Филипп ХОРВАТ

 

Родился в Ташкенте (Узбекистан). Окончил СПб государственный политехнический университет (Политех), экономист-маркетолог. Публиковался в журналах «Новый мир», «Сибирские огни», «Бельские просторы», «Полутона», Textura. Лонг-листер премии им. И. Бабеля (2018). Живет в С.-Петербурге. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ВОЛШЕБНИК

Рассказ

 

Андрей Сергеевич был волшебником. Не тем каким-нибудь карикатурным шарлатаном, облачённым в безумные цветные одежды в дни цирковых представлений, не телевизионным усатым шоуменом в чалме, не разъезжающим по корпоративам дешёвым фокусником. А – самым настоящим.

Специализировался Андрей Сергеевич на обыкновенном исполнении желаний. Не своих, это был бы чересчур жирный и пошлый дар бога, а – чужих людских. Но и то, не всех желаний, конечно. Дурные, злые, завистливые, омерзительные, подлые, жалкие не исполнялись. В жизнь воплощались только светлые, позитивные желания, возникающие в глубине чистых, свободных от дурных помыслов сердец.

Андрей Сергеевич всегда видел тот свет доброго сердца, схватывающий фигуру человека в мерцающий ореол при загадывании хорошего, несущего радость, – заветного желания. И только лишь слегка прищёлкивал пальцами, запуская невидимую, непонятную ему самому магию его исполнения.

Процесс исполнения был всегда вполне естественным, жизненным, как будто предопределяемым самой судьбой загадавшего нечто. И занимал иногда долгие годы. Человек, возможно, даже и забыл о загаданном им когда-то, а всё сбывалось.

Что сбывалось, знал при этом и сам Андрей Сергеевич. В дни исполнения чьего-то, загаданного, быть может, десять, а то и двадцать, тридцать лет назад желания, голову кружило неимоверно, так, будто землю прихватило землетрясение баллов на семь-восемь по шкале Рихтера. Мир окрашивался в яркий замечательный свет, и Андрей Сергеевич словно перерождался; он чувствовал себя снова маленьким мальчиком, перед которым открыты любые жизненные пути. Это ни с чем не сравнимое чувство волшебник отмечал в блокнотике галочкой, как бы говоря себе: вот, ещё у кого-то что-то хорошее случилось…

Таких галочек в блокнотике насчитывалось ровно сто тринадцать. Увы, но слишком мало за всю его тридцатипятилетнюю магическую практику. Запрограмированная на грех природа человека брала своё, и Андрей Сергеевич обычно купался в мысленных потоках злобы, зависти, лжи и подлости. Люди желали друг другу всяческих несчастий, бед, болезней и нередко – смерти.

Со временем Андрей Сергеевич, болезненно поначалу переживавший грязь людских пожеланий, научился их просто не замечать. Он не обращал на них внимания, прячась за невидимой воображаемой скорлупой, к которой ничьи нечистые помыслы не липли.

И тем приятнее расцветали на контрасте весьма редкие добрые желания. Их вибрацию Андрей Сергеевич ощущал всем своим существом, с удовольствием выслушивал и тихонько прищёлкивал пальцами: магия начиналась…

 

*  *  *

Хмурый осенний день встретил на работе Андрея Сергеевича строгим уничтожающим выговором со стороны начальства. Кофе из стаканчика, подхваченного после обеда из автомата, с хулиганским азартом напал на важную бумагу из министерства, а великовозрастные, чуть перезрелые соседки по офису, презрительно поглядывающие на Андрей Сергеевича, весь день обсуждали повышение Катьки из соседнего отдела. Желали этой Катьке, конечно, развода по той причине, что «мужик-то у неё видный, и чего он нашёл в этой шлюхе?».

Тяжко вздохнув, Андрей Сергеевич выключил рабочий компьютер и засобирался домой. Плохое настроение усугублялось тем, что сегодня ему предстояло сообщить любимой жене весьма плохую весть.

Весть касалась здоровья самого Андрей Сергеевича: на днях в поликлинике врач сообщил о смертельной болезни – жить ему оставалось не более двух лет. И не столько себя жалел в эти дни волшебник, сколько жену: это ж какой груз прежде всего на её плечи свалится, какое горе…

О тяжести всего, с чем предстоит столкнуться в ближайшее время им с женой, размышлял Андрей Сергеевич по пути домой. С грустью представлял её голубые напуганные глаза, с тревогой думал о том, как она будет изо всех сил искать деньги на лечение, занимая у друзей, знакомых, сослуживцев. Хлопоты, суета, унижения, и… всё без толку.

Наденька действительно восприняла недобрую весть эмоционально. Заплакав, кинулась в соседнюю комнату за валидолом (а сердце у неё давно пошаливало), потом молча сидела за кухонным столом, отстранённо глядя перед собой и одновременно в никуда.

Словно стесняющийся чего-то Андрей Сергеевич неловко переступил порог кухни, – он решил её приободрить хотя бы добрым словом, сказать, что, возможно, ещё всё образуется, главное поверить в это. Сидящая в ступоре жена будто не слышала его успокаивающего голоса, – мыслями она была, вероятно, весьма далеко сейчас и от кухни, и от Андрея Сергеевича с его болезнью, и от их такой несчастной, фарфорово хрупкой семейной жизни…

Наконец очнувшись, Наденька как-то немного ошарашенно взглянула на сидевшего рядом Андрея Сергеевича. И снова заплакала, видимо, вспомнив, осознав всё окончательно. Кинувшись к нему на колени, она разрыдалась ещё больше, всхлипывая, запинаясь словами:

– Господи… как бы же я… хотела бы… чтобы все твои болячки… исчезли… вот так вот просто… чтобы ты снова был моим здоровым… любимым Андрюшей… отдала бы всё на свете за твоё здоровье…

И тут же Андрей Сергеевич почувствовал тот самый, прекрасно ему знакомый сердечный свет, которым, казалось, наполнилась вся, целиком и полностью, его жена. Эту вибрацию искренне-доброго, всеобъемлющего желания выздоровления любимого человека Андрей Сергеевич проигнорировать не мог, и он чуть прищёлкнул пальцами.

И практически сразу же ощутил в самом себе чувство абсолютного обновления, преображения мира, то чувство, которое охватывало его в моменты начала исполнения желаний.

Улыбнувшись, Андрей Сергеевич чуть похлопал свою Наденьку по плечу:

– Успокойся, любимая, не плачь, всё будет хорошо, поверь мне, всё ещё у нас будет...

 

 

ТУЧА

Рассказ

 

Огромная туча с подплавленными солнцем краями впечаталась в небо, и тут же хлынул сильный ветер. Духота, кажется, стала ещё липче, тяжелей, удушливей, а взбесившаяся мошкара атаковала со всех сторон.

Маринка шлёпнула влажным полотенцем по его руке и занудела:

– Вылезли, блин, на пляж загорать. По прогнозу же было – гроза, я тебе говорила. А ты – нет, нет, будем купаться… Ну иди, что ли, плавай.

Макс искоса глянул на Маринку: недовольный взгляд через вздувшиеся от ветра волосы придавал лицу комичный вид, – злиться она не умела, если честно. Всегда вот выглядело это смешным, так, будто рыба-капля решила обидеться на весь мир. Он подтрунивал над ней в такие моменты, предлагая выдавливать из себя недовольство по капле или спрашивая – сколько времени она накапливала обиду.

Сейчас Макс решил с огнём не играть, просто пожал плечами:

– Ну не знаю, надо подождать, туча мимо идёт. Дождя точно не будет, на что спорим?

Тут же сверху бодро громыхнуло, и очередной порыв ветра сыпанул в глаза неприятной песочной крошкой.

– Ты придурок, Макс… Тьфу… Блин, у меня этот песок в горле уже… Короче, ты можешь тут лежать сколько угодно, а я домой.

Она решительно привстала, сладостно дрогнув упакованной в цветастый купальник грудью. Достала из сумки шорты с футболкой, одновременно пихнув туда же полотенце и сыпавшиеся из рук кремовые тюбики. Под аккомпанемент второго, а то и третьего громового захода неуклюже затанцевала в издевающейся штанине, – замечательная картина маслом, как сказал бы Давид Гоцман.

Макс наблюдал, он вообще любил наблюдать за Маринкой. Ему бы каждую секунду их совместной жизни смотреть, запоминая все эти мгновенно изменяющиеся состояния, эмоции, смакуя её слова и выражения (а они порой сами по себе складывались в искусные шедевры). Но всё время быть рядом невозможно, да и не нужно это никому, на самом-то деле, такая близость рано или поздно начинает выгрызать любовь хуже вранья или измен…

Одетая уже Маринка смотрела сверху выжидающе, а он даже и не думал о том, чтобы подняться с распластанного по песку полотенца, – лениво было. Да и правда ведь, туча точно уйти должна, надо подождать только.

– Знаешь, Олейников, смотрю я на тебя иногда и думаю, что фамилия тебе досталась на все сто амбивалентная. Ты как жить-то вообще собираешься?

Макс прищурил глаз, поймав Маринкин расплывающийся образ в ореоле внезапно пробившегося за её спиной солнца.

– А как надо-то? Мне нравится вот как сейчас, на пляже, на отдыхе… Слушай, ну чего ты вскипятилась? Подумаешь, туча.

Тут же ему по носу шлёпнула одна из первых прохладных капель. В небе снова гулко громыхнуло, а солнце, освободившись из облачной вязи, расцветило вокруг ясным, весёлым светом.

Дождь, разминаясь, совсем принялся за дело, и Макс решил, что Маринка всё же оказалась права. Как и обычно, впрочем, ничего нового.

Он поднялся и глупо глянул в слепящее небо, пытаясь понять, где же всё-таки прорвалась плотина. Видимо, уходящая туча решила порадовать на прощание чем-то явно тропическим, потому что через пару мгновений в воздухе клубилась яростная водяная дымка, спасения от которой просто не было.

Маринка, неловко прикрывая голову намокшей сумкой, поскакала к деревцу, а у него резко повеселело на душе. Ну правда, чего париться, это же просто слепой дождь, да на балтийском берегу, да ещё такой тёплый, кайфовый…

И он во всю силу, перебивая шум ливня, закричал:

– Марииииииииинка!

Она повернулась. Макс махнул рукой в сторону бурлящего залива: почему бы, собственно, и не?

Вода была великолепной. Пенившаяся под дождём, она приятно щекотала ноги на мелководье, – а чтобы хоть чуть-чуть окунуться, нужно зайти метров на пятьдесят-сто.

Только занырнув с головой пару раз, он оглянулся. И увидел невообразимое, – Маринка, эта воспитанная в строгом трепете к порядку и гигиене мисс строгость, шагала по морю в насквозь вымокшей одежде. Даже не шагала, а бежала, дёргая руками от неуверенности, в ужасе перед нахлынувшим безумием, и это было прекрасно.

За пару метров она зашлась смехом и, как бы оправдывая нелепость происходящего, забрызгала в его сторону непослушными волнами. Этого стерпеть никак было нельзя, и вот они уже вовсю бесновались под хлещущим отовсюду дождём, строгая руками неподатливую гладь, наскакивая, отпрыгивая, что-то кричали, балдели…

Непонятно, как так получилось, но трепещущая, внезапно притихшая Маринка оказалась в его плену. А он, пленённый запахом её разгорячённого морского тела, отыскал в путающихся волосах губы и впился в них так, что зубы клацнули друг о друга.

Дальше всё было в тумане – дождливом, невнятном, заволакивающим в глубокую истому. И её проникающая в плавки рука, и непослушно липкая футболка, потом обморочный прыжок в хлюпающее мелководье, где они крутились друг на друге, рыча и постанывая так, будто всё происходило в первый раз.

Спустя пять минут всё закончилось, и Макс устало перекувыркнулся на спину, подставляя лицо до сих пор хлеставшему дождю. Глядя в расчищаемое солнцем, отливающее чистой бирюзой небо, он прислушивался к себе, пытаясь определить степень переполнявшего счастья. Его внутри было так много, что, казалось, хватит на несколько жизней вперёд, но тенью лёгкой печали набежала мысль о том, что Маринка уже стала прошлым.

 

 

МАРЬЯ-ДА-ДАРЬЯ

Рассказ

 

Замечательная предпраздничная суматоха, веселящая, окрыляющая, внезапным порывом подхватила Марью-да-Дарью и закружила в суете рождественских хлопот.

Дел было невпроворот: надо ведь вычистить-отмыть все комнаты от слежавшихся по углам колтунов депрессивной пыли, провести через стирку одёжу – не только свою, но и тётушкину, и Анфискину, и мужскую, скромно спрятавшуюся в гардеробном шкафу у Павла Петровича. Потом объявиться на кухне, где уже вовсю скворчало, кипело, буянило и трепыхалось с изумительными запахами в кастрюльках нечто грандиозно вкусное. В царстве у Ольги Кондратьевны, впрочем, всегда что-то поспевало на плите и в печи, а от Марьи-да-Дарьи обычно требовалось помешивать, сдабривать всё овощами-специями; это они запросто, в две руки-то и четыре глаза.

Безумное мельтешение было, впрочем, в радость – редко когда они чувствовали себя в общине настолько нужными, важными, по-настоящему родными.

И вдвойне приятным перезвоном откликнулась в их переполненных рождественским настроением сердцах похвала от вечно скупого на слова Павла Петровича:

– Сиамки-то наши в этот раз молодцы, и тут, и там перекатывались, даже в гараже помогли навести порядок. Прямо не узнаю каракатиц, удивительно, и ничего нигде не набедокурили…

В радостном возбуждении, прихватив по кулёчку наколядованных конфет, Марья-да-Дарья отправились после праздничного ужина в комнату.

Здесь у них уже всё было заранее подготовлено к самому интересному рождественскому. Большое круглое зеркало важно расползалось широченной изогнутой ножкой по чёрной шершавой ткани, тут же горделиво поглядывали друг на друга оплывающие пристывшим воском свечи.

Марья-да-Дарья сидели в глухой тишине, боясь пошевелиться, молчали и только и посматривали на кружащую в беге секундную стрелку часов – дело шло к полуночи.

Наконец, переглянувшись, кивнули друг другу – пора начинать. Марья чиркнула несмело пшикнувшей серой спички по коробку в пальцах у Дарьи, ещё, ещё и ещё раз, и вот уже огонь подплясывает в вершинах свечей. Тут же появилось на столе и второе, маленькое, зеркальце, поймавшее в отражении мрачную глубь темени зеркала большого.

– Суженый, ряженый, – шептали Марья-да-Дарья, – Где б тебя ни носило, по каким бы мирам ни водило, а приди к нам сейчас же, покажи лик свой светлый, объяви своё имя. Зовём-ворожим, от тебя не сбежим, на счёт десять появись.

Через несмелую секунду:

– Рраааз…

Тишина.

– Двааа…

За окном в тоске мятежной, метельной, загудел ветер.

– Триии…

И снова тишина.

– Четыыреее…

По стене скользнула какая-то рябкая тень.

– Пяяять…

Что-то будто подмигнуло из тьмы большого зеркала.

– Шееесть…

Тишина наползает всё глуше, обволакивает липким предчувствием.

– Сееемь…

По стенам затрепетало, закружилось невидимое, вылезающее из сумрачных углов.

– Вооосеееемь…

Пыхнуло ледяным ветром отовсюду, закрутив тревожные свечные огоньки.

– Деевяяять…

Зеркало как будто раздулось светлеющим пятном, по раме пёстро заискрило.

– Деесяяять…

Вот оно! Мелькнула в зеркале чья-то смутная тень – бежит жених, торопится, перебирает ножками.

Марья-да-Дарья замерла-притаилась, готовая сорваться от греха подальше, но уже вовсю бушует вокруг ожившая магия, не выпускает из цепких лап призрачно-обманного, непонятного, страшного.

А из большого зеркала выглянула внезапным кожаным пятаком безумная харя. Заплывшие жиром глазёнки крутятся алеющими зраками под кустами несвежих бровней, ломкие мясные уши тяжело свисают, подпирая зеркальную раму, отвратительный жирный рот щерится обломками чёрных зубьев, и тут же воздух затягивает тленом и смрадом.

– Ухххххрум, – нагло хрумкнула тварь, поддавшись пятаком в сторону обмерших Марьи-да-Дарьи, – Уххххруууууум, – повторила и пустила слюдяную слюну.

– Чур, чур меня, изыди, – очнулась Дарья и суетливой рукой взметнулась в крестном знаке.

Марья не выдержала, повалилась головой на грудь в обмороке. А тварь не сдаётся, уже и мерзкая мохнатая лапища вытянулась из зеркала, цокнув обломанным когтем по краю, уже всем телом наваливалось чудовище в попытке протиснуться через тесноту потустороннего круга, хрипело, постанывало, урчало утробно.

Дарья мелкой дрожью крестилась, приговаривая – «Чур, чур, чур…», но всё бесполезно. В момент, когда тварь перевалилась из рамы по пояс, сверкнуло внезапно чем-то из маленького зеркальца, припавшего рядом к свече. Тончайший лучик вшпилился в меховую рваную поросль уродливого хряка, за ним ещё один, и ещё заиграл огнём.

Яркие искрящие лучи множились, ширились, прижигали тварь, и жгли так крепко, что уже зазмеились терпкие, остро-вонючие струйки дыма.

Тварь истошно взревела, замоталась-задёргалась, и попыталась втиснуться обратно, но круг, коварно тесный круг, держал начавшее полыхать тело уверенно. Безумная агония разметавшейся из стороны в сторону головни продолжалась недолго, минут пять, но в глазах застывшей в столбняке Дарьи это была вечность.

Наконец всё прекратилось – переливающееся последними всполохами пепельное чучело обречённо замерло.

И вдруг всё вмиг стаяло, как рукой сняло: на столе по-прежнему в окружении свечек темнело мрачной загадкой зеркало.

Дарья в немом ужасе прикрыла глаза, а Марья, приподняв голову, их открыла. Густела вязкая, бесконечно долгая рождественская ночь, и кто знает, что она ещё принесёт людям?