Виктор КУЛЛЭ

 

 

Поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Окончил аспирантуру Литинститута. Кандидат филологических наук. В 1996 г. защитил первую в России диссертацию, посвященную поэзии Бродского. Автор комментариев к «Сочинениям Иосифа Бродского» (1996–2007). Автор книг стихотворений «Палимпсест» (Москва, 2001); «Всё всерьёз» (Владивосток, 2011). Переводчик Микеланджело, Шекспира, Ч. Милоша, Т. Венцловы, англоязычных стихов И. Бродского. Автор сценариев фильмов о М. Цветаевой, М. Ломоносове, А. Грибоедове, В. Варшавском, Г. Газданове, цикла документальных фильмов «Прекрасный полк» – о судьбах женщин на фронтах войны. Лауреат премий журналов «Новый мир» (2006) и «Иностранная литература» (2013), итальянской премии «Lerici Pea Mosca» (2009), «Новой Пушкинской премии» (2016). Член СП Москвы и Русского ПЕН-центра.

 

 

МИХАЙЛО ЛОМОНОСОВ: ПЕРВЫЙ КУЛЬТУРНЫЙ ГЕРОЙ

(Окончание)

 

IV. «ВЕЛИКАЯ БУРЯ ВОССТАНЕТ!»

 

В Москве, совсем неподалёку от нашего Литинститута, на углу Тверской и Козицкого переулка находится Елисеевский магазин. После множества перестроек трудно узнать шестиколонный дворец, воздвигнутый великим архитектором Матвеем Казаковым для вдовы некогда влиятельного статс-секретаря императрицы Екатерины Георгия Козицкого. Именно он в 1765 году по поручению графа Орлова занимался разбором бумаг Ломоносова. Через несколько лет Козицкий впал в немилость и — по словам современника — «огорчённый опалою, расстался с жизнью, в приступе меланхолии нанеся себе 32 раны ножом».

Совсем недурное начало для криминальной истории. Даже удивительно, что конспирологи, занимающиеся поисками пропавшего архива Ломоносова, до сих пор не связали загадочную смерть Козицкого с судьбой исчезнувших бумаг. Что же в них заключалось, и почему императрица Екатерина, к учёным занятиям Ломоносова относившаяся довольно равнодушно, после смерти стремилась взять под личный контроль буквально всё, написанное его рукой? Неужели чего-то страшилась?

После кончины Елизаветы Михайло Васильевич вынужден искать новых могущественных покровителей. Прежний его добрый гений — граф Иван Шувалов — ныне в опале, заграницей. Сам Ломоносов тяжко болен. 18 июля 1762 года он совершенно обезножел и на много месяцев утратил возможность посещать заседания в Академии. К тому же, он находится под угрозой насильственного взыскания ссуды на содержание фабрики цветного стекла в Усть-Рудицах. На практике это означает, что всё его имущество — включая усадьбу на Мойке — в любой момент может быть описано за долги и передано в казну.

25 июля Ломоносов пишет новому фавориту — графу Орлову — письмо с просьбой о покровительстве. За день до этого он пошёл на отчаянный шаг — отправил на имя императрицы прошение об отставке. Ждать решения Екатерины пришлось невыносимо долго — почти десять месяцев. За это время, в результате интриг внутри Академии, Михайло Васильевич был отстранён от руководства Географическим департаментом, которому отдал немало сил. 2 мая 1763 года императрица подписала указ о «вечной от службы отставке с половинным по смерть жалованием».

А уже 13 мая от Екатерины приходит в Сенат записка: «Есть ли указ о Ломоносова отставке еще не послан... то сейчас его ко мне обратно прислать». Императрица сменила гнев на милость. И это притом, что из уст в уста кочевали слова строптивого учёного: «Меня нельзя отставить от Академии, это Академию можно отставить от меня». Подобное самомнение в устах бывшего мужика звучало немыслимой дерзостью — и всё-таки триумфальное возвращение Ломоносова в Академию произошло. А 15 декабря 1763 года императрица подписывает указ о «пожаловании» Михайлы Васильевича чином статского советника с окладом 1875 рублей в год. Предположительно, сыграло свою роль заступничество графа Орлова.

Ломоносов умел быть благодарным. Вскорости после выздоровления он создал в своей мастерской мозаичный портрет Григория Орлова. Однако поддержка, которую всесильный фаворит оказывал учёному, была не столь уж бескорыстной. Ломоносов по-прежнему отчаянно нуждался в деньгах. Даже повышение в чине и прибавка к жалованью решить его финансовых проблем не могут. Долг перед Мануфактур-коллегией — четыре тысячи рублей — были по тем временам огромной суммой. И тогда Ломоносов решился на немыслимое: предвидя скорый конец, он продал свою библиотеку графу. С условием, что книги останутся в его распоряжении до конца жизни.

Именно эта сделка стала формальным поводом для конфискации архива. Однако задумаемся: речь ведь шла только о книгах, которые в те времена, действительно, обладали немалой ценностью. Были вложением капитала, как картины или драгоценности. Рукописи — совсем иное дело. Интерес они могли представлять только академический. Да и к чему они графу Орлову, который вообще никогда ничему не учился? Очевидно, здесь не обошлось без самой императрицы, исполнителем воли которой являлся блистательный, но чуждый учёности фаворит.

О том, что Орлов забрал не только причитавшиеся ему книги, но и рукописи, свидетельствует рапорт архивариуса академической канцелярии: «спрашивал я у вдовы покойного господина статского советника Ломоносова, не найдётся ли между остающимися после него манускриптами Описания о наблюденном им… северном сиянии: на что… в ответ получил, что она все оставшиеся после покойного мужа ея манускрипты отдала его сиятельству господину генералу-фельдцейгмейстеру Орлову, и ей безызвестно, в числе оных находится ли помянутое описание или нет. О чём канцелярии Академии Наук сим покорнейшее рапортую. Унгебауер. Генваря 27 дня 1766».

Бумаги были вывезены подчистую. Об этом свидетельствует тот факт, что конфискованы были даже книги, взятые Ломоносовым из библиотеки Академии. На протяжении многих лет их тщетно пытались вернуть. Недоброжелатель Ломоносова, руководитель академической канцелярии Иоганн Тауберт, сообщая в частном письме о том, что кабинет учёного был опечатан, прибавил: «Без сомнения, в нём должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».

Что же это за таинственные бумаги? Долгое время ключом к разгадке тайны считались несколько клочков бумаги, чудом избежавших конфискации. Их подобрала малолетняя дочь Ломоносова Елена — а десятилетия спустя её потомками передали бумаги Академии Наук. Знакомство с ними, действительно, впечатляет. Здесь перечислены восемь основных и шесть дополнительных трудов Ломоносова по жгучим вопросам социально-экономической жизни и развития страны. До нас дошёл только один: письмо графу Шувалову «О сохранении и размножении российского народа».

Вот список прочих работ Ломоносова, которые, вероятно, утрачены уже навсегда: «О истреблении праздности», «О исправлении нравов и о большем народа просвещении», «О исправлении земледелия», «О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств», «О лучших пользах купечества», «О лучшей государственной экономии», «О сохранении военного искусства и храбрости во время долговременного мира». К последнему из названий добавлено: «Олимпические игры».

Олимпийские игры в XVIII веке! В косной, неграмотной крепостной России! О самом их существовании уже мало кто помнил. Олимпиады, как языческий праздник, были запрещены императором Феодосием в 394 году. А возродятся они лишь в 1896-м — спустя 131 год после смерти Ломоносова. И это не единственный пример его гениальных прозрений, на столетия опережающих своё время. Перед нами протокол конференции Академии Наук от 1 июля 1754 года. Перевод с латыни, которая в те годы была общепринятым языком науки. Читаем:

«Высокопочтенный советник Ломоносов показал изобретённую им машину, называемую воздухобежной, которая должна употребляться для того, чтобы с помощью крыльев, движимых горизонтально в различных направлениях силой пружины… нажимать воздух, отбрасывать его вниз, отчего машина будет подниматься в верхние слои воздуха». В сущности, машина Ломоносова была ничем иным, как вертолётом. Созданным независимо от летательного аппарата другого гения — Леонардо да Винчи — труды которого по аэродинамике будут открыты гораздо позже. И так же, как открытие Леонардо, не воспринятым современниками, а впоследствии и вовсе преданным забвению.

Какие ещё чудеса могли содержаться в пропавшем архиве? Шансов узнать это у нас немного. Однако даже самые гениальные открытия не могли послужить поводом для конфискации. К чему? А вот список исчезнувших работ наводит на размышления. Это ведь не научные труды — в сущности, перед нами целая программа государственного переустройства. Сравним их с задачами, которые сформулировала перед собой после восшествия на престол императрица Екатерина: «Нужно просвещать нацию, которой должно управлять». «Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы». «Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию». «Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным». «Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям».

За исключение пункта о полиции всё, в общем-то, сходится. С одной существенной поправкой: императрица мыслит абстрактными лозунгами, а Ломоносов предлагает ряд конкретных мер. Свидетельством может служить единственная из дошедших до нас работ: письмо «О сохранении и размножении российского народа». Оно было написано к 1 ноября 1761 года — ко дню рождения графа Шувалова. Ломоносов надеялся через его посредничество донести свои мысли о лучшем государственной устройстве до императрицы Елизаветы. Однако Шувалов, в целом относившийся к учёному хорошо, не только не помог с публикацией, но вообще никогда никому об этом письме не говорил.

Письмо было обнаружено много лет спустя после смерти Шувалова, при разборке его бумаг. В 1819 году оно, наконец, было напечатано — с большими цензурными купюрами. Однако даже такая публикация вызвала нешуточный скандал: цензора, давшего на неё разрешение, отстранили от должности, а министр духовных дел и народного просвещения князь Голицын выступил с заявлением, что работа Ломоносова содержит «мысли предосудительные, несправедливые, противные православной церкви и оскорбляющие честь нашего духовенства». Не отставал и министр внутренних дел, отдавший распоряжение, чтобы «распространение письма Ломоносова в публике было запрещено». Значит, оно всё-таки распространялось — наподобие «самиздата». Без сокращений текст письма был напечатан лишь в 1871 году, уже после отмены крепостного права.

Так может, Екатерина попросту увидела в Ломоносове опасного вольнодумца и решила оградить от его «завиральных» мыслей устои Империи — подобно тому, как впоследствии она расправилась с Радищевым? Вовсе нет. Во-первых, императрица об этих трудах попросту не знала, и знать не могла. Во-вторых, ничего антигосударственного, потрясающего устои, в письме Шувалову не содержится. Ломоносов пишет о чрезвычайно конкретных вещах: о необходимости врачебной помощи в деревне, об улучшении питания, о сокращении постов и о перенесении их на другое время года, о разумном труде и об отдыхе, о мерах по государственной опеке над незаконнорожденными детьми.

Обо всём Екатерина этом знала и сама. Во время своего она правления пыталась справиться с частью этих проблем: создавала приюты, провела судебную и губернскую реформы. Единственным поводом к цензурному запрещению письма в XIX веке может считаться резкая критика Ломоносовым духовенства: приводя примеры того, как новорожденные младенцы гибнут при крещении, он писал: «Таких упрямых попов, кои хотят насильно крестить холодною водою, почитаю я палачами». Однако причиной для конфискации архива всё это служить никак не может.

В последнее время чрезвычайно популярной является теория, что бумаги Ломоносова были изъяты с целью уничтожить его исторические сочинений. Считается, что в них содержалось опровержение господствующей «норманнской теории», согласно которой государственные устои славянам даровали лишь приглашённые варяги, а до этого на Руси царили невежество и дикость. Екатерина, сама немка по рождению, по идее должна была этой теории покровительствовать.

Некоторые основания для таких предположений есть. Норманнская теория, изложенная в трудах Готлиба Байера и Герарда Миллера, не раз подвергалась острой критике Ломоносова. Тем поразительней, что в посмертном издании его «Древней российской истории» нет и следа полемики со сторонниками «призвания варягов». А если учесть, что опубликована эта история была лишь посмертно, и редактором издания являлся тот самый Миллер — как не предположить, что коварные немцы исказили и переписали труды Ломоносова, а иные и вовсе украли? В самом деле, «Древняя российская история» завершается событиями 1054 года — при этом сохранилось немало свидетельств, что Ломоносов успел описать события XIII века, и даже Смутного времени! Куда пропали все эти труды? Неужели немцы — при попустительстве Екатерины — действительно лишили нас подлинной российской истории?

Эти рассуждения слишком отдают теорией заговора. Возможно, исторических сочинений Ломоносова в действительности было больше, чем нам известно. Возможно, они и впрямь погибли, либо ждут где-то своего часа. Однако немцы из Академии здесь явно ни при чём: никто из них не был столь значимой фигурой, чтобы руководить действиями графа Орлова. Никто не обладал достаточной близостью ко двору, чтобы как-то повлиять на решения Екатерины. И, наконец, самой императрице эта интрига была явно без надобности. При ней русский патриотизм был даже в моде. «Я немка по рождению, но русская душой», — любит повторять Екатерина.

И совсем уж несправедливо предъявлять бездоказательные обвинения Герарду Фридриху Миллеру — замечательному историку, изъездившему с экспедициями всю Сибирь, изучившему бессчётное количество архивов, открывшему и спасшему для науки множество бесценных летописей. К слову, Миллер был редактором не только «Древней истории» Ломоносова — его стараниями был издан и знаменитый труд первого нашего историка Василия Никитича Татищева. При жизни у Ломоносова с Миллером было немало конфликтов — однако известно, что Михайло Васильевич всегда уважал его как учёного. Борьба Ломоносова с засильем немцев в Академии имела совсем иные корни.

На склоне лет, подводя итоги своей деятельности, Ломоносов писал Григорию Теплову — в те годы, фактическому руководителю Академии: «Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук Российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял я за них с молода, на старость не покину». Сущность этой борьбы сводилась к тому, что значительная часть тогдашних академиков попросту не соответствовала этому высокому званию. При попустительстве секретаря канцелярии Иоганна Шумахера Академия превратилась в кормушку для приглашённых иностранцев, которых привлекало недурное жалование, выплачиваемое северными варварами. В Академию по блату устраивали друзей и родственников, многие из тогдашних академиков даже не владели языком науки тех лет — латынью. Немногие настоящие учёные — такие как Бернулли и Эйлер — столкнувшись с местными интригами, предпочли покинуть Петербург. Об обучении российских студентов не могло быть и речи — в этом попросту никто не был заинтересован.

С таким положением дел столкнулся по прибытии из Германии Ломоносов. Ничем иным, как жестом отчаяния загнанного в угол человека нельзя объяснить его знаменитую выходку в Академическом Собрании 26 апреля 1743 года. Согласно донесению в Следственную комиссию, «поносил он профессора Винсгейма и всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами, называя их плутами и другими скверными словами, что и писать стыдно. Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором».

После этой истории Ломоносов провёл несколько месяцев под домашним арестом. 27 января 1744 года в Академическом собрании он произнёс предписанную формулу извинения перед профессорами — чтобы впредь вести борьбу за создание отечественной науки более цивилизованным образом. Он не упускает случая уличить засевших в Академии немцев в невежестве и некомпетентности, однако бóльшую часть сил отдаёт борьбе за создание российской научной школы. Читает первые публичные лекции, обучает детей в академической гимназии и, наконец, разрабатывает проект создания Московского Университета.

У оккупировавших Академию казнокрадов всё это вызывает сильнейшее раздражение. Буквально каждый шаг Михайлы Васильевича наталкивается на их упорное сопротивление. По поводу любой мелочи приходится обращаться если не к самой императрице — то, как минимум, в Сенат. Однако вся эта глухая подковёрная борьба в академическом сообществе поводом к конфискации архива служить никак не могла.

Причины следует искать всё-таки в большой политике. Если верна версия, что Михайло Васильевич был внебрачным сыном Петра, и Екатерина об этом знала — всё очевидно. А если это фантазия? София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская — она же Екатерина Алексеевна — взошла на престол 28 июня 1762 года, в результате дворцового переворота, стоившего жизни её мужу, императору Петру III. Фактически, она в точности повторила сценарий прихода к власти своей предшественницы Елизаветы Петровны. Та в ночь на 25 ноября 1741 года во главе роты гренадёров Преображенского полка арестовала регентшу Анну Леопольдовну и её малолетнего сына — императора Иоанна Антоновича. Император на момент переворота был полуторагодовалым младенцем.

Судьба Иоанна Антоновича — самая загадочная страница в истории российского императорского дома. Елизавета не решилась лишить невинного младенца жизни, но и оставлять его на свободе было невозможно. Отчасти его история подобна судьбе знаменитой Железной Маски — с той разницей, что о существовании брата-близнеца короля Людовика не знал никто, а про Иоанна Антоновича помнили многие. Сам факт его существования делал нелегитимной власть Елизаветы, а уж власть Екатерины, свергнувшей собственного мужа, оказывалась нелегитимна вдвойне.

О существовании Иоанна Антоновича велено было просто забыть. Уничтожили не только все его портреты, но даже монеты с его изображением, отчеканенные за недолгий срок правления злополучного императора-младенца. Всю жизнь он и его семья провели в заточении. Причём — это существенно — с середины 40-х годов свергнутое семейство содержалось под арестом не где-нибудь, а в Холмогорах. Ломоносов, естественно, не мог об этом не знать. Ведь он сам приветствовал некогда восхождение младенца на престол хвалебной одой. Ода, как и вообще все бумаги, в которых упоминалось имя Иоанна Антоновича, была уничтожена, однако до наших дней дошёл чудом сохранившийся экземпляр. Ломоносов не мог не испытывать сострадания к младенцу, обречённому на вечное заточение. Однако только ли состраданием всё ограничивалось?

В один из декабрьских дней 1751 годам под ноги императрице Елизавете Петровне, спускавшейся по ступеням Зимнего дворца, бросился человек в простом армяке. Он сказался тобольским купцом Иваном Зубаревым, а сущность доношения на высочайшее имя состояла в том, что им открыты неимоверно богатые месторождения золота и серебра. Императрица передала представленные образцы руды на экспертизу в три различных учреждения — в том числе в лабораторию Ломоносова. Отзывы экспертов оказались единодушны: Зубарев — шарлатан, привезённая им порода не обладает ни малейшей ценностью. Лишь Ломоносов высказал мнение, что образцы «содержат признак серебра». Правда, он не исключал возможности ошибки по причине несовершенства приборов.

Зубарева секли кнутом и заключили в крепость, откуда он с удивительной лёгкостью бежал. Некоторое время спустя этот загадочный человек объявился в Берлине, где был принят принцем Брауншвейгским, дядей заточённого в Холмогорах Иоанна Антоновича, и прусским королём Фридрихом II. Речь шла ни много, ни мало, как о бегстве свергнутого императора из заключения. В Архангельск должен был придти корабль, якобы купеческий. Для обеспечения побега Зубарев взялся взбунтовать раскольников в пользу Иоанна, подкупить солдат и вывезти узников из Холмогор. В Берлине, по всей видимости, к акции готовились вполне серьезно. Зубарева представили капитану судна, выдали ему тысячу червонцев для подкупа стражи и снабдили паролем, который показал бы арестантам, что он действует от имени их родственников.

Блестящая шпионская операция с треском провалилась. В России Зубарева арестовали, после чего он сгинул в застенках Тайной Канцелярии. Для Ломоносова, который единственным из экспертов составил Зубареву протекцию, всё обошлось без последствий. Однако это оказалась не единственная ниточка, связывающая судьбу Михайлы Васильевича со свергнутым императором.

Шлиссельбург — древняя русская крепость Орешек, заложенная в 1323 году внуком Александра Невского князем Юрием Даниловичем. После поражения Ивана Грозного в Ливонской войне крепость почти столетие принадлежала шведам, и лишь в 1702 году её удалось взять на шпагу армии Петра. С тех пор Шлиссельбург не раз использовалась как тюрьма для высокопоставленных узников. Здесь после мятежа царевича Алексея содержалась Мария Алексеевна — родная сестра Петра Великого. Сюда после смерти Петра заключила императрица Екатерина его первую жену — Евдокию Лопухину. И сюда же, после допроса Зубарева, немедленно был перевезён из Холмогор Иоанн Антонович.

5 июля 1764 года подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович, находившийся в карауле Шлиссельбургской крепости, предпринял попытку силой освободить свергнутого императора. Взбунтовав команду и арестовав командира, он бросился к Светличной башне, где под охраной специальной стражи во главе с офицерами Власьевым и Чекиным содержался «безымянный колодник». Бунтовщиков встретили ружейным огнем. Завязалась перестрелка, атаковавшие стали готовить к стрельбе пушку. И тогда офицеры, приставленные к узнику, поступили согласно тайной инструкции, которая существовала еще со времён Елизаветы и была возобновлена при Екатерине. Она предписывала в случае попытки освобождения умертвить узника. Когда Мирович ворвался в каземат, перед ним на полу лежал труп злосчастного императора.

Сама Екатерина поименовала эти события «шлиссельбургской нелепой». До конца своих дней она уверяла приближённых, что крайне огорчена гибелью Иоанна Антоновича. 15 сентября того же года на обжорном рынке Мировича казнили, тело его было сожжено вместе с эшафотом. Трех капралов и трех рядовых, обманом вовлечённых им в авантюру, десять раз прогнали сквозь строй и сослали на каторгу. Поразительно, однако, что никакого следствия по поводу попытки государственного переворота не велось. Тайная канцелярия даже не пыталась выявить сообщников Мировича. Не последовало ни громких отставок, ни опал. Все удивительным образом уверились, что Мирович действовал один — исключительно из личного авантюризма.

Даже если и впрямь было так, Тайная канцелярия попросту обязана была тщательным образом проверить всё окружение Мировича. Этого не случилось. Многие историки высказывают предположение, что инициатором «шлиссельбургской нелепы» являлась сама императрица. Она, строго говоря, была единственной, кто от этого выиграл. Is fecit cui prodest. И — точно так же, как в случае с убийством Петра III — она сделала вид, что не имеет к случившемуся никакого отношения.

Если бы следствие велось по всем правилам, первым, кого должны были подвергнуть аресту, становился Михайло Васильевич Ломоносов. Ведь именно в его усадьбе на Мойке Мирович квартировал последний год перед трагедией. Императрица бывала в доме Ломоносова — и, соответственно, могла видеться с Мировичем. Официально она посетила усадьбу на Мойке лишь один раз, 7 июня, за месяц до трагедии. Однако в сохранившихся письмах Ломоносова упоминается о нескольких визитах.

Ни арест Мировича, ни его казнь никак не повлияли на положение Ломоносова при дворе. Пока Мирович находится под следствием, Михайло Васильевич спокойно встречается с императрицей, обсуждая географические обои для её личных апартаментов. Главный вопрос, в котором Екатерина ищет совета у прославленного учёного: делать обои на тафте, или на шёлке? Ни о Мировиче, ни о судьбе Иоанна Антоновича не сказано ни слова. Однако невозможно, чтобы вся эта история не взволновала человека, столь близко к ней причастного.

Нет никаких оснований предполагать, что Ломоносов был посвящён в затею Мировича. Но для того, чтобы собрать воедино все детали головоломки, достаточно ума и менее проницательного. Михайло Васильевич мог догадаться о неприглядной роли Екатерины в убийстве императора и гибели несчастного Мировича. Екатерина в свою очередь понимала, что он не может не догадаться. Императрица страшилась, что где-нибудь в бумагах Ломоносова могут остаться записи о её встречах с Мировичем. Вот подлинная причина конфискации архива. И по этой причине пропавшие бумаги навряд ли когда-нибудь будут обретены.

Даже сейчас, спустя три столетия, судьба этого великого человека остаётся для нас загадкой. Многие из его открытий пропали втуне, но основанный Ломоносовым Московский Университет остаётся главным вузом страны. Научно обоснованная им целесообразность освоения Арктики и Северного Морского пути нашла блестящее подтверждение на практике, а мысли о сохранении и приумножении российского народа куда как актуальны в свете современной демографической политики.

На одном из клочков избегших конфискации Ломоносовских бумаг сохранился план его беседы с императрицей, набросанный всего за месяц до смерти: «Многое принял молча, многое снес, во многом уступил. За то терплю, что стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали своё достоинство… Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют».

Завершается этот клочок бумаги грозными пророческими словами: «Ежели не пресечёте, великая буря восстанет!» Через полтора столетия, действительно, восстала великая буря, от последствий которой Россия не может оправиться по сей день. Такова цена невыученных уроков Ломоносова.