ЗВЕЗДА НАД ОЛЬХОНОМ

 

Поэзия на Байкале для меня – как для многих – началась с Анатолия Кобенкова. Вскоре Толя переселился в Москву, потом его не стало. Казалось, с уходом Кобенкова фест неминуемо загнётся: в Иркутске многое впрямь держалось на его непререкаемом авторитете и обаянии. Поэтому когда меня во второй раз пригласили приехать в Иркутск, первым чувством стало искреннее изумление: неужели кто-то ещё решился взвалить на плечи непосильный груз фестиваля?

Жутко хотел вытащить на Байкал Генку Жукова – но в последний момент у него что-то не срослось. Полетели с Виталиком Калашниковым, Максом Амелиным и Виталием Науменко. И Генки, и обоих Виталиков, увы, больше уже нет.

То, что число гостей VII Фестиваля вышло сравнительно невелико, объяснялось просто: деньги местным начальством впрямь выделялись «под Кобенкова». Люди, на свой страх и риск решившиеся на продолжение феста, окружающими воспринимались как безответственные авантюристы, кем-то – как камикадзе.

Во время первого посещения Иркутска Игоря, если честно, я особо не запомнил: слишком плотным косяком шли события, выступления и люди. Так что Дронов для меня начался именно с VII Фестиваля. Начался как такой вполне себе самодостаточный смерч. Энергия его поражала. Особенно по контрасту с покойным Кобенковым – всегда старавшимся держаться подчёркнуто незаметно, деликатно. Дронов – наоборот – самим фактом появления в общем пространстве недвусмысленно заявлял: «Я здесь для того, чтобы устроить вам всем праздник! И я его устрою, чего бы это ни стоило!»

Все жестикулярные и имиджевые примочки уже были при нём: фирменное потирание рук, фирменная улыбка, фирменный, выверено-карнавальный стиль одежды. Но прежде всего – повторюсь – это был смерч, энергетический поток, противиться которому казалось попросту невозможно. Да и к чему? Фестиваль был устроен на диво уютно, грамотно, с любовью. Уже потом я узнал, что Игорь докладывал в его проведение собственные деньги. Что, уже после феста, его начали методично изводить интригами в Союзе писателей, навешали нелепых обвинений. Даже попытались отстранить от проведения фестиваля, приватизировать (из каких-то шкурных соображений) раскрученный бренд.

В общении с Дроновым (для меня лично) существовало два, сильно различавшихся, режима: публичный и tête à tête. Публичному Дронову прям-таки вусмерть важно было выглядеть безукоризненно-победительным. Он зорко следил, чтобы гостям было комфортно. Подобно снисходительному отцу-командиру, отслеживал подвыпивших стихотворцев. Стремился, чтобы инициированное его энергией и волей праздничное действо развёртывалось – даже в мелочах – по первому разряду. То же касалось публичных дискуссий. В них Игорь непременно должен был одержать победу – даже отстаивая идеи, на вкус собеседников, весьма сомнительные, а то и вовсе завиральные. При этом на себя одеяло тянуть Дронов не стремился. Ему важнее было спровоцировать дискуссию – «замутить движуху» – вовлечь в неё как можно больше участников, а потом наблюдать со стороны за её непредсказуемым развитием. Улыбаясь и довольно потирая руки.

Всё-таки Игорь был чистейшим, беспримесным персонажем карнавальной культуры. Атмосфера «движухи», казалось, была ему необходима, как воздух. Потому и обречён был сам генерировать её беспрерывно, что без движухи жизнь моментально становилась скушной, пресной, неправильной. Лишённой смысла. Со стороны он долгое время воспринимался эдаким понтярщиком. Да: обаятельным, праздничным, доброжелательным, неимоверно симпатичным – но всё ж таки понтярщиком. Человеком неглубоким и легковесным.

Сейчас уже не упомню, когда и при каких обстоятельствах нам толком впервые довелось пообщаться с глазу на глаз. Так я узрел совсем иного Дронова: глубокого, серьёзного, искреннего. Отсутствие необходимости работать на публику освобождало его от карнавальной маски – и стиль дискуссии менялся разительно. На смену привычному пиписькомеру, нацеленному на выяснение степени крутизны спорящего, приходил спокойный, вменяемый, заинтересованный диалог. В отличие от Дронова-публичного, стремившегося настоять на своём любой ценой, Дронов-непубличный мог позволить себе признать собственную неправоту, в чём-то согласиться с оппонентом. Хотя личные strong opinions защищал с никак не меньшим темпераментом.

Именно из приватных разговоров, открывающих Дронова-непубличного, я понял, что встретился с редкостным случаем истинного подвижника поэзии. Вот уж кто – бесспорно – «любил поэзию в себе, а не себя в поэзии»! Любил до демонстративного, горделивого самоумаления: в отличие от практически всех ведомых мне организаторов аналогичной поэтической движухи, Дронов – в рамках фестиваля – ни разу (!!!) не позволил себе собственное чтение за компанию с приехавшими в Иркутск живыми классиками (тем же Рейном или Кенжеевым). Для человека, привыкшего к лукавству нынешнего литературного этикета, подобное внутреннее целомудрие воспринималось чем-то практически невероятным, драгоценным. При этом позиция Дронова явно была лишена кокетства или самоумаления: выступать он умел и любил (свидетельством – активное участие в слэмах) и цену себе знал прекрасно. Просто – в рамках проходящего фестиваля – ему казалось принципиально важным познакомить земляков именно с гостями. А затесаться самому в их компанию – представлялось знаком какой-то внутренней небескорыстности что ли.

Люди, любящие поэзию столь целомудренно и бескорыстно, как любил её Игорь – величайшая редкость. Всё-таки внутрицеховую ревность никто ещё не отменял, и восприятие коллеги-современника как потенциального конкурента – чувство вродь как и «низкое», но вполне обыденное, самому себе вполне извинительное. Дронов в этом смысле оставался верен неким суверенным, некогда ранее взятым на себя обетам. Если чьи-то тексты ему не нравились – переубедить его было невозможно. Зато уж если в чьи-то стихи влюблялся – любовью своей буквально фонтанировал, стремился заразить ею всех и каждого.

Жуткая несправедливость видится в том, что как поэт – не как культуртрегер, организатор и участник слэмов, один из по пальцам считанных людей, на которых держалась литературная жизни Иркутска – а именно как поэт он известен до обидного мало. Строго говоря, сам виноват. От предложений помочь ему с публикациями Игорь отмахивался с досадой. Гадать о причинах глупо. Так уж сложилось, что человек, исхитрявшийся на протяжении многих лет тащить на плечах практически непосильный груз организации Фестивалей поэзии, пиаром собственной стихотворной продукции был озабочен мало. В самом начала нашей дружбы Дронов признался, что меня некогда выделил из обильной толпы столичных стихотворцев по тому же признаку: «Ты больше другими, чем собой, все эти годы занимался…»

Что ж, значит, предстоит прочитать и осмыслить написанное им заново. При всём скептическом отношении к слэмам – пересмотреть сохранившиеся ролики. Из сохранившихся разнородных фрагментов мозаики – заново скрупулёзно припомнить его, такого (на мой вкус) противоречивого и, одновременно, такого цельного. В этом сочетании противоречивости и цельности – лично для меня – содержится некий саднящий, незаживающий вызов. Непременное желание понять – пусть даже для этого придётся кардинально сменить оптику.

Незадолго до ухода мы чудом сумели повидаться в Питере, всего на несколько часов. У Дронова была командировка в Выборг – а я из последних сил пытался спасти уходящую маму. К тому времени в соцсетях мы с удручающей регулярностью ссорились по поводу политики. Я недоумевал и обижался, когда Игорь – ни в чём не ведавший удержу – пытался меня троллить. Но вот встретились, поговорили с глазу на глаз, и всё встало на свои места: политика – политикой, а дружество – дружеством. Проводил его до метро. Обнялись – уверенные, что точно так же обняться доведётся ещё не раз.

Когда человек умирает, как известно, изменяются его портреты. Я не видел Дронова в гробу – и слава Богу. Для меня Игорь остаётся по-прежнему живым – более живым, чем многие из соседей по планете. Просто переехавшим в некую точку, связь с которой всё же возможна – хотя и затруднительна. Как покойный отец, убывший в стихах Бродского в Австралию. Вот и Дронов переселился на какой-то небесный Ольхон. Недаром строки: «Я видел звёзды над Ольхоном. Теперь не страшно умереть» – я написал во время незабываемой поездки, которую они с Асеевой мне подарили. И они же, разумеется, стали их первыми слушателями.

Ушедший Игорь стал для меня точно такой звездой над Ольхоном. Увидеть их на небе – подвешенными неимоверно близко, как яблоки в саду, рукой коснуться можно – случается неимоверно редко. Мне довелось. Благодаря Игорю и Ане. Ане – сил. А Игорь остаётся для меня важнейшим внутренним оппонентом. Одним из редкостных – драгоценных – читателей-собеседников, чьё понимание делает занятия стихотворчеством небессмысленными. Даже в наши, не самые благоприятные к поэзии времена.

Мазохистически предвкушаю, как непременно увидимся и обнимемся, брат. И ты, довольно потирая ладони, неистовство примешься доказывать мне, что вот здесь, здесь и здесь я написал откровенную фигню. На радостях готов даже согласиться. Во всём.

 

Виктор Куллэ

 

 

Игорь ДРОНОВ 

(1961–2018)

 

 

Игорь Дронов – иркутский поэт, культуртрегер, организатор Международного фестиваля поэзии на Байкале имени Анатолия Кобенкова. Автор поэтических книг «Билет до вечности», «Свидетель», «Из-Бранное».

 

 

«…ПРО ПОЕЗДА И ГОРОДА…»

 

*  *  *

 

Ну кто я и зачем? Какой нелепый лес.

Что вынудило нас сойти на этой станции,

Где яркие цветы и в комариных танцах

Знакомая тоска с мелодией и без?

 

Как просто не желать и, голову задрав,

Лежать в поляне тех – несорванных – ромашек,

Поскольку нет любви, воспоминаний даже,

Поскольку скоро дождь пойдёт как из ведра.

 

Ударом по лицу. Пусть он напомнит мне

Движение твоих всегда холодных пальцев.

Вот так – лежать в траве и смерти не бояться

Я, кажется, готов, и, кажется, вполне.

 

 

*  *  *

 

                                                             Доченьке

 

Достаточно капли. А если тебя – с головой?..

И ты – чуть иначе прекрасно, следящее небо.

И следом за первым подходит к финалу второй

Безбашенный месяц, дороже которого не было.

 

И я – чуть иначе… Я вижу, как соки текут

Сквозь липкое тело огромного старого клёна…

Сегодня Тимченов незримо присутствует тут,

В листве затерявшись в своём камуфляже зелёном.

 

А ты – это он, ещё полон магических сил

И явственно помнишь: Вампилов – ещё на разбеге –

К тебе, молодому, частенько сюда приходил,

Чтоб вместе задумывать первые к свету побеги.

 

Когда в этой кроне сплетались событья и миф,

Средь штиля, смотри, ветерок неожиданно дунул –

И, кажется, Бродский, пивка на вокзале попив,

Крылатку сорвал и о родине-суке подумал.

 

Теперь-то я знаю, что лет восемнадцать пройдёт,

Когда-нибудь вечером двадцать четвертого мая

Другая девчонка тихонько листочек сорвёт…

Она всех спасёт. И она нас с тобой оправдает.

 

 

*  *  *

 

Жизнь разлетелась, словно зеркало,

Сверкнувши формою овала…

Тобой меня перековеркало,

А мной тебя не удержало –

По правилам термодинамики,

В стремленье к хаосу и пыли…

 

Но эти маленькие камешки,

Похоже, небеса хранили…

Подобострастные и синие,

Где в каждом закоулке – тайна…

 

Две расходящиеся линии,

Пересечённые случайно…

 

 

*  *  *

 

Вчера. Понедельник. Народ без числа.

Так город вгрызается в будни.

В кургузом пальтишке ты мимо прошла

Транзитом, как Gloria mundi.

 

Некстати случилось, что выпавший снег

Изрядно замедлил движенье,

И не было сил обозначить разбег

Вослед исчезающей тени.

 

И наша невстреча, и легкий мороз,

И всё в устоявшемся быте

В пространстве отсю до невидимых звезд

Рождали цепочки событий,

 

А вместе они, помещённые в ряд,

Меняли течение века…

…В Багдаде больницу разрушил снаряд,

Убив двадцать три человека.

 

 

*  *  *

 

Сейчас произнеси: не все листы опали…

Изысканный трюизм, спасавший всякий раз

В мгновения, когда какие-то детали

Формировали фон, не умещаясь в глаз.

 

Представилось окно, очерченное алым,

Случайный горизонт, доставшийся взаймы…

Я разделю её по бесконечно малым –

Родившуюся здесь мелодию зимы.

 

Среди крупинок льда и звуков невесомых

Куда-нибудь туда, где нас никто не ждёт,

Отчаянный полёт бескрылых насекомых…

Но, кажется, таким и должен быть полёт.

 

 

*  *  *

 

Я не верил, что бывают смешные призраки,

Пока воочию не увидел их…

Постепенно утрачиваю индивидуальные признаки,

Приобретая изобилие видовых.

 

И где прежде тишина прожигала уши,

С периодичностью примерно в полтора часа

Я с изумлением отчетливо прослушиваю

Разные перестуки и голоса.

 

Это мои неуёмные братья…

Надо падать, чтоб общаться с ними…

Но иначе не суметь вычертить в закате

Кровью вечера последнюю букву имени.

 

Он во всю ширь развернул мизансцену –

Не было края даже на небесах…

И только вопрос: готов ли дать настоящую цену

За билет, что когда-то нашёл в кустах?

 

 

*  *  *

 

Когда деревья и кусты

Небесным заливало светом,

Я собирал в полях цветы,

Объединяя их в букеты.

 

Не в благородном хрустале –

На срезах, неостывших ранах

Цветы стояли на столе

В гранёных водочных стаканах.

 

 

РОМАНС

 

Дрожание ресниц. Явление второе.

Классический романс. Прощальная слеза.

Затасканный сюжет, как расставались двое

И прямо на ветру друг друга жгли глаза.

 

Кто нас приговорил без встречи на разлуку,

Мой ласковый мираж, мой невозможный май?

Позвольте задержать в ладонях Вашу руку,

И пусть уйдёт без Вас ещё один трамвай.

 

Взамен ненужных встреч мы выбрали прощанье,

Несорванный букет завянет в хрустале…

О, почему не смог остановить дыханья

Наш первый поцелуй – последний на Земле.

 

Доигрываем фарс. Какая мизансцена!

Последние слова, сейчас погаснет свет.

Я предлагаю Вам уйти одновременно,

Чтоб не хранить в душе теряющийся след.

 

Я заклинаю Вас, придумайте начало

Под этот впопыхах придуманный конец,

Чтоб ветром и дождём страницы разметало,

Наполнив вкусом слёз и трепетом сердец.

 

 

*  *  *

 

Я ненавижу всяческих пророков –

За ними всюду следуют стада.

Здесь было предостаточно уроков,

Где словом разрушали города.

 

Скажи как есть. Скажи витиевато.

Скажи, как можешь. Лучше промолчи.

Из самых оголтелых демократов

Обычно вырастают палачи.

 

 

ДОЧЕРИ

 

В дома одетый снег, опоры, как стаканы,

И страшно пригубить холодного вина…

Ворвётся в ночь зима, а в души – ураганы.

Не может быть, что ты не будешь спасена.

 

Куплю себе халат и сяду у камина,

И розы уберу подальше от окна.

Пусть навевает сон звучание Расина.

Не может быть, что ты не будешь спасена.

 

Пусть вздрагивает тень от красоты и боли,

Когда-нибудь придут иные времена.

А собственно, о чём? Вам всё расскажут в школе.

Не может быть, что ты не будешь спасена.

 

 

*  *  *

 

                                        Памяти Андрея Тимченова

 

В мире, Словом рождённом, люди – как части речи,

И хаос обусловлен их неправильным соединением…

Господи, сделай меня наречьем,

Я очень устал быть местоимением!

 

И тогда как, почему и сколько

Неизбежно получат свои ответы…

Я всё сделаю, если только

Хватит оставшихся сил на это.

 

Буквы снова входили в тело,

Как обычного дня течение,

И луной на меня смотрело

Лицо поэта Андрея Тимченова.

 

Из удушья соснового ящика,

Кем-то в мерзлую землю заброшенного,

Жизнь не видится состоявшейся,

Представляется тоской по прошлому.

 

Всё пропето и изувечено…

Красота – зеркала и свечи.

Было только одно наречие –

Вечно.

 

 

*  *  *

 

                        Памяти Сергея Гандкина

 

Опять мирволит время. Возле пуповины

Не различить ни зги…

Ты список кораблей дочёл до середины?

Теперь его сожги!

 

И будет небосвод ворочаться над бездной,

Без устали следя

За тем, как всякий раз выходишь из подъезда

На линию дождя.

 

И этот мир – греха, автобусных билетов,

Асфальта, где стоишь –

Тебя опять за всё потребует к ответу –

Без зонтиков и крыш.

 

Неясно, почему прощаешься со всеми,

Произнося «пока»…

А кто-то в темноте выцеливает в темя

Ударом кулака…

 

 

*  *  *

 

Где море делает дугу,

На Юкатане или в Дании,

Я долго ждал на берегу,

Когда проявится сознание.

 

Легко освоил устный счёт,

Раскрасил шкуру крокодила,

Надеялся – вот-вот придёт –

Не приходило.

 

Я силился вглядеться в гладь,

Надеялся себя увидеть,

Но только представал опять

В привычном обезьяньем виде…

 

Рефрен – остаться и уйти –

Пока внезапно не прорвалось,

Что все нелепости пути

Осмысленней, чем мне казалось.

 

 

*  *  *

 

И будет день, и будет, как всегда,

Рука искать счастливые билеты,

Но эта сказка даже не об этом,

Она про поезда и города.

 

Мои следы на сахарном песке

С упорством психа заметает ветер…

Уйти из тьмы и воплотиться в свете,

Доверив тело гробовой доске.

 

Трепещет солнце в полусфере рук,

Железный обруч сдавливает груди,

И если дальше ничего не будет,

То, слава Богу, сохранится звук.

 

Безмолвие – последняя печать –

Снимаются тугие оболочки,

На саван в тишине ложатся строчки

И невозможно ничего понять.

 

Чужое тело, сказка не о том,

Текущая вода, глоток свободы –

Такое семя не давало всходы,

Такое семя согревалось ртом.

 

И снова: мене, текел, упарсин…

Обрывки слов и странные созвучья,

Горящие, как будто эти сучья

В костер отца подбрасывает сын.

 

И чем острее ощущаешь связь

Давно знакомых и различных истин,

Тем ближе и родней засохший листик,

Готовый тихо с дерева упасть.

 

Так в чём же дело? Талифа куми!

У старой сказки не было названья…

Да будет Свет! И Божии создания

Себя впервые чувствуют людьми.