Андрей ГРИЦМАН

 

Поэт и эссеист, автор короткой прозы. Родился в Москве, врач. С 1981 г. живет в США. Пишет по-русски и по-английски. Автор более 15 книг на двух языках. Стихи и эссе переведены на несколько европейских языков. Основатель и главный редактор журнала «ИНТЕРПОЭЗИЯ». Много лет ведет популярную серию поэтических чтений в Нью-Йорке.

 

 

МЕЖСЕЗОНЬЕ

 

* * *

 

Ну что сказать? Белым бело.

Как будто и не начинали.

Как войлоком заволокло

все улицы и далеко

белеет запах гари.

Ну что сказать: крути, крути

как белка в колесе педали,

как в нашей школе говорили –

пока п... не дали.

Я все кручу, и все иду и все надеюсь

на погоду. Ну а вокруг на белом фоне –

на озверелом марафоне

уродо-идиоты идут как на войну.

И вот те на – и не война, и не чума

но все ж – напоминанье.

Но все надеешься, что – жизнь

сама предложит оправданье.

А небо белое вдали

плывет за океаны,

и там белеют корабли

на рейде от живой земли,

на карантине – страны.

Ну что сказать: белым-бело,

история не учит.

И что-то сердце затекло,

плечо по ветру мучит.

Фанерный лист на город пал

псевдозащитным кровом.

Аэропорт пустой, вокзал,

а в Бруклине, на Брайтон-бич

не пахнет даже пловом!

 

 

* * *

 

Наступили конечные времена.

Отовсюду ползет по устам пелена.

Да какая страна, никакая страна.

Так – война, не война.

Ловим рыбу у берега черной дыры,

Чтоб наесться на память нам черной икры.

Но, в общем, ребята, не страшно,

Коли есть Вавилонская башня.

Подтяну-ка ремень, подворотничок,

И отдам арамейскую честь.

У меня, вон, еще, не зарос родничок,

да вообще, аномалии есть.

А, Господь, он является тайно во сне.

«Поднимите мне веки» – бурчит.

Кто погиб на войне, кто остался в печи,

кто от гриппа, ведь всех не учесть.

Ну попробуем: первый, второй и шестой,

и двадцатый. Но дрогнет рука.

Там, под хладной и безымянной плитой

В темноте протекает река.

 

 

* * *

 

Это – азбука Морзе,

разбросанная бисером

по страницам.

Каждая единица

обозначает молекулу дыхания,

а обозначив, исчезает,

тает на языке, как мята,

оставляя меты тут и там,

незаметные никому кроме

членов тайного общества,

никогда не вышедшeго на площадь.

Площадь оцеплена статуями,

торговые ряды пусты,

памятник смотрит в другую сторону,

трамвайные пути заросли бурьяном.

Пахнет тлеющими листьями,

и перекличка сторожевых

стынет на лету в вязком воздухе

и висит коническими штыками

на гудящей сети

беспроволочной связи

чьего-то спутника,

пропавшего без вести.

 

 

* * *

 

                          Александру Кабанову

 

Как от самых краин – с Украины

и с Гудзона. Сквозь зону, сквозь сон

мы бредем от таможни к таможне

с чемоданом бездонным

через взлетный пустой полигон

из загона в закон.

 

Мы идем по секретным айфонам.

Засекреченный светится код.

Мы бредем по чужим полигонам.

нас закон не найдет:

 

Ни ОВИР, ДНР, ни Безпека,

INS, ЦДЛ, БТР.

Но стоит до скончания века

наш заплеванный пушкинский сквер.

 

Мы идем до скончания века

в бесконечно глухие места.

Где нечистая селится сила

и где тлеет костер неспроста

 

Там мы встретимся рано ли поздно.

В поле том обгорелом нас ждут.

Там всегда и спокойно и грустно.

Только слышится дальняя песня,

но и та улетает в пургу.

 

Сумрак, да обгорелые ветви,

Берег несудоходной реки.

Головни и  баркасы, и сети.

Мы теперь ни за что не в ответе,

вдох и выдох как звуки легки.

 

Там к костру подойдут словно в зоне

кого случай дорожный занес.

Все знакомы, родные нам вроде:

вот Степаныч, и дамы в законе.

Еле слышно чего там на взводе

сам Эмильич бормочет под нос.

 

 

* * *

 

Задумчиво я пил мохито

и, размышляя о Бахыте,

еще и водки заказал.

И думал я – как мало нужно

нам, в общем-то, чтоб славно жить:

смотреть на чудо пред собою,

в мозаику славянских слов,

когда волшебник пьяный нежно,

небрит, всклокочен, из глубин

вдруг достает свой неизменный

с казахской негой неизбежной

непостижимый клавесин.

Да я и сам по переулкам

иду уже который год,

И счастлив я: то Лешу встречу, то Сашу,

то кого из дев,

прекрасных, нежных и опасных.

Бредет Володя в бороде

в Нью-Джерси, в дальний беспредел.

А то себя вдруг повстречаю.

В такие дни я понимаю,

что жизнь случается, играя.

Плывет Гудзон, за далью даль.

Сидим в моей скворешне светлой

и пьем мы «белое вино».

И так светла моя печаль.

Бахыт напротив, рядом Лена,

Все остальное как-то бренно,

Летит как мусор по ветрам.

У нас тут ветер по долине,

и мы на птичьем языке

ведем беседу, не скучаем

о стародавних временах.

Скучаем лишь о Люсе, Боре,

о Саше, в нашем разговоре

живет безмолвная струна.

И хорошо мне, стих мерцает.

К закату выхожу с крыльца,

Иду к реке, гляжу на воду.

«Я вспомнил по какому поводу»...

 

 

* * *

 

                                            Т. Д.

 

«Межсезонье», – сказала Таня.

Межсезонье, – я повторю.

Предназначенное расставанье.

Возвращение к букварю.

 

Москва, достать планшет и плакать.

Игру словесную забыть.

Мимо любви в одно касанье,

чтоб в электронное мерцанье

разрыв пространства превратить.

 

Ну что же, – межсезонье, Таня?

Московский зимний нарратив.

Еще нас ждет Средиземноморье

и гниль Венеции святой.

Какие тут уж разговоры?

Пора понять: куда домой?

 

Не время игр – не в этой зоне.

Да и вообще – давно пора.

Но, Таня, все же иногда,

когда иду я по бульварам,

и пух летит, июнь, пурга:

кольнет московская игла.

 

А что подходит к изголовью?

Бульварный шум, базара гам и Гума гул,

патрульный вой, зов Ленинградского вокзала.

И режут глаз оскалы скул

в метро последнего разлива,

когда в вагонах никого.

 

Да и куда нам ехать дале.

Где мы живем теперь-то, Таня?

На чьей ничейной той земле?

Приречной, там, где я. Живу я,

давно построил дом в долине.

Там и живу теперь поныне,

не унывая в январе.

 

В июле здесь, пожалуй, жарко.

Вдали Венеция цветет

заплесневелой аватаркой,

зеленой каменной баранкой

и мертвым островом зовет.

Из-за закатного залива.

последний катер отвалил

к далекой пристани вечерней.

И снова опустел залив.

 

А там, и небо почернело,

и боль немного отпустила,

и может ты меня простила.

Но, я не все простил, седея,

себе, а времени в обрез.

 

Такая вышла Одиссея.

Аэрофлот пророчит даль.

Стихи невидимо посеешь,

они вначале голубеют,

взойдут, потом лежат как пыль.

 

А пальцем проведешь по полке:

Ну, скажем «межсезонье», что ли.

А смысл – как в стогу иголку,

Еще – невнятное и – «боль».

 

Уйдешь, и в опустелом доме

Застыли наши тени немо,

графин с последним алкоголем.

По окнам – чьи-то фары мимо.

Потом судьба просыпет соль.