Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 147




Владимир ПИМОНОВ

Foto 1

 

Родился в Донецкой области (Украина) в 1964 г. Учился в Московском геологоразведочном институте. Работал на металлургическом заводе буровым мастером, чернорабочим в монастыре, корреспондентом провинциальных газет, менеджером. Издавал литературный журнал «Родомысл». Пишет статьи по топливно-энергетической тематике. Участвовал в семинаре критики Совещания молодых писателей СПМ (2015). Публиковался в журнале «Кольцо А», на портале «ЛиTerrатура» и др. Автор книг стихов «Гудели шмелики», «Пустяк и призрак чемодана» (совместно с Т. Риздвенко), прозы – «Пастушьей сумки патерик», «Папа и голуби», критики и публицистики «Что еще добавить».

 

 

НОКТЮРН «ПАРНОЙ ФЛЕЙТЫ»

Рецензия

 

Книга стихов ярославских поэтов Олега Горшкова и Евгения Коновалова «Парная флейта» издана в издательстве «Академия 76» (Ярославль) в 2020 году.

Каждый из авторов представил для сборника две подборки. Олег Горшков собрал в двух главах «И тогда померещится жизнь…» и «Там, где призрачно, там, где тонко…» 48 стихотворений. У Евгения Коновалова – нечетное число произведений – 57. Его блок также разбит на две части – «Больше светлой печали…» и «В парке на площади мира…».

Что роднит этих поэтов, почему они решили объединиться под одной обложкой? Что подвигло их на это? На первый взгляд, они совершенно разные – Олег Горшков и Евгений Коновалов – и по возрасту, и по литературному мировоззрению, и по технике.

Горшков – более мягок, лиричен, его стихи направлены внутрь себя. При этом внешне они кажутся спокойными, мелодичными. Но это обманчивое впечатление. Строка у Олега плотная (часто длинная, волнообразная), его поэзия волнующая, бередящая, тревожащая. Кажется, поэт воспринимает окружающий его мир через оптику, которая настраивается глубоко внутри его. И в человеке ему, прежде всего, интересна душа. Не тело, не органы чувств, не характер, не эмоция... Образы в стихах Горшкова округлые. Но, попадая внутрь читательского органа, отвечающего за восприятие поэзии, его строчки способны воздействовать, менять структуру этого самого органа, а значит, самого человека изнутри...

Созерцательность Коновалова другая. Образность – угловатая, режущая. Поэзия Евгения, как мне показалось, направлена не внутрь, а наоборот – наружу, в мир. Такая система пытается изменить не внутреннего человека, а мир в целом...

В конце книги авторы коротко высказываются друг о друге. Приведу небольшие отрывки из высказываний.

Евгений Коновалов об Олеге Горшкове: «Склонность к элегии, повествовательность, протяженная строка, подробная метафора – всё это помогает в создании богатой интонационной палитры: от пафоса – к ерничеству, от печали к самоиронии и обратно».

Олег Горшков о Евгении Коновалове: «Поэт разговаривает со своим читателем на действительно значимые сущностные темы. И разговор этот всегда доверительный, напряженный, бескомпромиссный, ухватывающий суть явления и события во всей его нестерпимо прекрасной и трагической полноте, во всех его противоречиях, несмотря на несокрушимую, незыблемую глухоту человеческого улья».

 

Небольшое отступление

 

Надеюсь, оно нам пригодится для восприятия книги в целом. Парная или двойная флейта, как музыкальный инструмент, издревле известна у разных народов. Самый знаменитый флейтист, как известно, авлет Марсий (с древнегреческого, авлос – флейта, авлет – играющий на флейте) – который вызвал на музыкальный батл самого Аполлона с его неизменной кифарой. В какой-то мере посостязаться с высшими силами, высказать претензии по поводу настоящести их истин готовы и оба наших поэта. Но мы же знаем, чем это все может закончиться? С незадачливого Марсия содрали кожу и прибили к сосне. Кстати, по некоторым стихотворениям авторов «Парной флейты» видно, что писались они, что называется, без кожи.

Звуки «…флейты» извлекаются авторами поочередно. И хотя диапазон звучания такого инструмента небольшой – всего две с половиной октавы – игра на нем требует определенных усилий, приходится даже жертвовать внешним видом. Напряженное лицо, раздутые щеки исполнителей вполне могут вызывать сарказм, непонимание и даже насмешку у неподготовленного слушателя. Не исключаю, что сложная, наполненная неожиданными образами и смыслами поэзия Олега и Евгения также не всегда может однозначно восприниматься читателем, не всеми может быть понята.

Парная флейта позволяет вести одновременно две музыкальные темы – основную (солирующую) и аккомпанирующую (фоновую). Такое звучание свойственно и стихотворениям Олега Горшкова и Евгения Коновалова.

Нередко парная флейта использовалась для исполнения обрядовых мелодий, или на свежем воздухе, на пастбище. Мечтательность, лиричность, романтичность, и в то же время торжественность и величавость, парящие над аккомпанементом будней, прочитываются и в произведениях поэтов из Ярославля.

И, наконец, о структуре «Парной флейты». Она достаточно проста: сначала идут две главы Олега Горшкова, а заканчивать концерт доверено более молодому – Евгению Коновалову. Сразу оговорюсь, такого построения я придерживаться не буду и в своих мыслях-разборах постараюсь чередовать выступления авторов. Это несколько усложнит повествование, но, как мне кажется, и позволит делать какие-то сопоставления-сравнения, и вообще, добавит темпо-ритм в понимание того, что написано поэтами.

 

По пути авлета Марсия

 

Итак, первое произведение «Стансы к августу» Олег Горшков начинает с жизнеутверждающего «Привязываюсь к жизни всё сильней/всё сумасбродней, всё непоправимей». Но это обманчивое впечатление, на самом деле, жизнь литгероя (автора?) в руках императора – блаженного августа.

 

«Цветёт болиголов, пьянит цикута –

веди к ним август, пастырь мой, покуда

ольшаники поют и пустыри».

 

Поэтому, наверное, появляется ощущение хрупкости жизни, бытия –

 

«Как зыбок под ногами шар земной,

где прах времен порос травою сорной».

 

Согласитесь, это, как внезапное озарение идущего на казнь, жаждущего смерти.

Август-император (он же третий месяц лета) взошел на трон, вступил в императорские права. Он не терпит непокорности даже от поэта (тем более, от поэта!), не терпит вольности. Автор понимает, что ему не оправдаться, он не сможет молчать и склонять в слепой покорности голову. Более того, он сомневается в божественности императора, в незыблемости его устоев, правил. Поэт выдыхает правду. И готов менять-исправлять предписания августа-бога, «пути и правда» которого носит имя Легион. Автор говорит о конечности всего – жизни, имени, божественного. Он как бы утверждает, что оправдания (перед таким богом?) бессмысленны, поскольку жизнь – конечна. Голова от таких мыслей тяжелеет и склоняется сама по себе. Но… на смену августу, на смену лету придет осень.

 

«И августу по темным руслам трав

вот также течь и становиться гуще,

пока он имя, запахи и сущность

не исчерпает, в осени пропав».

 

То есть август растворяется и продолжает себя в осени.

Олег Горшков пишет свою российскую Тору, сверяет ее с настоящей, а также с историей Древнего Рима, с «12 Цезарями» Светония. Поэтический взгляд его проходит через призму античности и древних иудейских текстов. Кажется, что строкой поэт вспарывает свою плоть, пытаясь задеть-уколоть душу, которая болит-саднит. Горшковские аллитерации естественные, ненадуманные. Поэт даже сдерживает их, не развивает, но они прут из него сами. Слышите эту звукопись? «Душный шанхай», «сверчок ковчега», «олово слов», «не дано никому немоты ненасытной Леты»…

Евгений Коновалов в качестве начального представляет стихотворение «Поэт», которое, по идее, должно быть программным, задавать тон подборке. В нем нет ощущения трагедии жизни, и неминуемости смерти. «Во рту вкус кислой рифмы», – то есть поэт, по мысли автора, выступает исследователем жизни, готовым рисковать, экспериментировать и даже пробовать на вкус результаты проводимых им опытов. Но рифма вторична. Важен даже не образ, а человек, стоящий за ним. Человек – это смысл, контур смысла. Автор продолжает искать себя, правду, смысл жизни. Кстати, в чем он?

 

«Проба голоса. Приступ счастья.

Распыленный по листу наркотик», –

 

утверждает поэт. И тут же идет на попятную, сомневается, задает вопросы самому себе. Сомневается в своем даре, в нужности того, что он делает, что пишет. Этим он, как бы сдерживает себя – «Не мальчик, опомнись!». Для Коновалова в этом стихотворении от самоуничижения до высокой дерзости один шаг (даже меньше). Ему важно показать «в чем простыня скомканной жизни». В чем она, действительно? Грязь, мусор, сор?

Но поэт, считает Евгений, «бог в себе», хотя с ним постоянно происходит «полюбовная ссора».

Как видим, авторам «Парной флейты» не чужды стремления бедного авлетаМарсия.

Определенную перекличку с августовской темой Евгений Коновалов задал во втором своем стихотворении «На аллее любовников ночь…». Но, если у Горшкова август – это кара, казнь, суд, то здесь совершенно другая картинка – «поздний август…и прян, и до плоти охоч». Молодечество, безбашенность, сумасбродство бьют ключом. «Золотая его солдатня/через бреши в заборе санчасти/в самовол колесит…».

Поэзия Коновалова – здесь и сейчас. «На фоне “Тату” блёкнут звезды помельче…». Кажется, будто поэт эпохи Возрождения воскрес и телепортировался в 90-е-нулевые. Он оттуда – из европейского Ренессанса. Но это ничего не значит, воспоминания о том времени не затмевают настоящее. Он готов принять новое для себя – время и пространство.

 

«Dolcevita! Принять или нет

соблазнительно-сумрачный свет,

но прижиться – случайно и слепо»

Поэт уверен, что «времена не меняются тут».

 

Кочевник и рыбак

 

Человек – кочевник. Куда он кочует? Где его кочевье, на каких пастбищах? По Горшкову, это постоянное движение духа, работа души. Помните, у Николая Заболоцкого «Душа обязана трудиться…»? Но, как считает Олег, душа – отнюдь не работница, она свободна, несмотря на то что «плещет олово слов, в горле плавится, как в реторте»; ее предназначение – петь. Да петь! Для поэта – это все равно, что дышать.

 

«Время – воздух эпохи, верней, то, чем был он за миг до вдоха,

то, чем будет потом, в искушающий петь, один

ускользающий миг, о котором тоскуешь, бредишь…».

 

Петь-дышать «воздух эпохи», «оставляя приют шестка, отстраняясь от страха» – это предназначение. Песня поэта-кочевника о прошлом, ей необязательно касаться запредельного – хотя тема эта манит автора. «…только постичь пока/не дано никому немоты ненасытной Леты». Горшков видит в образе поэта кого-то из тех, кто наделен сверхъестественными способностями, кто сможет (не побоится) «в предначертанном петь раю», наделяет его необыкновенными качествами – «сам себе вездесущий бог». Смело? Да. Даже дерзко. Но почему такая трагичная и одновременно торжественная мелодия?

 

«”Человек” – бормочешь, а слышишь опять “кочевник”,

и метель замыкает музыку – “человек”» .

 

Как будто читаешь мысли Гамлета, доведенного до отчаяния, но всё понимающего, всё четко осознающего. Понимающего, что он в этой жизни кочевник, перебежчик «из полымя да в пламя». И что тут? Только вопрошать самого себя:

 

«Зачем бежишь? Но, сколько ни проси,

как ни пытай скитальца, нет ответа.

Лишь ”мене, мене, текел, упарсин” –

колокола трезвонят несусветно».

 

У Коновалова, судя по стихотворению «Баллада осенней воды», поэт полон оптимизма, жизненной энергии, он готов объять весь мир со всеми его сложностями и противоречиями. Объять, понять и простить. И, простив, переделать-изменить, причем с улыбкой, с любовью. Кажется, мир для него – это конструктор, лего. Не все части, правда, состыковываются, но не страшно – поэт выточит новую, она будет краше, функциональней и, как ему кажется, долговечней. Помните, в хазановской миниатюре было – «обои поклею так, что, если дом развалится, мои обои стоять будут»? Потому, наверное, мир Коновалову улыбается, хотя в нем – «маков цвет грехов да комплиментов россыпь».

В «Балладе…» поэт сравнивает себя с рыбаком. Главное для него – «…успеть хотя б отчасти/наполнить человеческую ночь другой водой». И добавляет «Да будет так!». Есть в этом что-то повелительное и одновременно трогательное. Ведь лиргерой влюблён, счастлив, а значит, он – бог, он – царь, «которому мир узок». Для него даже страдания – в радость. «И если откровенность через край,/ как просто молвить: “Втуне пострадай”«.

В «Балладе…» рычит звук «р». Только рычание это не устрашает, не скрежещет. В нем слышится округлость, мужественность и нежность – «дремучего желания изгиб высокопарный», «по-рыбьему с водой играет в прятки снег ноября», «наличной правотой не пренебречь и сеется копеечная речь».

 

В плену

 

Олег Горшков чувствует себя в плену, ему «мерещится жизнь» – как «иной инфантерии лагерь». Об этом есть песни у Высоцкого и у Розенбаума. На ум приходит розенбаумовская строчка «Меня не посадить, я – сам себе тюрьма». По Горшкову, жизнь – это пребывание в тюремном лагере, где тебя лишили свободы, либо «невозвратный поход» в строю таких же, как и он, пехотинцев. Зима, оркестр, «играющий тишину», тоска, «внезапный бог». Но бог для поэта, увы, не спасение. Он – укор, стыд, невозможность оправдаться. Лирический герой при этом созерцателен, разговаривает с самим собой. А разговор с самим собой – это беседа со своей совестью. Поэт, будто Тевье-молочник, разговаривает с Всевышним, хотя и скрывает это. Он ничего не просит и не оправдывается, он говорит об ощущениях. Глагольный ряд соответствует этому состоянию – поэт бормочет (про себя), ему мерещится, он закрывает глаза. Таким образом, он отгораживается от окружающей его реальности, уходит в другой мир, в другую плоскость. Это похоже на экзистенциальное одиночество, на тоску, находясь в которой, ты понимаешь всю бессмысленность мира, чувствуешь его буффонаду. В этом своем плену поэт видит достаточно жуткие картины (сны? видения?).

 

«по щербатой брусчатке очнувшихся улиц,

где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь».

 

Или ворожащего «сверчка ковчега», который представляется автору «самим себе богом». Или «цветущий болиголов», «вязкие просторы».

«Закрываешь глаза, чтоб о чём-то с собой помолчать»… Молчание, тишина – вечные атрибуты одиночества, находясь в котором («за корочкой речи») можно увидеть-понять-почувствовать и даже попробовать на вкус – правду. Причем поэт видит не одну правду – их несколько. Они «солоны» (на вкус), они «безупречны и насущны», они не нуждаются в пустословии.

Автор как бы погружается в другой мир. Там, «за корочкой речи», «за изнанкой зренья» он продолжает видеть и слышать – «треволненье ветвей», как булькает «тьма под мостками». Слышит молчание. Что видит поэт там, в запредельном мире? «Очертанья сирени», «неусыпную птицу», которая «пьет скудеющий свет». Видит «безлицую девочку-смерть». Читаешь такое, и становится страшно, будто смотришь на экране фильм в жанре хоррор. Но поэт в этом пространстве даже не вздрагивает, не хватается за сердце, не просыпается в холодном поту. Кажется, он готов здесь находиться вечно, это его территория. Но выходить из нее нужно. С новым знанием, с новым осознанием себя, с пониманием того, что, возвратившись, он, поэт станет другим – доверяющим не словам, а молчанию.

У Евгения Коновалова другой плен – любовный. Цикл стихотворений «Хлопоты Гименея» – это стихи влюбленного человека, открывающего весь спектр порой противоречивых эмоций. Начинается всё с нежности, готовности отдать свою жизнь другому, при этом поэт понимает хрупкость и конечность чувств. В таком состоянии он испытывает благодарность и тревогу одновременно. А также легкость и «капель проказ», «пока чудак и жизнь вдвоем идут оттаявшей дорогой в объятья марта». Коновалов постигает гармонию в себе, постигает радость.

Чувства распирают поэта. Речь его затейлива и путана. Образная система просматривается не четко. В лучшем случае зримо можно представить картины в стиле Шагала, но это в лучшем случае – в основном это, кажется, Пикассо. Причем кубистического периода. И ты, такой, стоишь и с умным видом пытаешься погрузиться в эту экспрессию.

 

«Так стыдливой мимозе

к лицу ли птичий чердак…»

 

Или

 

«Жаркой медью волос остаться

и расплавиться на белизне рукава

там, где спор возвышен до святотатства,

начатый с озорства».

 

Впору тяпнуть коньячку и взглянуть на картины еще раз. Более непринужденным, что ли, взглядом. Почему нет? Ведь можно и так. Не будем дотошными. Есть ведь художественная условность. Красиво же и концептуально. А главное, чувствуется, что поэт – по уши – в плену.

А вот еще из Гименеевского цикла.

 

«Октябрьский воздух пахнет вином,

настоянным на листве

под каблуками».

 

Тут бы поставить точку, поскольку эти три строчки видятся самодостаточными. Но поэт идет дальше. Его не останавливает, что гладкость речи исчезла, что мягкая лирика сбивается на конструкцию. Стихотворение уже не льется, автор собирает его, как лего. Он ставит посредине строки точку, и мелодия стиха становится более отрывистая. Олег Горшков также грешит этим приемом, но его поэзии звучат мелодичнее, возможно потому, что он использует более длинную строку.

Евгений Коновалов, кажется, сам не осознает, как и откуда у него появляются такие образы «в хаере седина», «свидетельство лип», «воронью пора второпях марш накаркать». С одной стороны, угадывается влияние Бродского, с другой – изощренность Северянина («белизна манжет», «чудна осанка», «свадебное аи»).

 

Исследователи

 

Горшков узнаваем, даже когда меняет мелодику в своих стихах. В чем эта узнаваемость? В неповторимой музыкальности каждой строки; в вечных вопросах к мирозданию и к Богу, но, прежде всего, к самому себе; в поиске смысла даже не жизни, а существования. В поисках ответов поэт готов жертвовать собой, готов хоть в Рай, хоть в Ад. Более того, есть ощущение, что он там уже побывал, и знает как все там устроено. Почти через все стихи проходят повторяющиеся, сквозные образы – зима, снег, ветер, тишина, колокол. Автор будто пытается разобраться со временем и пространством. Он – исследователь иррационального. Причем в своих поэзиях-исследованиях Горшков пользуется классическими традиционными методами. Казалось бы, при таком подходе лучше уйти в слом, разрыв, в треск и скрежет. Но нет, поэт действует мягко, осторожно, стараясь не нарушить ткань уже существующей материи. Он будто пытается вырастить из крохотного семени большое дерево. Даже не дерево – Древо. Древо желания, Древо познания добра и зла, Древо жизни.

 

«Жизнь – это всё же алхимия, магия, дудка

змей заклинателя, что еле слышно поет».

 

Поэт не опускается до бытописания, он не пишет о том, как идет в магазин, готовит на кухне, забивает гвоздь в стену. Он не дышит копотью завода, выхлопными газами автомобилей. Для него существует другой воздух. Он строит свою вселенную из совершенно другого, непривычного нам материала.

 

«…захочешь побыть постояльцем

в этой весне, чьи усталые звуки глухи,

в этом дворе, где чуть пенится жизнь в черных лужах».

 

Евгений Коновалов так же, как и Олег Горшков, выступает в роли экспериментатора. Причем экспериментирует он – не намеренно, скорее, от души, – со своим сознанием, прежде всего. Потому и стихотворения его – то рассудочно-повествовательные, где он старается держать эмоцию на поводке; то фонтанирующие смыслами, подсмыслами, символами, образами, метафорами – такой себе поток сознания. Как мне показалось, в произведениях, где ум-рассудок преобладают над эмоцией, Евгений действительно хорош – понятен, внятен, ярок, щедр. Рассудочные стихи его более цельные, что ли. В них нет раздерганности и хаотичности, что свойственно его, так сказать, иррациональным творениям.

Эта разбросанность и невнятность, так или иначе, проявляются в его лирических произведениях, где в словах чувствуется сумбур.

Вот он обращается к невидимому собеседнику (вероятно, к самому себе):

 

«…давай-ка, друг,

выдохни и махни

горький портвейн разлук

на свадебное аи».

 

Сам себя спрашивает:

 

«Это лицо ли ты

целовал, ненавидел, боготворил когда-то?».

 

Сам себе предлагает:

 

«или нет, рыдай по всей любви

с небом заодно, качая гнезда,

обнимая свой чернильный воздух,

жалуясь на ветер – но живи».

 

Он то стенает, то отвлекается на природу, то уходит вглубь себя, в свои воспоминания. И картинка при этом рисуется какой-то расплывчатой. У Коновалова в стихах часто встречается осенний пейзаж («Одиночество под небесами спелой осени», «сентябрь раскрашенных листьев»). Но, как художник, он все же отдает предпочтение портрету

 

«Качая поседелой головой

на фоне поседелого заката»

 

Или

 

«Ни кипы, ни креста. Согласен разве

на ладанку из нитроглицерина,

как елочное украшенье».

 

Поэт старается избегать глагольной рифмовки, с удовольствием пользуется составными (раннему – сгораем мы) и неточными (ртуть – во рту). Он не прочь заимствовать из церковно-славянского языка (днесь, окрест), говорить изысканными словечками ХIХ века (втуне, святотатство, воочью).

В то же время, показалось, что Евгений достаточно уверенно и комфортно чувствует себя в нерифмованной, ритмизованной, верлибровой форме. Здесь он может остановить мгновение, как будто щелкнув цифровым фотоаппаратом:

 

«…и в забытьи присел

на край скамьи, затем облокотился

на спинку, до кудрявой головы

одной рукой дотронулся, другую

небрежно уронил поверх литых

чугунных завитушек, на мгновенье

застыл среди цветущих лип».

 

Или вплести в повествование свое сокровенное, из семейного предания

 

«запросто сгореть бы мог

мальчишкой в Аушвице».

 

Непогожая речь

 

Горшков – поэт, пытающийся примерить на себя эпоху, мечтающий разобраться со временем, научившись регулировать его, поворачивать вспять. Поэта манит бесконечность. (Помните в американском мультфильме «История игрушек», «бесконечность – не предел!»?). Не для себя, не для своих трудов – для человечества. Возможно, оно (человечество), обладая таким знанием, станет человечнее, благороднее. Но… мечты-мечты. Кажется, Олег стесняется их, поэтому мысли его не всегда ясные, как хотелось бы. «Непогожая речь» – так он характеризует свое творчество и… не устает размышлять о кратковременности жизни, конечности ее. Он, как бы предупреждает своего читателя, мол, всё тщета, всё прекрасное – это быстропроходящая картинка.

 

«Раскидистое дерево багряник,

развесистый кустарник бересклет,

и терпкая трава полынь, и ветер,

запутавшийся в цепких листьях трав.

Всё то, что было, всё что есть на свете

лишь краткий сон бегущего стремглав».

 

Кажется, автор осознает, что находится на пороге перехода в другую реальность, в другой свет. При этом он – полон жизни. И, прощаясь с этим миром, пытается все же что-то понять в нем, примириться с ним, продлить свое пребывание в нем. Он теплит надежду, что жизнь «начинается сызнова, падает в руку/и горит на ладони, как ветром оброненный лист».

Стихи Горшкова в обеих главах (особенно в первой – «И тогда померещится жизнь…») звучат, как моцартовский «Реквием» – торжественно и скорбно. Казалось бы, традиционная техника, силлабо-тоническая структура стихотворений, четкая рифма, выверенная музыкальным слухом ритмика строки, размер строки – должны отвлекать от скорбных мыслей. Но поэт катит и катит камень своей поэзии на вершину.

Горшков пишет стихи, находясь в каком-то медитативном состоянии. Он, будто иудейский пророк (Илья, Елисей, Енох) восхищен на небеса. Точнее, не восхищен, – он сам уходит в запредельные миры. Эта медитативная практика удается ему в дождь, в ветренную погоду, в снегопад, в метель… По-видимому, именно таким видится ему тот, другой мир.

Олегу такие уходы необходимы. После них он что-то открывает для себя и для читателя, у него появляется возможность взглянуть на нашу реальность из параллельного мира. И тогда, в его строчках, наша действительность преломляется, высвечивается, получает новое измерение.

 

«И все, что ты увидишь здесь и встретишь,

от лебеды до белых облаков –

пустых одежд пылящаяся ветошь,

суконный хлам на вешалке веков».

 

Во второй своей подборке «На площади мира…» Евгений Коновалов представляет большой цикл сонетов, которые выстроены так, что в них угадывается сюжетная линия. Показалось, что этот цикл вполне можно назвать поэмой, написанной на одном дыхании, эмоционально. Сонетная форма позволяет автору высказываться лаконично и ёмко. При этом поэт остается многогранен, в меру символичен и точен в образах. Он из частной истории делает вывод для всего человечества:

 

«Уроков этих надобно поболе

не гордецу, но миру, где померкло

призвание. К деревьям воззови –

а нам расти, ты думаешь, легко ли?».

 

«Дорога в Эммаус»

 

Коноваловские сонеты предваряют два стихотворения «Рафаэль» и «Дорога в Эммаус». Автор не случайно поставил их рядом. Что-то их роднит – повествовательна форма изложения? Но это не главное. Их роднит высказываемую в них надежду на чудо. Чудо для поэта – это желанная и неожиданная встреча с Богом, поиск Его, и, конечно же, благая весть о Нем.

В «Рафаэле» угадывается Ярославль, центральная его улица. …Мачта ЛЭП, похожая на «шестикрылого ажурного серафима», ночь, звездное небо, «льется Млечный Путь на улицу Свободы». Импонирует умение Коновалова, что называется, рвать дистанцию между приземленным, обычным, реальным; и тут же – сразу! – о высоком, духовном, поиске истины, красоты, которая должна спасти (и спасает!) наш такой неспокойный, суматошный и больной мир. Поэтому отсюда у Коновалова не мачта ЛЭП, а серафим, которому пьяница «валится ему под ноги/ блажным, не то убогим». Поэт отталкивается от обыденности, чтобы разобраться в том, какова сущность Бога, задать вопросы Ему, а заодно и себе – о том, как жить дальше, во что верить, в чем, на самом деле, выражается высшая справедливость, какая она, настоящая свобода? Ответов, как правило, нет. Даже у Всезнающего и Всеблагого Бога. Что дальше – разочарование? крах надежд?

 

«Скафандром обернулось дело

в религиозной невесомости

и тенью полнится планета

искусственного света».

 

И что остается поэту-художнику? Во что ему верить без объяснений, без доказательств, без чудес? Ответ однозначен – «Не бойся верить, Рафаэль!».

Эта же тема звучит в стихотворении «Дорога в Эммаус». Коновалов пересказывает, точнее, переосмысливает известный из Евангелия от Луки сюжет, в котором два путешественника (одного из них зовут Клеопа) на пути из Иерусалима в Эммаус встречают путника. Они не сразу узнают в Нем бывшего своего Учителя – Иисуса Христа, недавно распятого римлянами.

 

«Далёко идти.

Спит солнце в зените.

Какой-то прохожий стал впереди.

– “День добрый вам, странники! Расскажите,

что произошло здесь? Нам по пути”».

 

Дальше поэт предлагает свою версию диалога двух путников с незнакомцем. На каждую реплику, рассказывающую о слухах, о земных чаяниях Сын Божий отвечает, как бы, невпопад, замысловато и глубоко.

 

«– “Он воду в вино

шутя превращал, и хлеба сторицей…”

– ”Не Бог в чудесах проявляется, но

кругом ежедневное чудо творится,

не спрятаться, не убрать под сукно”.

 

Для Олега Горшкова каждое стихотворение – это своеобразная речь адвоката-защитника на Страшном Суде. Но можно ли оправдаться и оправдать таким рядом образов – «затрапезная осень», «сумрачный хронос», «пустота между горним и дольним»? И вообще, стоит ли оправдываться? За что, собственно, каяться?

 

«Так и живешь. Бог знает, чем живешь –

своей тщетой, своим насущным вздором…»

 

Но тщета, вздор – это всего лишь камешки в мешке мелких улик, направленных против тебя. Что за них будет? Ну, погрозят пальцем – «а-та-та». Настоящий грех-преступление – булыжник – пустота. Внутреннее ощущение пустоты.

На Страшном Суде судит Бог. Мы это знаем и надеемся на Его милость. Кто тогда обвинитель? Конечно же – собственная совесть. Собственная жизнь, слова, поступки – вот обвинители.

Процесс еще не начался, – объявили перерыв или в суде выходной. И тут – Он – Судья.

 

«…Это в дверях Бог.

Он выдохнул небо – ах, как запахло зимой

и крымским крепленым».

 

Поэт случайно встретил Его, даже не встретил – почувствовал. И ему (поэту) стало тепло и спокойно от этой встречи. Потому что Бог-Судия – это не какой-то там назначенный чиновник, который всё про тебя знает, но ты ему не интересен, потому что для него важно поскорей бы завершить процесс. Это не так. Он – Бог – понятный, немного чудаковатый и родной.

 

«У него в кармане заначка – пригоршня звёзд,

папиросы с туманом, какая-то сумма в рэ,

нездешняя музыка».

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика