенью твоею,

что им готовит судьба и ближайшие годы?

Глядя на свежую поросль твоих гимназисток,

Чехов пенсне поправлял и покашливал грустно.

Грезилась Бунину дочь или темные снились аллеи –

ласточки и гимназистки давно улетели.

Что, недоучки и чьи-то с пеленок фанатки,

Горе-призерки, родительских жертвы амбиций?!

Тихо сегодня под сенью Великого кедра.

Не разглядеть горизонта замыленным глазом.

 

 

МАССАНДРОВСКИЙ ПАРК

 

Белка не пугана. Малая птаха гнездится.

Много примет, что никем этот рай не лелеем –

новое время успело иным отличиться.

Что как сегодня пройдется катком по аллеям?

 

Долго взбираюсь по временем стертым ступеням.

(Все позади, все давно у меня за плечами).

Скорость моя не уступит ползучим растеньям.

Вот отдышусь я – и лавры меня увенчают.

 

С давних времен, а точнее не помню (каких-то),

знаю я этот невиданной флоры избыток.

В Нижней Массандре растет нумибийская пихта.

Заросли мирта шуршат, как папирусный свиток.

 

 

КАЛЕНДАРЬ

 

Ни с чем останусь. Мохом наизнанку

живет моя строптивая душа,

готовая на зимнюю стоянку,

живую боль снежком припороша.

Умышленно у нас часы стояли.

Лениво щелкнул календарь зимы.

Ушла весна. Еще июнь – в начале,

еще теплом не надышались мы.

Молчу о том, как выгорает дружба,

заносится, мельчает, устает.

Ответ один. Но отвечать не нужно.

Смягчаю тон. И жду, когда уйдет.

 

 

СПАСАТЕЛЬ

 

Уплывает на запад туман.

Тихо на берегу.

То ли утица, то ли баклан –

разобрать не могу:

 

машет крыльями, тонет в волне,

появляется вдруг.

Там спасатель не нужен, как мне,

и спасательный круг.

 

Объявился крылатый рыбак,

чуя легкий прокорм.

Подарил ему целый косяк

прокатившийся шторм.

 

Или это приблазнилось лишь,

будто бьется в волнах,

не взрывая рассветную тишь,

неопознанный птах?

 

Не спеша подгребает прилив

валунам под бока.

Птичий сход непременно криклив,

но не созван пока.

 

Нет мгновенней такой тишины.

А покоя не жди,

даже если тебя валуны

прижимают к груди.

 

Тем не менее, вечный покой –

это вечный покой.

И лекарство почти под рукой.

Да. Почти под рукой.

 

 

ОНИ УСТАЛИ

 

Присыпан пеплом ближний склон горы

с отчетливой отметиною пала.

А странник, разомлевший от жары,

застигнут сном у первого причала.

Заснул, почти не пряча наготу.

На бедрах – полускрытое «…устали».

Ему не рады были ни в порту,

ни парочки, целуясь на причале.

 

Над пляжем не смолкает променад.

Нося на теле разные татушки,

и днем и ночью бодрствуют, не спят

ни умницы, ни дуры, ни дурнушки.

Пора домой. Веселье позади.

Вот-вот собьются стайками, как птицы.

Они драконов греют на груди,

им бабочки целуют ягодицы.

 

 

СТОЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ

 

Хочу домой, скучаю по Москве.

В былые дни взяла бы ноги в руки.

Кляну стишок, застрявший в голове,

прочитанный случайно на фейсбуке.

Передо мной тетради чистый лист.

Прекрасно обхожусь без интернета.

И без меня фейсбучный полемист

не чахнет без ответа и привета.

Он для себя наметил старика,

ушедшего давно, до юбилея.

Ползет стиха запальная строка,

лишенная участья и елея.

Сижу у моря. Думаю, остыв,

что пошлость не нуждается в ответе –

за тем ли я тревожила архив,

печалилась о проклятом поэте?

 

 

АНГЛИЧАНЕ

 

Она встречает их в московском сквере

весной среди луж и капели,

летом (они не щадят газонов),

в листопаде, во вчерашней метели.

 

Пес метит английский клен,

выстреливая в полушария рыхлого нароста,

обметая хвостом снег, застрявший в морщинах.

Клен напоминает ей Одена –

она зовет его сэр Уистен.

 

Хозяин английского сеттера

не снимает наушников,

плавает в каких-то звуках.

Он не зовет пса по имени,

нетерпеливо подзывает свистом.

 

Пес дисциплинированно встает к ноге,

каждый раз нервно вздрагивая,

когда на ошейнике щелкает замок.

Она смотрит, как на коротком поводке

хозяин его уводит.

 

«Англичане, – шепчет она, – англичане…».

Вспоминает, что подобным свистом

подзывают ядовитого гада

или науськивают пса на жертву

отрицательные герои Конан-Дойла.

 

 

НОТРДАМСКИЕ ПЧЕЛКИ

 

Нотрдамские пчелки, бедные погорелки!

Да и себя я вижу: все не в своей тарелке.

Растревоженным роем вы надо мной кружите,

понабились в подушку, целую ночь жужжите.

В старом застряли пухе, в левом скребетесь ухе.

Я не хочу быть ульем, я обойдусь без меда,

мне не по нраву ваша сладкая несвобода,

соты, царица, трутни, зимние посиделки,

но не могу покуда я разлепить гляделки.

Сон меня держит цепко, чую, что влипла крепко.

Вот уже завозились возле правого уха.

Есть, – мне жужжат, – старуха, и на тебя проруха,

милости не дождешься, прошлого не воротишь.

Если уста отверзнешь – худшего напророчишь.

 

 

СЛАВА

                                        А я веселая иду

                                        В своей сиреневой сарпинке

                                        И, щурясь, яблоки кладу

                                        На дно соломенной корзинки.

                                                          Лариса Васильева

 

Испытала на мгновенье жгучей зависти укол.

Замела свое томленье флорентийским платьем в пол.

И поверх голов смотрела, щурясь, с красного крыльца,

угадав, что песня спета, вся допета до конца.

А судьба неотвратима, а до сути не дошло.

По ступеням Таормина одиночество сошло.

И на щиколотке тонкой, претерпевшей тяжесть лет,

утешая, как ребенка, драгоценный пел браслет.

Но в сиреневой сарпинке при своей льняной луне,

хороша, как на картинке, ты еще приснишься мне.