Светлана ИВАНОВА

 

Родилась в Казахстане. Работает в сфере здравоохранения. Пишет короткие рассказы. Публиковалась в журнале «Кольцо А». Живет в Нидерландах.

 

 

ЗА ДЕТСТВО СЧАСТЛИВОЕ НАШЕ…

Маленькая повесть

 

Глава 1. Ипонцы или епонцы?

 

...Нужно же было родиться тебе в заснеженной России, думаю я все чаще о маме. Она тщательно скрывала свои польские корни даже от меня, и лишь в конце жизни как-то сказала: «Мы-то из поляков». 

Я упрекнула ее: «Что же ты молчала, мама?» 

– Время было такое, – сказала она в ответ.

Редкое на российских просторах имя – Бронислава она получила от своего отца, моего деда. Потомок польских переселенцев, осевших когда-то давным-давно (еще в XVIII веке) в Московской губернии, он единственный из семьи в девять человек волею Случая избежал раскулачивания. Все остальные были высланы сначала в Сибирь, там разделены на две группы и направлены в разные стороны. Одни (в том числе мой прадед) попали в Туркестан, другие проследовали дальше в Сибирь. Что с ними случилось потом мне неизвестно. Знаю лишь, что мой прадед после 10 лет ссылки смог вернуться к своему сыну (моему деду) и дожить у него остаток своей жизни. На полатях, за печкой запечным сверчком...Их исконная фамилия Княжевские была укорочена на русский манер. Имена давались в семье также по большей части русские. Маме же дедушка дал польское, звучное. Вероятно, зов крови...

 

...Мне шесть с половиной лет, и я недавно научилась читать. Всю весну родители отрывали меня от дворовых игр и усаживали за «Букварь» – готовили к школе. Я пыталась улизнуть от этих занятий, но куда там! Игровая площадка находилась прямо перед нашими окнами, что позволяло маме заниматься домашними делами и наблюдать за мной.  Когда приходило время урока, она открывала окно и громко звала меня домой. Как же я завидовала ребятне, продолжавшей беззаботно играть в салочки в то время, как мне приходилось штурмовать азы грамоты. Эх, было бы букв поменьше! Тогда осталось бы еще время попрыгать в классики или закопать где-нибудь новый «секрет». Тридцать три буквы алфавита, подобно тридцати трем богатырям, держали круговую оборону, не желая так просто впускать меня в свой мир. Они использовали запрещенные приемы, хитро маскируясь друг под друга и вводя меня в заблуждение. 

– Не «шаша», а «Маша», – терпеливо поправляет мои ошибки мама. – Не «каша», а «Саша», – смеется она, видя, как ловко я заменяю незнакомые буквы уже известными мне. – Где ты нашла эту «кашу»?

Последняя была в моей голове, причем достаточно крутая. Но никакие усилия, как известно, не пропадают даром. Мало-помалу я все же осиливаю премудрости «Букваря» и начинаю читать. По слогам, запинаясь, но сама! От чтения мой кругозор стремительно расширяется, в него попадают новые слова, значение которых приходится выспрашивать у вечно занятых взрослых. Или ставить их в тупик вопросами правописания. Но это уже в первом классе.

– Мама, как правильно пишется»: ипонцы» или «епонцы»?

– Японцы!

– А такие бувают? – я недоверчиво смотрю на нее снизу вверх. 

– «Бувают», милый мой! – мама улыбается и ласково треплет меня по плечу.

 

Я обмакиваю перо в чернильницу и прилежно пишу в тетрадке «японцы». Уф-ф-ф... Ну и трудное это дело – письмо! Над упражнениями нужно усердно корпеть, выводя буквы строго по линии. Но они все равно выглядят кривоватыми уродцами, валящимися в разные стороны.

– Делайте одинаковый нажим, – объясняет нам учительница.

Ее тонкая рука с цветным мелом легко порхает над доской, оставляя за собой каллиграфически безупречно написанное «Мама мыла раму».

– Пишем по строчке с буквой «Р», «Ы» и «М».

Все усердно сопят, выполняя задание. Через пятнадцать минут – проверка. Наша классная проходит по рядам, заглядывая в тетрадки и делая замечания. 

– Молодец, Малькова, – хвалит она белокурую девочку на первой парте. 

– Неплохо, Иванова! Совсем неплохо, – оценивает она мои усилия.

– Не рви пером бумагу, Петухов! Смотри, сколько клякс наставил, – учительница недовольна его работой и слегка морщит свой красивый нос. – Всем больше тренироваться дома! 

Ее призыв тонет в долгожданном звонке на перемену...

 

Глава 2. Мы едем на Север!

 

Мы едем на Север! Почти каждый день я слышу дома эти слова, но пока не обращаю на них особого внимания. До тех пор, пока они не начинают звучать постоянным рефреном в разговорах родителей. Север представляется мне белым, холодным местом. Зачем уезжать туда из этой солнечной жизни? 

 

У нас большая трехкомнатная квартира с отдельной детской, полированная мебель и единственный в подъезде телевизор. Крохотный, маленький ящик с черно-белым изображением, собирающий по воскресеньям всех ходячих жильцов нашего двора. Соседи приходят со своими стульями, малышня располагается на ковре прямо перед голубым экраном, а мама печет пирожки и заносит их в зал в эмалированном тазике. Тесто получается у нее воздушным, и начинок всегда несколько, на выбор. Сладкоежкам раздается выпечка с курагой и яблоками, голодным – с зеленым луком и яйцом, понимающим толк в еде – с ливером. 

В моей комнате два окна, одно из которых выходит прямо на детский сад. Я встаю на цыпочки и опираюсь локтями на подоконник, чтобы лучше рассмотреть его. Он скрыт наполовину ветвями деревьев, за которыми просматриваются спальные корпуса, игровая площадка и цветочные клумбы. Здесь цветет все, начиная с февраля, ведь мы живем в Таджикистане. Из другого окна через дорогу виднеется большой открытый бассейн, где под щедрыми лучами южного солнца купаются люди. Я прижимаю лоб к оконному стеклу и сдерживаю набегающие слезы. Мне совсем не хочется уезжать. В этом маленьком городке остаются друзья моих родителей и мои друзья, с которыми я собиралась идти в первый класс и которых очень люблю. 

 

...Но вместо вольготного августа перед школой нашей семье предстоит долгая дорога на Север. 

Я помню, как постепенно пустеют комнаты, выносится проданная мебель, упаковываются чемоданы. Мы спим какое-то время на раскладушках, а два деревянных, внушительных размеров короба заполняются книгами. Потом, когда будет известен наш адрес, их отправит вдогонку кто-то из хороших знакомых. А пока точка невозврата пройдена, и мы уезжаем в полную неизвестность...

 

Глава 3. Мой папа – антисоветчик.

 

Ретроспективно глядя, наш отъезд был похож на бегство. Правда, в буквальном смысле за нами никто не гнался. Всё выглядело вполне мирно и добровольно. Только несколько поспешно, если не сказать стремительно сорвались с насиженного места...

 

Фамилию того стукача, который донес об антисоветском анекдоте, рассказанном моим отцом в одной очень тёплой компании, мы никогда не узнали. Да и зачем? Всё слышащие уши сделали свое подлое дело. Отца вызвали в КГБ и сначала мягко журили за политическую близорукость, играя с ним в «доброго дядю» и склоняя к сотрудничеству. 

– После случившегося мы не имеем больше права доверять вам, – как бы даже сожалел кгбэшник и вдавался в подробные разъяснения. – Вы работаете на стратегически-важном объекте и в силу своей бесхребетности можете послужить объектом вражеской вербовки. Легкой добычей, одним словом. К тому же вы, Александр Георгиевич, беспартийный...

Отец угрюмо молчал, и наступало время «злого дяди», изощренно и безжалостно надавливающего на болевые точки сидящего перед ним проштрафившегося человека. Пытаясь переподчинить отцовскую психику, использовались аргументы о хорошей работе, уважении коллектива, наконец, о семье и маленькой дочке. Но отец никогда не был конформистом.

Он вернулся домой измочаленным и постаревшим, куда делись его шутливость и задор. А в маминых глазах с тех пор поселилась вечная тревога. Родители засиживались до полночи на кухне, обсуждая сложившуюся ситуацию. Меня же, ненароком забредавшую к ним на огонёк, выпроваживали без объяснений.

– Спать-спать, котёнок, – говорила мама и несла меня, полусонную, обратно в тёплую постель.

Втайне они оба надеялись, что инцидент закончится сам по себе. Ведь нельзя же, на самом деле, так! Ведь не будут же из-за глупого анекдота портить людям жизнь... Бедные мои родители! Они были порядочными людьми и искренне верили, что окружены такими же кристально чистыми индивидами...

 

Какое-то время всё оставалось спокойным. Но очень скоро отца вызвали в дирекцию комбината. Нужно сказать, что родители, оба горные инженеры, работали на первенце атомной промышленности СССР. Из урана, добытого здесь, был запущен первый атомный реактор и сделана первая советская атомная бомба. 

Директор комбината, бывший с отцом на короткой ноге, говорил что-то о дисциплине, ответственности и важности политического момента. 

– Ты уж извини, Георгиевич! – сказал он полушёпотом в конце своей пламенной речи и сделал жест, дающий недвусмысленно понять, что наверху сидят люди, которые вершат судьбы остальных. – По собственному желанию, если что, подпишу тебе заявление без положенной отработки. Всё-таки, в друзьях ходили...

...Большой брат отныне постоянно рядом. Его всевидящее око незримо наблюдает за нами. Это понятно хотя бы по тому, как долго после отъезда родители не могут найти работу. В любой организации их принимают с распростертыми объятиями. Однако через пару дней после собеседования дают отказ, отводя глаза в сторону.

 

...Скучное, неуютное небо с висящими прямо над нашими головами грязно-серыми облаками. Холодный ветер гонит барашки волн, ограждённой узорным парапетом и закованной в бетонные берега реки. Это Амур, узнаю я от мамы. Мы сидим с ней на бульваре в ожидании отца, который с утра занимается покупкой билетов на самолет. В Хабаровске опять неудача, и наша следующая цель – Ягодное. Какое вкусное название. Там, наверное, огромные поляны ягод, вертится в моей голове. Мама подтверждает эту догадку и рассказывает о доселе неизвестных мне бруснике, голубике и морошке. 

– А еще на Севере море грибов. Подосиновики, подберезовики, маслята, рыжики, – с чрезмерным воодушевлением произносит она. – Будем их мариновать и жарить.

Мимо нас фланируют хорошо одетые люди. Стоит вторая половина августа, но в Хабаровске уже по-осеннему холодно. На мне тёплый китайский костюмчик, вязанный берет с помпоном и демисезонные ботинки на шнуровке. Мама роется в сумке и достаёт стёганую курточку, видя, что я всё равно мёрзну. 

– Это акклиматизация, – объясняет она. – Из тепла сразу в холод.

 

...Поднимаясь вместе с родителями по трапу небольшого самолета, я стараюсь не думать об оставленном навсегда солнечном Таджикистане. В салоне отец пристегивает меня ремнём безопасности, и я сразу отключаюсь. Мне не мешает ни рёв моторов, ни зверская болтанка, ни громкие разговоры пассажиров. Во сне я вижу шумный восточный базар с наваленными прямо на земле жёлтыми душистыми дынями и полосатыми арбузами с сахарной кроваво-красной сердцевиной, разложенные на лотках оранжевые абрикосы и синий бескосточковый виноград. И еще мне снится мой друг Сашка Малякин, с которым перед отъездом мы долго сидели на лавочке, болтая ногами. Как нужно прощаться нам было неизвестно, и поэтому мы просто молчали, обмениваясь время от времени робкими, эфемерными улыбками...

 

Глава 4. Конец света.

 

Само прибытие в Магадан и дорогу до Ягодного (более 500 км на автобусе) я почти не помню. В памяти размытыми кадрами остаётся лишь ощущение промозглого ветра, тряский, неотапливаемый ПАЗик с двумя поочерёдно сменяющими друг друга водителями и короткие остановки по нужде, во время которых пассажиры, разделившись по гендерному признаку, резво углубляются в сумрачный придорожный лес с покачивающимися под ногами мягкими, поросшими буроватым мхом кочками. 

В барачного типа гостинице, где селятся вновь прибывшие (так называемая «вербота»), опять же соблюдается идентификация людей по первичным половым признакам. Ночлежка (иначе не скажешь), подобно гарему, имеет две половины – мужскую и женскую. Каждая из них состоит, в свою очередь, из нескольких неуютных комнат, предназначенных для одновременного проживания десяти-двенадцати гостей. Для семейных не делается исключения. Мужья и жёны, насильно разделённые дежурными вахтершами, подселяются на свободные места и мыкаются в компании чужих людей. Мы с мамой спим на приставленных друг к другу узких кроватях, напоминающих люльки из-за слишком продавленной панцирной сетки, а папа ночует в другой комнате. По утрам выстраивается нервная очередь к расположенным в самом конце коридора весьма непритязательным «удобствам» – общему туалету и потерявшей изначальный цвет раковине с тугим краном, из которого тоненькой струйкой льётся холодная вода. Единственный на всю гостиницу электрочайник, как и полуживая от непрерывного использования электроплитка, нарасхват. Те, кто поопытнее, владеют собственными кипятильниками и термосами.

 

Солнце не заходит на Севере круглые сутки, сбивая и без того расстроенные биологические ритмы. Засыпать, едва дотронувшись головой до подушки, у меня не получается. Да и как уснёшь в комнате с громкими разговорами, хлопающими дверьми и хнычущими детьми? Здесь все живут на чемоданах в ожидании постоянной работы и как следствие, какого-никакого своего жилья. А пока приходится терпеть храпящих, сопящих и частенько вскрикивающих во сне соседок. Как трудно, оказывается, жить у всех на виду!

– Это ненадолго, – успокаивает меня мама шёпотом перед сном. – На новом месте всегда нелегко, дочка... Хочешь послушать сказку про Рыжего Лисёнка?

– Конечно!  

Мама устраивается рядом и натягивает одеяло повыше, подталкивая его под бока так, что мы оказываемся с ней лежащими в одном коконе. Две девочки, ограждённые от посторонних глаз, создают для себя временную иллюзию покоя и домашнего уюта. Мамин голос такой родной и тёплый. Она рассказывает хорошо известную, но никогда не надоедающую мне историю. Поначалу я увлечённо слежу за перипетиями, выпавшими на долю лисёнка, но где-то в середине сладкая дрёма обволакивает меня и незаметно погружает в сон.

 

С утра нас ждёт сюрприз. Пока мы спим, папа заваривает чай и готовит бутерброды из остатков продуктов, купленных в Магадане. Масло, копчёная колбаса и плавленый сыр – просто королевский завтрак, особенно если учесть, что горничная разрешает нам всем семейством позавтракать в святая-святых – дежурной каптёрке. Сидя за накрытым столом, мы с наслаждением уничтожаем еду. На обед и ужин приходится довольствоваться супом из пакетов и консервами из железных банок. Тефтели с рисом и килька в томатном соусе – единственное, чем можно отовариться в Ягодном. Позднее, когда мы ещё раз переедем, в местном магазине в изобилии обнаружится сухое молоко финского производства и ассорти из маринованных огурцов и помидоров. 

После завтрака родители отправляются в контору – двухэтажное здание с шатким крыльцом. Я же, несмотря на уговоры остаться в гостинице, устремляюсь за ними следом. Посёлок, сплошь состоящий из старых, в большинстве случаев деревянных построек, лежит в окружение сопок. Чтобы рассмотреть их получше, приходится отойти в сторону.

– Что ты здесь делаешь? – слышу я за спиной и, обернувшись, вижу мальчишку лет десяти. 

– Ничего.

– Ты кто, приезжая? – уточняет он.

– Угу.

– А зовут тебя как?

– Света.

– Светка-конфетка-пипетка-табуретка, – дразнит меня мальчишка.

Я стою, разглядывая его в упор, пока он, исчерпав свой словарный запас, не умолкнет.

– А тебя как зовут, мальчик? – говорю я, как ни в чём не бывало. Мама велела быть вежливой со всеми.

– Валерка, – охотно откликается он и предлагает:

 – Пойдём, покажу тебе наши ягоды.

– Пошли, – соглашаюсь я.

Кустарник с голубикой растёт прямо за соседними зданиями. 

– Лучше собирать ягоды и грибы в лесу, – важно объясняет Валерка. – Там они без пыли. Здесь только для лентяев, говорит моя бабушка. 

– Мне нужно идти назад, – прерываю я его рассказ. – А то меня заругают.

Я бегу вприпрыжку к конторе, и, присев на крыльцо, ожидаю родителей. Они появляются ближе к обеду, возбуждённые и счастливые. Им наконец-то пообещали работу в соседнем посёлке. Несколько дней уходит на оформление необходимых бумаг и рабочего контракта, после чего мы уезжаем на более-менее постоянное место жительства...

 

Глава 5. Моя мама – декабристка.

 

В рабочем посёлке, где родителям «посчастливилось» трудоустроиться, проживало на тот момент едва ли полторы тысячи человек. Перед тем, как писать эту главу, я залезла в интернет и узнала, что с 2012 года этот населённый пункт заброшен. От его немногочисленных, в большинстве своём чёрно-белых фотографий, которые удалось разыскать в сети, у меня сжалось сердце. Голые сопки, деревянные, полуразвалившиеся бараки, законсервированный рудник, закрытая шахта, разбитые дороги, застрявшие в снегу машины... Честно говоря, я рада, что там уже никто не живёт, потому что люди не должны жить в таких условиях... Но тогда у нас не было выбора. 

В то время посёлок был оснащён почти всеми атрибутами советского быта. Естественно, в весьма упрощённой, если не сказать убогой версии. В нём была начальная школа (с довольно сильными педагогами), магазин, здравпункт, почта и даже что-то типа дома культуры – барачного вида здания, где работали кружки самодеятельности, а по великим праздникам в забитом под завязку кинозале «крутились» фильмы и проводились концерты. Нужно сказать, что, за неимением лучшего, люди довольствовались тем, что было, а убогость быта довольно скоро размывалась и нивелировалась.  

Почти все приезжающие имели на руках трёх– или пятилетний рабочий контракт, который по желанию мог продляться до бесконечности. Платили по тем временам неплохо, поэтому недостатка в рабочих руках не было. В отпуск северяне ездили в основном раз в три года месяцев на пять-шесть. На руки выходила приличная сумма, к тому же проезд оплачивался в оба конца. Многие застревали на Севере до пенсии, не в силах больше считать копейки на материке. Другие уезжали, скопив на дом или кооперативную квартиру. Правда, на это уходили лучшие годы жизни. Часто по личным причинам оставались навсегда в этих суровых краях бывшие репрессированные. Те, кого уже никто нигде не ждал...

 

В центре посёлка находился «пятачок» – голая, утрамбованная ногами и автобусными шинами площадка, выполнявшая функцию приёма-передачи. Сюда несколько раз в неделю подъезжали рейсовые автобусы, привозя новых контрактников или тех, кто ездил по делам в райцентр, и забирая отъезжающих. Сам «пятачок» лежал перед столовой – добротным по тем временам здании с высоким, крепко сколоченным деревянным крыльцом и тамбуром, в котором теснилась автобусная касса и маленький торговый ларёк; оба с небольшими зарешёченными окнами. Перед прибытием очередного автобуса на площадке собирался контингент отъезжающих с баулами и командой сопровождения, на лестнице рассаживались зеваки, из барака напротив выходили любопытствующие, чтобы также поучаствовать в интеракции и понести затем свежие новости по посёлку. Даже бегущие по своим делам люди тормозили шаг и откладывали срочные дела. Здесь, на пятачке жизнь била ключом! Под чужими взглядами встречались после долгой разлуки и расставались навсегда, плакали и смеялись, разливали водку и лимонад, лузгали семечки и, как особый деликатес, ели неизвестно каким путём попавшие на Колыму засушенные бананы и финики из того самого зарешёченного ларька. Всё это происходило под какофонию, доносившуюся из висевшего на одном из телеграфных столбов репродуктора. 

 

…Нашей семье дали временное жильё: комнату с кухонькой и отдельным входом. Об удобствах не было и речи. Правда в течение недели мы перебрались в более благоустроенное и просторное жилище, располагавшееся, кстати, неподалёку от «пятачка». Родители получили инженерные должности (мама на руднике, отец на шахте), а меня определили в школу. 

 

...Потом случилось много всего – весёлого, грустного, трудного и непоправимого. Через год умер отец, и мы остались с мамой вдвоём на краю света... А ещё через два года мы уехали с ней в другую жизнь, которую невозможно было начать после всего пережитого просто так. Поэтому сначала был месяц в Москве и Ленинграде и два месяца в Крыму. Мама водила меня на балет и в кино, мы покупали книги и красивую одежду, купались в море и ели фрукты. Мы оттаивали от Колымы, лёжа под солнцем на галечном пляже Алушты, постепенно забывая долгую полярную ночь, жуткие снежные заносы под крышу и морозы с ветрами под сорок. 

 

...Теперь, оглядываясь назад, я точно знаю, что моя мама была декабристкой. Поехать за мужем на край света – это, знаете ли, не каждому по плечу. И за это ей моя безмерная любовь и уважение (не только за это, на самом деле). А из нашей Колымской эпопеи мне особенно врезался в память один эпизод – когда я «сдавала экзамен» в начальную школу. Перед комиссией я должна была прочитать пару простеньких текстов из «Букваря», чтобы доказать, что смогу осилить программу первого класса, ведь на тот момент мне ещё не исполнилось семь лет. Мама волновалась тогда ужасно: провали я «экзамен», меня не взяли бы в школу. А в садик я, «верста коломенская», бывшая уже на голову выше своих сверстников, ни за что бы не пошла. И вот у школы я замечаю, что маму начало трясти. От страха, стресса, от всего, что навалилось на её плечи в последнее время. Задрав голову, я вижу, как дрожит её подбородок и щёки, прыгают губы, и скольких усилий ей стоит, чтобы овладеть собой. Трясётся и моя ладошка, которую мама держит в своей руке. И в этот момент я понимаю, что нельзя подвести, нельзя провалить этот первый в моей жизни экзамен. Я должна прочитать тексты так, чтобы отскакивало от зубов, чтобы ни у кого и сомнения не возникло в моих способностях.

– Мам, ну ты что? – шепчу я ей. – Боишься, что ли? Не бойся!

И мы вместе шагаем в школу...